2

Услышав, что отец мой обречен,

Что сколько путь к светилам ни тропи я,

Бессмысленна любая терапия,

А знахари и травы – ни при чем,

Ему купил я общую тетрадь,

И тепля в нем судьбы его незнанье,

Просил его начать воспоминанья, —

О юности и детстве написать.

Отец, переживавший свой недуг

И не привыкший к долгому безделью,

Поставил столик рядышком с постелью

И стал писать, не покладая рук.

День изо дня он вспоминал с трудом,

То позабыв, то вдруг припомнив снова,

Старогубернский облик Могилева,

И дедовский сгоревший позже дом.

Жизнь возвращал он близким и родным,

Их имена записывал в тетрадку,

Как человек, приученный к порядку,

И делом озабоченный своим.

Отец слабел и таял с каждым днем.

Его писанья приближались к цели,

И легкие внутри него горели

Неугасимым тлеющим огнем.

Тупою болью наполнялись сны.

Мгновение бедою нам грозило.

С трудом переходила осень в зиму,

И радости не ждал я от весны.

А он писал, невидимо горя,

Не славы и не заработка ради,

Хотя, увы, листы календаря

Мелькали чаще, чем листы тетради.

Он годы жизни гнал наоборот,

Неугасимым пламенем объятый.

Воспоминанья двигались вперед:

Семнадцатый, двадцатый, двадцать пятый.

И видел я, его успехам рад,

Осенний сад с крутящейся листвою,

Мерцающие шпили над Невою, —

Таким отцу открылся Ленинград.

Там над колонной вспыхивал кумач,

Литые трубы полыхали медью.

Недолго продолжался этот матч, —

Соревнованье между ним и Смертью.

Когда в гробу лежал он, недвижим,

В парадной, непривычной мне, одежде,

И родичи, не умершие прежде,

Склонялись опечаленно над ним,

Он светел был и был далек от нас,

Заплаканных, угрюмых, мешковатых,

Как будто находился в этот час

В начале вспоминаемых тридцатых,

Где оборвал последние слова

Внезапной смерти цепенящий холод,

Где мать была покойная жива,

И я был мал, и он еще был молод.