Глава одиннадцатая Окровавленные колеса скейта

Зазвонил телефон. Это был Юки, и я сразу пришел в ужас.

– О, э-э-э, Моби, ты можешь сыграть редкий грув? – спросил он.

– Конечно, обожаю редкий грув, – ответил я, вообще не представляя, что значит «редкий грув».

– Хорошо, сегодня ты играешь на крыше. Вези пластинки с редким грувом!

– Отлично, спасибо!

Я повесил трубку и запаниковал. Что вообще такое «редкий грув»?

У меня есть хоть одна пластинка с редким грувом?

Я позвонил Дамьену.

– Я сегодня работаю на крыше «Марса», мне сказали играть редкий грув. Ты знаешь, что такое редкий грув? – спросил я.

– Это группа такая?

– Так, ты тоже не знаешь. Ладно, потом поговорим.

Я мог позвонить Роберто. Он-то точно знает, что такое редкий грув, но скажет ли он мне? Если я приеду в «Марс» и поставлю не те пластинки, меня уволят, а после этого он может пойти в «Марс» и занять мое место. Но кого-то надо спросить. Он взял трубку на втором гудке.

– Роберто, ты знаешь, что такое редкий грув? – спросил я.

– Подожди, – ответил он. Я услышал, как он кричит, обращаясь к кому-то на заднем плане, потом он опять заговорил со мной. – Мы думаем, что это Джеймс Браун и фанк семидесятых, – сказал он, – но не уверены. А для чего тебе?

– Ну, я работаю на крыше «Марса», а Юки хочет, чтобы я играл там редкий грув, – сказал я.

– Ну, удачи. Если тебя уволят, сообщи мне.

– О, э-э-э, Моби, ты можешь сыграть редкий грув? – спросил он.

– Конечно, обожаю редкий грув, – ответил я, вообще не представляя, что значит «редкий грув».

Я повесил трубку. Может быть, кто-нибудь в «Винилмании» знает? Вдруг если знают, даже мне расскажут? (Я работал, предполагая, что сотрудники «Винилмании» со мной разговаривать не будут – в основном потому, что когда я ходил туда, со мной никто никогда не говорил.) Я дошел до Кармин-стрит. Днем посетителей было немного, и диджей-продавец выглядел не слишком занятым.

– Привет, извините, – вежливо сказал я диджею, – вы не знаете, что такое редкий грув?

Он уставился на меня.

– Что?

– Редкий грув. Это жанр такой… вы знаете, что это?

– Конечно, знаю, – сказал он с явным отвращением к моему невежеству. Выйдя из-за вертушек, он провел меня в самый дальний уголок магазина. – Вот, – сказал он, показывая на отдел фанка и соула.

– О, значит, редкий грув – это фанк и соул? – спросил я.

– Вроде того, – ответил он и ушел.

У меня на самом деле было немало пластинок Джеймса Брауна и несколько старых записей северного соула. Хватит ли мне этого? Сегодня мне должны были заплатить 100 долларов, так что я вполне мог купить пластинок с редким грувом на 100 долларов. Я просмотрел ряды пластинок: Isley Brothers, The Meters, Funkadelic. Все эти альбомы у меня уже были. Я что, сам того не зная, уже стал диджеем в жанре редкого грува? Я купил несколько малоизвестных фанковых компиляций и пошел домой, практически уверенный в том, что поставлю нужную музыку и сохраню работу.

В три часа утра я сидел на крыше «Марса» и играл песню Лин Коллинз. Ночь была теплая и ветреная; я приклеил четвертаки к звукоснимателям, чтобы их не сдуло с пластинок. Фли и Энтони из Red Hot Chili Peppers встали передо мной и пьяно уставились на пластинку, которую я играл.

– Это клево, – сказал Фли. – Что это?

– Лин Коллинз, – авторитетно заявил я. – Это редкий грув.

– Что такое редкий грув? – заплетающимся языком спросил он, слегка покачиваясь; Энтони уже куда-то оттащила красивая девушка с высветленными волосами.

– Ну, фанк и соул, – сказал я. – Наверное.

– Клево. О, я Фли.

Он протянул мне руку, я пожал ее.

– Привет, я Моби.

Он кивнул и отошел. Песня Лин Коллинз закончилась, и я поставил Cissy Strut группы The Meters. Люди на крыше зааплодировали, а Фли и Энтони пустились в пьяные танцы со своими подружками. Юки вышел на крышу, увидел танцующих и улыбнулся мне. Похоже, в этот раз меня тоже не уволят.

Я посмотрел на часы. Через четыре часа мне уже нужно было быть в пути на Мартас-Винъярд: я собирался поехать с моей «временами все еще девушкой» Джанет и несколькими ее друзьями на ретрит[6], организованный «Братством христиан в университетах и школах». Я буду спать на двухъярусных кроватях с другими мужчинами-христианами, а Джанет – с женщинами, в другом конце ретрит-центра. Во время христианского ретрита все должны были выполнять какую-то работу, и я уже подписался мыть посуду.

Но сейчас я играл редкий грув на крыше «Марса». Снова подошел Фли.

– Офигенная песня, чувак! – воскликнул он и снова пожал мне руку. Я решил, что сыграю что-нибудь более очевидное, так что поставил Thank You (Falettinme Be Mice Elf Again) группы Sly and the Family Stone. Подошел Расселл Симмонс из Def Jam, пошатываясь и опираясь на пьяную модель-азиатку на высоких каблуках. Расселл подписал и продюсировал Run-DMC и LL Cool J. Он был легендой, и именно он одобрительно кивнул мне за то, что я поставил пластинку Слая Стоуна. Юки улыбался, Расселл Симмонс кивал, Фли и Энтони танцевали, а над рекой Гудзон дул теплый ночной ветер.

Мой скейт въехал в лужицу крови.

В «Марсе» переставали продавать спиртное в четыре утра, но музыка иногда шла еще целый час; на шум никто и никогда не жаловался, потому что в Мясницком районе и даже поблизости от него просто никто не жил. Полиция держалась подальше от окрестностей «Марса», за исключением случаев, когда кого-то зарежут или подстрелят. Около половины пятого утра, на рассвете, я сыграл последнюю песню, For the Love of You группы Isley Brothers. На крыше к тому времени осталось двадцать или тридцать пьяниц; некоторые из них закончили свою ночь медленным танцем под Isley. Я собрал пластинки и спустился вниз за гонораром.

Забрав 100 долларов, я отправился домой, как всегда, толкая пластинки на скейте. Если я смогу провезти скейт девять кварталов до своего дома на углу Четырнадцатой улицы и Третьей авеню, то сэкономлю 10 долларов на такси. Солнце поднималось над горизонтом, и Четырнадцатая улица пошла длинными оранжевыми полосами света. Мясники уже принимались за работу, разгружая говяжьи и бараньи туши, а я ехал мимо них на скейте. Я прочитал про себя маленькую молитву за всех мертвых животных. «Простите», – подумал я, смотря, как мясник заходит в холодильный склад с мертвой свиньей на плече. «Простите».

Мой скейт въехал в лужицу крови. Как я могу смотреть на этот ужас – все эти мертвые тела животных, которые бросают туда-сюда, – когда мое лицо освещено утренним солнцем, и я только что провел идеальную ночь, играя пластинки на крыше «Марса»? Толкая скейт через еще одну лужицу крови, я поклялся про себя: «Покончить со страданиями животных – вот что будет делом всей моей жизни, что бы ни случилось».

В конце концов я добрался домой, убрал пластинки и пятьдесят минут поспал. Будильник сработал в семь часов; я, покачиваясь, выбрался из кровати, сделал бутерброд с желе и арахисовым маслом, схватил рюкзак и поехал на вокзал Гранд-Централ. Я вышел из электрички в Гринвиче и увидел Джанет, которая ждала возле красной «БМВ», купленной отцом на ее восемнадцатилетие.

– Привет, мистер диджей, – сказала она, когда я спустился с платформы. – Я и не думала, что ты на самом деле приедешь.

– Я очень устал, – только и ответил я. Сев в машину, я оглянулся: на заднем сиденье плечом к плечу сидели три семнадцатилетние блондинки и улыбались мне. Они были одеты в шорты цвета хаки, кроссовки «Эсприт» и футболки мягких пастельных цветов.

– Привет, я Моби, – сказал я. – Надеюсь, вам не покажется это слишком грубым, но я попробую в пути поспать.

Они вежливо улыбнулись, и одна из них ответила:

– Давайте помолимся, прежде чем ехать.

Мы склонили головы, и она сказала:

– Боже, спасибо тебе за время, которое мы проведем вместе, и спасибо тебе за возможность узнать тебя лучше. Пожалуйста, присматривай за нами в этом приключении. Во имя твоего сына, аминь.

Через пять часов мы пересели на паром, который ходил из Вудс-Хоула на Мартас-Винъярд. Три девушки-христианки сели в кружок и стали молиться, закрыв глаза. Их светлые волосы блестели на солнце, а небо было бескрайне-синим; тут и там на нем виднелись белые как кость облака. Когда паром остановился, Джанет спросила:

– Как у тебя дела, Моби?

– Нормально, – сказал я; мои глаза были красными и сильно чесались. – Очень устал.

Я немного подремал на шоссе I-95, но за последние тридцать шесть часов я спал в общей сложности примерно семьдесят пять минут.

Мы все собрались возле пристани парома в Винъярдской гавани. Рядом с несколькими пассажирскими фургончиками стоял один из лидеров нашей христианской группы, но не тот, которого я ждал. Парень, которого я предполагал увидеть, был невысоким, темноволосым и заурядным, но считал себя по меньшей мере бывшей моделью Ralph Lauren. Он чуть не потерял работу в прошлом году, когда обнаружилось, что он спит с несколькими девушками-христианками, чей духовный рост был вверен ему. Но после слезливой mea culpa ему разрешили сохранить и работу, и дом. Я обрадовался, что, по крайней мере, на ретрите в Мартас-Винъярд этого благочестивого волокиты не будет.

Он чуть не потерял работу в прошлом году, когда обнаружилось, что он спит с несколькими девушками-христианками, чей духовный рост был вверен ему.

Мы разместились по автобусам и поехали по извилистым, тенистым дорогам мимо красивых домов, построенных еще в девятнадцатом веке. Когда мы переехали мощеную дорожку, я понял, что всего двенадцать часов назад я ставил пластинки для Расселла Симмонса и толкал скейтборд через лужи крови. Я посмотрел на молодых «пригородных» христиан, ехавших со мной в автобусе, – восемь человек, все очень добрые, чистенькие и откормленные. Если конкретно – откормленные мясом животных вроде тех, чьи туши я видел на плечах мясников. Я хотел произнести пламенную речь против замкнутой в себе новоанглийской духовности, которая занималась абстрактными вопросами, хотя в мире вокруг нас полно ужасов и страдания. Я хотел закричать на весь фургон: «Вы все жулики! Ваша вера – это примерно то же самое, что послать свитер L.L. Bean в концентрационный лагерь!» Вместо этого я разглядывал особняки и высокие каменные ворота, пока мы прыгали по освещенной солнцем винъярдской дороге. Я услышал, как фургон врезался во что-то маленькое, и водитель воскликнул:

– Блин!

– Что случилось? – спросил я.

– Мы наехали на белку, – сказал он.

– Нет! – воскликнули все юные христиане в фургоне. Они все горевали по маленькому существу, которое мы только что убили. Я сидел на заднем сиденье, молчаливый и гневный, и думал: «Вы съедаете по несколько сотен мертвых животных в год, но расстраиваетесь из-за единственной белочки, которую сбила взятая напрокат машина?»

Джанет с беспокойством взглянула на меня.

– Все в порядке, Моби? – спросила она.

– Я просто не очень люблю нас, – сказал я.

– Нас?

– Нас, людей в этом фургоне. Наш биологический вид.

Лаура, кудрявая подружка Джанет из Гринвича, повернулась ко мне и сказала:

– Но Бог так нас любит, что послал к нам Своего единственного сына.

Все, чего мы касаемся, страдает и умирает. Мы – чума этой планеты, и если Бог любит нас, значит, Он заблуждается.

Джанет покачала головой, словно говоря: «Не надо». Я согласился. Я не хотел спорить с веселой девятнадцатилетней девчушкой, чье мировоззрение сформировали закрытые загородные клубы и частные школы. Я в самом деле был не в том положении, чтобы осуждать ее. Но я очень хотел ее осудить. Я хотел остановить фургон и закричать: «Что с нами не так? Все, чего мы касаемся, страдает и умирает. Мы – чума этой планеты, и если Бог любит нас, значит, Он заблуждается».

Но вместо этого я уставился в пол. Я не стал кричать и кого-то осуждать. По крайней мере, вслух. В конце концов мы доехали до ретрит-центра. То был охотничий домик двадцатых годов, больше всего похожий на идиллическую декорацию для фильма, где целую компанию подростков жестоко расчленяют.

– Когда из леса выйдет убийца с топором? – спросил я у Джанет.

– Тс-с-с, мы здесь на ретрите, – шепнула она.

Я нашел мужскую спальню и бросил рюкзак на пустой матрас металлической двухъярусной кровати. Я очень хотел лечь и проспать день-другой, но по плану нас ждало собрание в общей комнате. Я нашел ее: большая комната со стенами, отделанными деревянными панелями, в которой собралась сотня молодых белых христиан. Нас поприветствовал гладко выбритый христианин, который демонстрировал, что молод и похож на нас, надев футболку R.E.M. Все замолчали, и он начал говорить добрые, неоспоримо дружелюбные вещи о том, что ретрит – это время обновления, веры и сопричастности. Он улыбнулся, и молодые христиане улыбнулись в ответ.

Я вышел на улицу, чувствуя, что мой расплавленный мозг вот-вот польется из глаз и ушей.

В окна проникли лучи закатного солнца, и в их свете старый каменный камин казался позолоченным. Но я в своем воображении все еще видел кровь на колесах своего скейта, который вез по Мясницкому району. Ничего не изменилось, и ничего не изменится, если я что-нибудь не сделаю. Я поднял руку. Джанет встревоженно посмотрела на меня и покачала головой.

Добрый христианин в футболке R.E.M. улыбнулся мне.

– Вы хотите что-то сказать?

– Привет, я Моби. – Я глубоко вдохнул. – Я не хочу никого оскорбить, но что мы здесь делаем? Это место прекрасно, и все люди здесь замечательные – я это вижу. Но вокруг нас – целый мир, полный невыразимых страданий. Мне кажется, что наша вера призывает нас выйти в мир и сделать его лучше. Надеюсь, мы не будем об этом забывать, пока остаемся здесь.

Я услышал, как несколько человек пробормотали: «Кто это вообще?»

– Спасибо за это напоминание, – дипломатично ответил ведущий. – Эти выходные будут посвящены диалогу и обмену. Так что после ужина мы соберемся здесь, чтобы рассказывать истории и играть.

Когда толпа разошлась, Лаура прошла прямо ко мне.

– Ты что, не можешь просто расслабиться, Моби? – спросила она.

– Лаура, – ответил я, – двенадцать часов назад я шел по лужам крови в Мясницком районе и смотрел, как люди тащат туши мертвых ягнят и свиней на холодильные склады. Так что нет, я не могу «просто расслабиться».

Она отвернулась и поспешно ушла.

– Все здесь хотят сделать как лучше, – тихо сказала Джанет. – Хорошо?

– Ты права, – ответил я. – Хорошо.

Я взял ее за руку, и мы пошли в столовую. На доске у входа мелом было написано меню:

Суп из говядины или жареная курица

Картофель фри

Зеленый салат «Джелло»

Я прочитал меню, и у меня в мозгах что-то щелкнуло. Мне очень захотелось найти немного «Семтекса» или C-4 и взорвать весь этот ретрит с мясом и «Джелло», отправив его обитателей – пригородных христиан – к Богу по самой короткой дороге. Но я лишь тихо сказал:

– Джанет, мне надо выйти прогуляться.

Я вышел на улицу, чувствуя, что мой расплавленный мозг вот-вот польется из глаз и ушей. Как можно сохранить здравый рассудок в мире, который равнодушен к крови на тротуарах? Как я могу быть христианином, если христиане набивают свои розовые ротики говяжьим супом и жареной курицей? Я отошел еще дальше от ретрит-центра, направляясь прямиком в темный лес. В конце концов я ушел так далеко, что перестал слышать какие-либо звуки, издаваемые людьми, – только пение птиц и дуновение ветра в верхушках сосен.

Я присел на старое упавшее дерево. На другом его конце сидела белка, что-то ела и смотрела на меня.

– Извини, – сказал я белке, и она сбежала. Я не был уверен, приняла ли она мои извинения.

Я огляделся. По деревьям пробегали последние лучи заходящего солнца.

– Боже, – громко сказал я, – что я должен делать?

Я прислушался, но услышал только звуки леса: тихий шум, производимый ветром, белками и миллионом насекомых. И подумал: «Я должен делать то, что могу». Здесь, в лесу, у всех было свое место, и все делали то, что должны.

Я не обязан поджигать или взрывать лаборатории, проводящие тесты на животных. Я не обязан сбрасывать со скал вивисекторов, владельцев скотобоен и христиан, которые едят мясо. Мир полон боли, причем по большей части – боли, которой можно было бы избежать. Смерть неизбежна, а вот страдания – другое дело.

Я стал молиться:

– Боже, помоги мне сделать то, что ты хочешь, чтобы я сделал. Твое желание будет исполнено.

В сумерках я вернулся обратно в ретрит-центр. Если я собираюсь всю жизнь бороться за права животных, понял я, мне нужно быть умным и мыслить стратегически. Я хотел только кричать на людей и говорить им, что они неправы. Но чем громче кричишь, тем меньше тебя слышат.

Я вернулся обратно в столовую, и ко мне подошла Лаура.

– Извини, что разозлилась на тебя, Моби, – сказала она.

– Извини и ты меня, Лаура, – сказал я.

– Смотри! – воскликнула она, показав на блюдо с салатом, картошкой фри и «Джелло». – Я ем по-вегетариански!

Я не решился рассказывать ей, что «Джелло» делают из соединительной ткани, связок и копыт коров, так что лишь ответил:

– Отлично, Лаура!

Через час я, надев фартук, мыл посуду в лагерной кухне. Я отмывал тарелки, покрытые говяжьим и куриным жиром, и кидал косточки и сгустившийся жир в переполненные мусорные мешки. «Это моя работа, и она отвратительна», – сказал я себе, снимая синие посудомоечные перчатки, чтобы завязать черный пакет, полный куриных костей и жирных бумажных тарелок. «Я хочу, чтобы эта работа была легкой, – подумал я, унося перемазанный жиром мешок в мусорный контейнер, – но она нелегка».