Глава двадцать пятая Кресла-мешки

Еще два года назад в Штатах вообще не было рейв-сцены. А сейчас, словно за одну ночь, мир переменился. Во всех более-менее больших городах Северной Америки появились диджейские магазины и точки продажи рейверской одежды. Музыканты продавали гитары, покупали синтезаторы и записывали техно-треки, которые превращались в известные по всему миру гимны. Шел 1992 год, и рейв-сцена расцветала подобно блестящему самодельному цветку.

Почти все мои знакомые пытались стать промоутерами. Так что вместе с моими менеджерами, дизайнером-осветителем Скотто и приятелем по имени Ди-Би я и сам решил попробовать свои силы в этой отрасли, организовав рейв в Челси за день до Хэллоуина. Ди-Би был британским диджеем, который работал и жил в Нью-Йорке, и когда меня познакомили с ним в 1988 году, я думал, что он самый крутой человек на планете. Он был высоким, мрачновато-красивым, безупречно одевался и всегда откуда-то доставал более классные пластинки, чем у меня.

Сначала Ди-Би, Скотто и я придумали ужасное хэллоуиновское название: «Маск-а-Рейв». Потом начали искать зал. У Ди-Би был определенный опыт организации рейвов, а вот я и мои менеджеры ничего в этом не понимали.

– Давайте найдем что-нибудь небольшое и начнем с малого, – робко предложил я, вспоминая пустые танцполы «Хитрого лиса» и «Пале де Боте».

– Можно арендовать «Саунд Фэктори», – сказала Марси, одна из моих менеджеров.

– Марси, «Саунд Фэктори» вмещает три тысячи человек, – возразил я.

– Мы начнем сразу с большого! Все будет круто! – сказала она. – Не беспокойся, Моби.

– Я беспокоюсь, – ответил я.

Ди-Би и другой мой американский менеджер, Барри, решили, что снять «Саунд Фэктори» – хорошая идея, так что мы договорились об аренде на 30 октября. Друг Ди-Би помог с оформлением, и мы сделали двадцать пять тысяч блестящих, простеньких флаеров: «Маск-аРейв, 30 октября, 1992. Живые выступления Altern8 и Моби. Диджеи Ди-Би, Мистер Клин, Кевин Сандерсон. Киберсвет от Скотто». Мы с Ди-Би забрали флаеры из типографии и в офисе моих менеджеров встретились с тридцатью молодыми рейверами, которые подрабатывали, раздавая флаеры в клубах и музыкальных магазинах.

– Думаешь, народ соберется? – спросил я зеленоволосого восемнадцатилетнего рейвера по имени Майк.

– С таким-то составом? Да, все будет круто, – сказал Майк, и мои страхи слегка развеялись.

Итак, настал канун Хэллоуина, день нашего рейва, и я нервничал. Вдруг рейв провалится? Вдруг я буду прыгать по сцене в полночь перед двадцатью зрителями и уборщиком?

В девять вечера я сидел в своем новом лофте и смотрел в окно на Мотт-стрит. В сумерках здания напротив напоминали острые зубы, скалившиеся на ночном небе. Я слышал звуковые сигналы машин, а за ними – неописуемый шум, производимый вечером в пятницу на Манхэттене несколькими миллионами человек, вышедшими на улицы в поисках любви и хаоса.

Я прошел к парадному входу здания и поздоровался с Джо, нашим бездомным разнорабочим. Джо в молодости был боксером, но потом опустился и стал бомжевать в Нижнем Истсайде – спал на тротуаре прямо перед нашим зданием. Семья Кинничи пожалела его и дала ему работу и спальное место в подвале рядом с репетиционной комнатой Sonic Youth. Джо всегда молча смотрел себе под ноги, когда подметал и мыл полы.

– Привет, Джо, – сказал я, выходя из здания.

– Хм-м-м, – отозвался он.

– Счастливого Хэллоуина.

Он ушел куда-то по Мотт-стрит, ничего не сказав.

Было лишь девять вечера, но на углу Мотт-стрит и Хьюстон-стрит уже была пьяная девушка в костюме Минни Маус; она стояла, опираясь на почтовый ящик, и ее тошнило прямо на красные туфельки.

На Хьюстон-стрит образовалась пробка. Машины беспомощно бибикали друг другу, водители гневно стучали по рулям. Было лишь девять вечера, но на углу Мотт-стрит и Хьюстон-стрит уже была пьяная девушка в костюме Минни Маус; она стояла, опираясь на почтовый ящик, и ее тошнило прямо на красные туфельки. Две ее подружки, одетые черепашками-ниндзя, стояли поодаль в свете желтого фонаря и хихикали, пока «Минни Маус» исторгала из себя на тротуар смесь каких-то напитков.

Я пошел по Хьюстон-стрит мимо «Баллато», «Миледис» и «Ниттин Фэктори», из которых уже выходили пьяные посетители. Возле «Миледис» стоял кто-то в маске Билла Клинтона – через пять дней были выборы, и я надеялся, что 4 ноября этот саксофонист и бывший хиппи станет нашим новым президентом.

Я прошел по Лафайет-стрит и повернул налево, на Четвертую улицу. Там располагался «Тауэр Рекордс», самый главный музыкальный магазин из всех. Даже в девять вечера за день до Хэллоуина в нем была толпа народу. Но, с другой стороны, там всегда была толпа народу. «Тауэр Рекордс» был национальным достоянием, краеугольным камнем центра города на углу Четвертой улицы и Бродвея. Я покупал двенадцатидюймовые пластинки в «Дэнс Трэкс», «Диско Мании» и «Винилмании», но вот компакт-диски и кассеты – в «Тауэр Рекордс».

Мы с Карой расстались две недели назад. Я пришел к ней домой и сказал, что обожаю ее, но не чувствую достаточно сильной эмоциональной связи, чтобы продолжать встречаться. Она села на кровать под плакатом Roxy Music в рамочке и заплакала; я сел рядом и обнял ее.

Двумя неделями ранее я ходил в «Тауэр» с Дамьеном. Мы поднялись на второй этаж и прошли по длинному коридору в отдел, который все называли «танцевальным гетто». Там, на одной полке с ремиксами Дэвида Моралеса и синглами Ultra Nat?, стояли два моих сингла. Ощущение было примерно таким же, как от вида новорожденного ребенка в роддоме, только вот в этом «роддоме» из колонок гремели Stone Temple Pilots, а мои «младенцы» родились на фабрике компакт-дисков в Нью-Джерси, после чего их упаковали в пластик.

Я прошел мимо «Тауэр Рекордс» и Нью-Йоркского университета и дошел до Вашингтон-Сквер-парка. В нем было полно наркодилеров, которые мелодично повторяли на разные голоса рефрен «Травка, курево, чувство, Будда». Я прошел мимо фонтана и направился к темной, грязной Триумфальной арке. Когда-то, возможно, в девятнадцатом веке, арка была белой. Сейчас же лицо Джорджа Вашингтона было черным от грязи и смога.

У подножия Триумфальной арки, под этими грязью и смогом, находилось мое любимое тайное место Нью-Йорка, маленькая дверь без обозначений. В 1917 году Марсель Дюшам и несколько его друзей – кубистов и сюрреалистов – взломали замок на этой двери, забрались на вершину арки с ящиком вина и на рассвете провозгласили Нижний Манхэттен суверенным государством. Каждый раз, видя эту дверь, я вспоминал Дюшама и его пьяных друзей, плясавших на вершине арки на рассвете, отмечая независимость Нижнего Манхэттена.

Я прошел по Пятой авеню, где располагались практически единственные красивые здания в нижнем Манхэттене. В центре города жила горстка богачей, несмотря на то, что 99 процентов центра заполняли крэковые наркоманы и горящие дома. Когда мы с друзьями проходили мимо этих красивых зданий, мы всегда спрашивали себя: «Как богатому человеку могло вообще прийти в голову поселиться южнее Четырнадцатой улицы?»

Я двигался на запад по Четырнадцатой улице – мимо заброшенных магазинов, дискаунтеров бытовой техники, огромных универмагов, где продавались дешевые сумки и поддельные футболки с диснеевскими героями. Добрался до дома Кары, посмотрел на темное окно ее спальни и пошел дальше. Мы с Карой расстались две недели назад. Я пришел к ней домой и сказал, что обожаю ее, но не чувствую достаточно сильной эмоциональной связи, чтобы продолжать встречаться. Она села на кровать под плакатом Roxy Music в рамочке и заплакала; я сел рядом и обнял ее. Вскоре она отстранилась от меня и просто сказала:

– Уходи.

Я тихо удалился и с тех пор с ней не разговаривал.

Пройдя заколоченный магазин рядом с домом Кары, я пересек Восьмую авеню и направился в пустынный Мясницкий район. Там только что открылся ресторан под названием «Флоран», но в остальном район все так же оставался пустыней с окровавленными улицами, где можно было встретить разве что проституток, сидевших на крэке, и хасидов-мазохистов. Как ни странно, самые худшие районы одновременно были и самыми безопасными, потому что, не считая редких проституток, прятавших последние пятьдесят центов в мокрых носках, грабить там было просто некого.

Я повернул на Девятую авеню и пошел мимо заброшенных зданий и жилых комплексов. Возле ирландского бара стояли какие-то пьяные девушки в зеленых париках. Раскрасневшиеся, они держали в руках пинтовые кружки с «Гиннессом» и смеялись – слишком громко для этого района. Неподалеку было социальное жилье, а социальное жилье – это крэк и грабители. Девушки в ярко-зеленых париках ничего не замечали, защищенные низеньким забором и теплым светом из ирландского бара. Но хищники ждали их неподалеку, прячась в тенях.

Я пошел дальше по Девятой авеню; на углу с Восемнадцатой улицей ко мне подошла пара ребят в толстовках с капюшонами.

– Крэк? – спросили они. – Крэк? Я пошел дальше.

– Е*аный белый, – послышалось из-за спины.

Я посмотрел вперед. Ко мне направлялись еще двое ребят в толстовках, держа наготове ножи. Ни назад, ни вперед дороги не было, так что я выбежал на проезжую часть. К счастью, машин было мало. Мне повезло. Я обежал несколько такси и автобусов; мне возмущенно бибикали вслед, но вот ребята с ножами за мной не последовали. Погоня за мной оказалась бы слишком трудным делом, и они дали мне сбежать.

Танцпол был пуст, но мы знали, что снаружи стоит очередь из трех тысяч рейверов. Вскоре они все зайдут в зал, примут экстази и следующие семь-восемь часов будут отплясывать.

Оказавшись на западной стороне улицы, я не замедлил шага. Другие ребята в толстовках все еще пытались мне что-то продать:

– Йоу, крэк?

– Спиды?

– Крэк?

Я бегом пробежал через перекрестки с Девятнадцатой и Двадцатой улицей и в конце концов вышел на ярко освещенную, широкую Двадцать третью. Оглянувшись, я убедился, что за мной никто не пошел.

Мое сердце колотилось. Что, если бы меня убили на пути к рейву? Я останусь лишь короткой сноской в памяти, стану еще одним погибшим ньюйоркцем, о котором будут говорить похмельные хипстеры на собачьих площадках, допивая латте. «Помнишь того парня, Моби? Что с ним случилось? Он вроде диджеем был?» У меня как-то пока совсем не было желания умирать, а особенно мне не хотелось, чтобы меня зарезал какой-нибудь восемнадцатилетний торговец крэком.

Я продолжил бежать трусцой, здраво рассудив, что странный парень в мешковатых рейвовых штанах, который бежит трусцой по Девятой авеню, станет менее привлекательной добычей, чем странный парень в мешковатых рейвовых штанах, который идет пешком. Приближаясь к Двадцать восьмой улице, я внезапно вспомнил, что надо еще и бояться за рейв. Кто-нибудь вообще придет?

Полный страха и трепета из-за того, что наше мероприятие может провалиться, я зашел за угол. Но свершилось хэллоуиновское чудо. Очередь из нескольких тысяч рейверов стояла от самого «Саунд Фэктори» вплоть до Десятой авеню.

Марси и Ди-Би стояли у входа.

– Видел, какая очередь? – спросила она, словно я как-то мог ее не заметить. Мы все прошли в клуб, широко улыбаясь.

Я услышал музыку, хотя двери еще только открыли.

– Кто сейчас играет? – спросил я.

– Джейсон Джинкс, – сказал Ди-Би. – Он друг Уан-И, так что мы решили позвать его выступить первым.

Клуб «Саунд Фэктори», который мы сняли, был священным местом танцевальной музыки. Именно там Джуниор Васкес и Дэнни Теналья играли свои легендарные десятичасовые сеты. Я все еще не понимал, как мы умудрились арендовать «Саунд Фэктори» для нашего маленького рейва. Это все равно, что арендовать собор Святого Патрика для барахолки.

Танцпол был пуст, но мы знали, что снаружи стоит очередь из трех тысяч рейверов. Вскоре они все зайдут в зал, примут экстази и следующие семь-восемь часов будут отплясывать. В шесть часов утра они выйдут на улицу, накачанные химией, и отправятся на афтерпати, которая продлится до восхода. В десять утра они позавтракают, посидят немного в парке, а потом разойдутся по своим студенческим общежитиям, где проспят до восьми вечера.

Джейсон Джинкс сыграл Music Takes You группы Blame, и даже в совершенно пустом зале трек звучал подобно теплым объятиям. Город умирал, но здесь мы сотворили наш собственный маленький мир без далеко идущих последствий, раскрашенный флуоресцентной краской.

Я снова вышел на улицу и посмотрел на очередь. Она казалась прекрасным живым существом, эта очередь из трех тысяч человек в футболках Fresh Jive. К одиннадцати вечера танцпол заполнился, и у вертушек стоял Кевин Сандерсон. В полночь на сцену вышли Altern8. Они стояли за своими синтезаторами, одетые в анораки и пылезащитные маски. Музыканты практически не двигались, но их песни были настоящими гимнами, и публика ревела от восторга и любви. Все были уже на пике. Музыка была громкой и веселой. Даже стены, казалось, уже вспотели, и когда один из парней из Altern8 наконец поднял вверх кулак, толпа просто с ума сошла.

После Altern8 вышел Ди-Би, начав свой сет с Music Takes You. Все закричали и засвистели в свистки под светом зеленых лазеров. Импортные двенадцатидюймовые пластинки стоили 10 долларов, так что диджеям не было особого смысла покупать слишком много пластинок, которые больше никто не ставил. За одну ночь несколько диджеев могли сыграть один и тот же рейв-гимн, и каждый раз, когда ты его слышал, он звучал как откровение.

Я прошел по коридору в джангл-зал. Тут музыка была мрачнее, а ребята – суровее. Диджей играл джангловую пластинку с такими басами, что у меня аж пальцы на ногах завибрировали. Потом я дошел по другому коридору до чиллаута. Тут звучал трек с обратной стороны сингла Future Sound of London. Семьдесят пять рейверов лежали в креслах-мешках, которые Скотто то ли где-то одолжил, то ли просто украл. Стены освещались розовыми и голубыми лампами, и рейверы на креслах очень напоминали по виду желейные бобы. Там были красивые коротковолосые рейверши в больших штанах, но они все лежали и обнимались с красивыми коротковолосыми рейверами в таких же больших штанах. Все выглядело почти андрогинно, но девушки все равно были настолько красивы в своих обтягивающих футболках, что я даже захотел стать сторонником полигамии и жениться на всех сразу.

Я сломал две барабанные палочки, когда бил по Octapad. Синтезатор был весь в отпечатках ног и, скорее всего, сломался. Но я просто онемел от счастья.

Настало время моего выхода. Я прошел на сцену в главном зале, проверил оборудование и помахал Ди-Би, сидевшему в кабинке на другой стороне танцпола. Он показал мне большой палец и остановил свою пластинку – просто убрал звук. В зале неожиданно повисла тишина.

Я начал свой сет с Ah Ah, и рейверы просто взорвались, танцуя и размахивая светящимися палочками. Прожектора и стробоскопы стояли позади меня, отражаясь в широко открытых глазах рейверов, и казалось, что мир прекрасен. Я сыграл Rock the House, Voodoo Child, Go и Next Is the E. В последние несколько месяцев Next Is the E превратилась в главный рейв-гимн 1992 года. Во время припева, когда засэмплированный женский голос пел: «I feel it», я посмотрел на зрителей. В первом ряду со слезами на глазах танцевала красивая светловолосая девушка. На ее лице мерцали красные, синие и зеленые огоньки. Она открыла глаза, посмотрела на меня и крикнула:

– Я люблю тебя!

Я сыграл еще две песни и закончил выступление новым треком, Thousand. Вступил басовый барабан с дисторшном из набора звуков TR-909; трек становился все быстрее и быстрее, стробоскопы и «Варилайты» Скотто пульсировали, и рейверы просто стояли на месте и дергались. Когда прошла первая сбивка, они зааплодировали, и меня захватил веселый дух рейв-сцены. Я посмотрел в глаза прекрасной плачущей девушке в первом ряду. Песня стала еще быстрее, и я забрался на свой синтезатор, скинув футболку и подняв руки над головой.

Когда песня кончилась, Ди-Би взял микрофон и закричал:

– Нью-Йорк! Скажем спасибо Моби!

Зрители взревели во все горло, и я сошел со сцены. Я сломал две барабанные палочки, когда бил по Octapad. Синтезатор был весь в отпечатках ног и, скорее всего, сломался. Но я просто онемел от счастья. Я стоял у края сцены, тяжело дыша и истекая потом, и прекрасная плачущая рейверша подошла ко мне. Я раскрыл объятия, она прижалась ко мне и зарыдала. Я держал ее около минуты.

– Я просто хотела сказать тебе, как люблю Next Is the E, – всхлипнула она. – Припев такой красивый.

– Как тебя зовут?

– Рейчел.

Она была ростом где-то пять футов три дюйма и одета в гигантские рейверские штаны и маленькую черную футболку.

– Я просто хотела сказать тебе, как люблю твою музыку, Моби, – сказала она, смотря мне прямо в глаза, и ушла.

Я собрал побитый синтезатор и Octapad и спрятал их под сцену, а потом отправился на поиски Рейчел. Пока я ходил по залу, рейверы останавливали меня и обнимали. Но я так ее и не нашел. Я обыскал все – джангл-зал, чиллаут, – но она исчезла. Я хотел найти Рейчел и пройти с ней по Манхэттенскому мосту на рассвете, пока весь остальной мир спит. Я хотел узнать, где она живет. Какие книги любит. Хотел сесть на край ее кровати и почитать школьный ежегодник, обсуждая значок Duran Duran, с которым она сфотографировалась в выпускном классе. Но на часах было четыре утра, и Рейчел пропала.

Я вынес аппаратуру на улицу, и мой друг Гейб помог мне уложить кейс в багажник такси. Вечеринка прошла успешно, но я так и не нашел Рейчел, мою маленькую рейв-Дульсинею.

– Гейб, – наивно спросил я, – если ты увидишь девушку по имени Рейчел, сможешь взять ее номер для меня?

Гейб мило улыбнулся.

– Хорошо, Моби. Обязательно.

Я сел на заднее сиденье такси.

– Куда? – спросил водитель.

– Мотт-стрит, между Хьюстон и Принс, – сказал я.

– О, Маленькая Италия, – сказал он. – Ты из мафии?

Я засмеялся.

– Нет. Я даже не итальянец.

В машине, отъезжавшей от «Саунд Фэктори», где остались три тысячи рейверов, играла тихая музыка.

– Что это? – спросил я.

– Кассета из моей церкви на Гаити. Нравится?

– Очень красиво. Можешь сделать погромче?

Он сделал погромче. То было словно пение маленьких ангелов.

Вечеринка прошла успешно, но я так и не нашел Рейчел, мою маленькую рейв-Дульсинею.

– Гейб, – наивно спросил я, – если ты увидишь девушку по имени Рейчел, сможешь взять ее номер для меня?