Крестьянка Оля

Все это началось в семидесятом

Или позднее на год. В том году

Из-за развода мне закрыли визу

И не пустили в океанский рейс.

И мой дружок, доцент из МГУ

(Сейчас он академик и профессор),

Позвал меня преподавать на юг,

На практику учебную, на судно

«Московский университет». Оно

В Крыму тогда базировалось. Прежде

Кораблик этот, по проекту тральщик,

Доставшийся от немцев как трофей,

Был яхтою великого вождя,

С названием «Рион». Согласно мифу,

Усатый гений только раз всего

Ступил на этот борт и пожелал

Немедля выйти в море. Капитан,

Хотя погода портилась, не смел

Ему перечить. Судно в море вышло,

И грянул шторм, осенний черноморский,

Который здесь покруче океанских.

Все укачались – экипаж, охрана,

И только вождь один не укачался.

Не раскуривший отсыревшей трубки,

Невозмутимо он сидел в салоне

И желтыми кошачьими глазами

Смотрел на непокорную стихию.

Когда же судно возвратилось в Ялту,

Он Берию позвал и, дав ему

Отмыться от блевотины, сказал,

Что надо присмотреться к капитану,

И капитан исчез. В каюте этой,

Где Берия когда-то укачался,

Я прожил две недели. И однажды,

На палубу поднявшись, я увидел

Ее впервые. С ножиком в руке

Она сидела над большой кастрюлей

И чистила картошку. В этот день

Явилась смена новая студентов,

И тут же их направили на камбуз.

Когда я с нею встретился глазами,

То моментально понял, что погиб, —

Так чувствовал себя, наверно, Кай

Под взглядом проезжавшей королевы.

Она была мучительно красива

Той редкою российской красотой,

Которую словами не опишешь,

А кистью удавалось передать

Лишь Нестерову или Васнецову.

И я узнал ее, поскольку в детстве

Уже однажды видел на картине,

Где в непроглядном ельнике сыром

Иван-царевич, скачущий на волке,

Везет царевну. На другое утро

Я обнаружил у себя в каюте

Букетик пыльных полевых цветов,

И по тому, как на меня она

Лукаво на занятии взглянула

И сразу же потупилась смиренно,

Я догадался, кто его принес.

А после мы расстались. Я вернулся

Обратно в Питер, а она в Москву,

Но изменилось что-то. В сентябре

Она ко мне примчалась на денек,

И мы, шурша опавшею листвой,

Бродили по ночному Ленинграду,

Начав сначала – от дворца Трезини

До Пряжки и Калинкина моста.

Она мне представлялась в эту ночь

Снегурочкой, что в Веденец сбежала

От злых и недалеких берендеев.

На следующий год я переехал

В Москву и в рейс отправился в июле

По ледовитым северным морям.

Она же укатила в Казахстан

На практику дипломную. И всюду,

Во всех портах, куда мы заходили,

На Диксоне, в Певеке, в Магадане,

И далее в Хабаровске, – везде

Я получал объемистые письма,

Со штемпелем степного Казахстана,

Пропахшие тяжелым пыльным солнцем

И выжженной коричневой травой.

До смерти никогда не позабуду,

Как первый раз явился к ней в Москве

На улицу Новаторов. Она

Жила там на последнем этаже

Пятиэтажки блочной. До сих пор

Я помню адрес: дом сороковой,

Четвертый корпус. Номер же квартиры

Все с тою же четверкой – сорок пять.

Дверь с лестницы была полуоткрыта.

Она в передней домывала пол,

На корточки присев и наклонившись

Над тряпкой. На ее затылке русом,

Где темечко меж лентами светлело,

Как реки с одного водораздела

Соломенные косы расходились,

Сплетаясь вновь на загорелой шее.

Сатиновый халатик, под которым

Отчетливо обозначалась грудь,

Был короток внизу и открывал

Могучие янтарные колени,

Чуть золотым покрытые пушком,

Где наверху, над линией загара,

Молочная мерцала белизна.

Я не люблю худых изящных женщин, —

Мне по душе гитарное барокко.

Кустодиев и Рубенс мне милее

Остроугольной Иды Рубинштейн.

Углу предпочитаю я овал,

И в Эрмитаже, школьником прыщавым,

Стоять подолгу мог я, с вожделеньем

Разглядывая статуи Майоля,

Что назывались Фрина и Весна.

Так вот, ни до, ни после этой встречи,

Хотя немало самых разных женщин

Встречалось в жизни путаной моей,

Не испытал я и десятой доли

Такой безумной жажды обладанья.

Мы обнялись и опустились на пол,

Ведро с водой при этом опрокинув.

Я в эту ночь, осеннюю, глухую,

Стал первым в жизни у нее мужчиной.

Ах, лучше бы последним! Но тогда

Мы не придали этому значенья.

Где только с ней мы после не встречались,

Раздобывая всякие ключи,

В квартирах у друзей и их знакомых,

В продымленных сварливых коммуналках,

Где возле двери шастают соседи

И выйти невозможно в туалет,

В подвалах и мансардах, в мастерских

Художников, в сараях, на пленэре,

Где нас менты застукали однажды,

В пустых апартаментах новостроек,

Где мебелью служили нам газеты

На скользком отциклеванном полу.

Во всей Москве и ближнем Подмосковье

Тогда, пожалуй, не было и дома,

Где мы бы с нею днем не ночевали,

А реже ночью. Получив диплом,

На кафедре своей она осталась,

Одновременно поступив ко мне

В аспирантуру. В эти времена

Я с Визбором ее и познакомил,

Поскольку он, отправившись на съемки,

Нам дал ключи от собственной квартиры

На берегу Садового Кольца.

Я песенку в ту пору написал

О Пушкине – «Дуэль», и эта песня

Ему, как видно, нравилась. Когда

Представил я его своей подруге,

Он руку протянул и произнес:

«Привет, крестьянка Оля», – чем изрядный

Мне сделал комплимент. И это имя

Запало в душу ей и полюбилось.

Туманный облик барышни-крестьянки

Кружил ее головку золотую,

И часто после этого себя

Она с улыбкой Олей называла.

Потом под осень, в семьдесят шестом,

Мне удалось к себе ее оформить

В морскую экспедицию, и месяц

Мы штормовали около Курил

На старом судне «Дмитрий Менделеев»,

Где дикости морского языка

Она не уставала удивляться:

«Что за команды странные – задраить

Иллюминаторы на глухари.

Сказать же можно попросту – закрыть

На железяки круглые окошки».

Забуду ли японские тайфуны

У Итурупа? Носом на волну

Стоял корабль более недели,

Укрыться не успев за острова.

И по ночам, когда безлюдно судно,

Измученное многодневным штормом,

По палубам кренящимся, по трапам,

Из мокрых вырывающимся рук,

По залитым водою коридорам,

Тяжелые отдраивая двери,

И закрывая бережно клинкеты,

Она прокрадывалась снизу вверх,

Стараясь, чтобы туфли не скрипели,

Ко мне, в мою отдельную каюту.

Там, занавесив узкое окно,

Мы пили спирт, настоянный на зернах

Лимонника – подарок Сахалина

Японского, и горькое питье

Закусывали ягодой клоповкой,

С названием, обидным для нее,

Поскольку никогда, да и нигде,

Я ягоды не пробовал душистей.

На узкой койке с синей занавеской

Нас угнетала качка килевая,

То выкинуть на палубу стараясь

Через высокий деревянный бортик,

Который больно ударялся в спину,

То нас внезапно прижимая к стенке,

Точнее – к переборке. За бортом,

На метре от ее горячих ног

И спутанных волос, кипела бездна

Крутою пересоленной водой.

Ревущая клубилась темнота,

Подглядывая в мокрое окошко.

Перемежая наши с нею стоны,

Стонало судно от глухих ударов.

Волна срывала шлюпки, через люки

Тянула пальцы жадные к отсекам.

Кок, обваривший руки, не готовил

На камбузе обедов. О земле

Вздыхали все, и только я один

Мечтал о продолжении штормов.

Потом мы с ней в Москву летели вместе

Из снегом заметенного Артема.

Я ей вино передавал в стакане,

Мы пели песни, за руки держась,

И с нею не могли уже расстаться,

А не расстаться – тоже не могли.

И оба понимали: все – конец.

Примерно через месяц или два

Она внезапно выскочила замуж,

И с нею мы не виделись. По слухам,

Она двоих девчонок родила

И с мужем развелась внезапно, – так же

Стремительно, как выходила замуж.

А бывший муж, успевший прописаться

В хрущевской их двухкомнатной квартире,

Остался там же. Так они и жили, —

Две дочери, она, ее мамаша

И бывший муж, который ухитрялся

Водить подруг в совковый этот рай.

И все-таки осталась у нее

Глухая тяга к Дальнему Востоку —

К непроходимым зарослям бамбука,

Крутым охотоморским побережьям

И тихоокеанскому прибою,

Качающему звезды на волне.

На Сахалин отправилась она,

Там завела роман и собиралась

Переселиться в Южно-Сахалинск.

Я сам туда ей, помнится, писал

Тогда рекомендательные письма

В морской дальневосточный институт,

Но что-то не сложилось, и она

Обратно возвратилась в МГУ

На кафедру, на цокольный этаж,

Где вечно дует. Нищая зарплата,

Которой не хватает на троих,

Старуха-мать, что вечно недовольна,

И коммуналкой ставшая хрущоба.

Мы с нею снова встретились зимой

В пансионате Моженка, вблизи

Звенигорода. Там тогда конгресс

Научный проходил, – о чем, не помню.

Все тот же цвет соломенный волос,

Все та же стать царевны-несмеяны.

Она под вечер постучалась в номер

Ко мне, и мы до ночи пили кофе.

Потом, уже собравшись уходить,

Она сказала: «Если да – то да,

А нет – так нет». И все пошло сначала.

И вот совсем недавно, года два

Тому назад, она опять умчалась,

На этот раз на запад, выйдя замуж

За немца. Он увез ее к себе

В Германию, в провинцию Вестфален

(А может быть, название другое),

В свой крошечный опрятный городок,

Где у него гостиница. При ней

Кафе и бар. Ему нужна жена,

Которая была бы в то же время

Официанткой и посудомойкой,

Поскольку нанимать – не по карману.

В Европе жены русские в цене,

Особенно в Германии, – они

Неприхотливы и в работе споры,

И красотою превосходят немок.

Во Франкфурте-на-Майне год назад

Я был с концертом, и она звонила

По телефону: «Заезжай к нам в гости

Попробовать рейнвейна». Я не мог

Туда поехать. «Может быть, во Франкфурт

Приедешь на концерт?» – «Да нет, – не выйдет.

Работа от утра до поздней ночи

Без выходных. Да и твои мне песни

Не стоит слушать – обревусь потом».

На станции метро, где парк культуры

И Крымский мост, в подземном вестибюле,

Я мраморную копию ее

Недавно обнаружил – тот же профиль,

Чуть вздернут нос, такой же лоб крутой

Под гладкой винчианскою прической.

Спокойные глаза, и белой шеи

Лебяжий величавый поворот.

А ноги, боже мой, какие ноги!

Я всякий раз смотрю на них с тоской,

За поездом пережидая поезд.

Прощай, крестьянка Оля, ты теперь

Уже не Оля, а скорее – Гретхен,

Да только я не Фауст, и навряд ли

Отыщется сегодня Мефистофель,

Которому бы мог продать я душу

За молодость и за твою любовь.

1997