Литературные друзья

Литературные друзья

Критика «Авиньонских девушек» со стороны друзей отнюдь не помешала Максу Жакобу и Аполлинеру быть частыми гостями в студии Пикассо. Поскольку теперь Пабло виделся с друзьями днем и вел упорядоченный образ жизни, он уже меньше работал по ночам. По утрам он вставал поздно и частенько вымещал свое плохое настроение на ком-либо, не исключая и лучших своих друзей или серьезно интересовавшихся живописью любителей, случайно заглянувших к нему в студию в ранний час. Но ему всегда доставляло удовольствие принимать гостей по вечерам, если он не работал. Это были часы бесед, во время которых обсуждалось неведомое, поглощалось большое количество вина и стиралось в порошок все, что было им ненавистно. «Дружба, — писала Фернанда, — становилась доверительней, нежней и снисходительней. Проснувшись на следующий день и забыв о вчерашнем единении душ, они начинали кидать камни в огород друг друга, ибо не существовало еще круга художников, в котором насмешки и взаимные язвительные уколы не были бы обычным явлением».

Хотя атмосфера Монмартра являлась питательной средой для любого художника, ничто не могло сравниться с животворным источником — литературной группой, собиравшейся на Клозери де Лила. Именно эти вечера побуждали Пикассо пересекать Сену и принимать участие в шумных дискуссиях, которые велись в этом кружке. Запахнувшись в теплое, бесформенное, доходившее до пят пальто, спасавшее его от самого опасного врага — холода, Пикассо вместе с Фернандой каждый вторник отправлялся туда пешком через весь Париж. Несмотря на большое расстояние, которое им приходилось преодолевать, Фернанда находила прогулку «полезной, особенно когда твое лицо молодо, а в душе надежда».

Организаторами этих еженедельных бдений, известных под названием «Поэзия и проза», были поэты Поль Фор и Андре Сальмо. На этих сходках регулярно собирались поэты, писатели, художники, скульпторы и музыканты, молодые и старые, шумные и эксцентричные, которых объединяло одно — талант. Пикассо обожал атмосферу этих вечеров, наэлектризованную оживленными интеллектуальными баталиями. Споры с такими поэтами, как Жан Морса, доставляли ему истинное удовольствие. Несмотря на отсутствие особого внимания со стороны собравшихся к вопросам, которые волновали Пикассо, высказываемые ими суждения об общечеловеческих проблемах находили отклик в душе Пикассо. Их ошибочные порой впечатления о нем не имели в данном случае никакого значения. Кроме того, эти собрания посещали его близкие друзья — Аполлинер, Рейналь, иногда Брак и вплоть до самой смерти Альфред Жарри. Теплой атмосфере собраний способствовали обильные возлияния. Нередко эти поздние посиделки вызывали протест у хозяина ресторанчика, и он попросту выставлял всю компанию на улицу.

Вкусы Пикассо в целом совпадали с крайними мнениями, высказываемыми писателями в ходе этих дискуссий. Но если говорить о духовном родстве, то среди поэтов не было более тонкого ценителя его идей и юмора, чем Аполлинер. Никто точно не знал, в какой стране он родился. О его происхождении ходили легенды. Он много путешествовал, а его знание иностранных языков и литературы было поистине поразительным. Его страсть к радикализму сочеталась с глубоким пониманием реальности и вырастала из желания освободить человека от ханжества и удушающих условностей, рабом которых тот по собственной воле стал. «Пикассо, безусловно, чувствовал так же глубоко, как и Аполлинер, помогший ему уверовать в себя. Именно благодаря тому, что Пикассо следовал порывам своего сердца, ему удалось понять относительность абсолютных канонов в искусстве». Говоря это, Морис Рейналь вспоминал также слова о том, что «первую часть своей жизни человек проводит с неживыми предметами, вторую — с живыми, а третью — с самим собой». Первые годы жизни Пикассо прошли в условиях, когда религия, история, литература и искусство представлялись ему в идеализированном виде. Он стремился к своего рода идеальному и общепринятому совершенству, и его юношеские мечты продолжали существовать до тех пор, пока в момент прозрения он не понял, что они ведут к «неживому». Ему нужны были новые, более широкие горизонты. И он увидел их не в длительных и путаных спорах художников, а благодаря вере в силу собственного воображения, питаемого его личным пониманием поэзии и любовью к формам, которые возникали перед его глазами.

Многочисленные книги, в беспорядке разбросанные по всей студии, были столь различны по тематике, что вызвали бы удивление у любого, кто считал, что Пикассо последовательно изучал историю искусства и метафизику. По соседству с томами поэтов Верлена, Рембо и Малларме и трудами философов XVIII века, такими, как Дидро и Ретиф де ля Бретон, можно было найти книги приключений о Шерлоке Холмсе, Нике Картере и Буффало Билле. С другой стороны, в его студии напрасно было бы искать современные психологические романы: они не представляли для него интереса, поскольку в них отсутствовали элементы воображения и драматизма. Они казались ему придатками искусства, а не самим искусством.