Шинель

На выставке российского мундира,

Среди гусарских ментиков, кирас,

Мундиров конной гвардии, уланских,

И егерских, и сюртуков Сената,

Утяжеленных золотым шитьем,

Среди накидок, киверов и касок,

Нагрудных знаков и других отличий

Полков, и департаментов, и ведомств,

Я заприметил странную шинель,

Которую уже однажды видел.

Тот шкаф стеклянный, где она висела,

Стоял почти у выхода, в торце,

У самой дальней стенки галереи.

Не вдоль нее, как все другие стенды,

А поперек. История России,

Которая кончалась этим стендом,

Неумолимо двигалась к нему.

И, подойдя, увидел я вблизи

Огромную двубортную шинель

Начальника Охранных отделений,

Как поясняла надпись на табличке,

И год под нею – девятьсот десятый.

Была шинель внушительная та

Голубовато-серого оттенка,

С двумя рядами пуговиц блестящих,

Увенчанных орлами золотыми,

Немного расходящимися кверху,

И окаймлялась нежным алым цветом

На отворотах и на обшлагах.

А на плечах, из-под мерлушки серой

Спускаясь вниз к раскрыльям рукавов,

Над ней погоны плоские блестели,

Как два полуопущенных крыла.

И тут я неожиданно узнал

Шинель доисторическую эту:

Ее я видел много раз в кино

И на журнальных ярких фотоснимках

Мальчишеских послевоенных лет,

Где мудрый Вождь свой любящий народ

Приветствует с вершины Мавзолея.

И вспомнил я, как кто-то говорил,

Что сам Генералиссимус тогда

Чертил эскиз своей роскошной формы —

Мундира, и шинели, и фуражки.

Возможно, подсознательно ему

Пришел на память облик той шинели

Начальника Охранных отделений,

Который показался полубогом,

Наглядно воплотившим символ власти,

Голодному тому семинаристу,

Мечтателю с нечистыми руками,

Тому осведомителю, который

Изобличен был в мелком воровстве.

Теперь, когда о нем я вспоминаю,

Мне видятся не черный френч и трубка

Тридцатых достопамятных годов —

Воспетая поэтами одежда

Сурового партийного аскета,

Не мягкие кавказские сапожки,

А эти вот, надетые под старость,

Мерцающие тусклые погоны

И серая мышиная шинель.

1988