Возвращение в Барселону

Возвращение в Барселону

Вскоре после возвращения Пабло в Барселону в начале весны 1899 года Сабартес, по его словам, был первый, кто встретил его в доме № 1 на Эскудильеро Бланко, узкой улочке в самом центре старого города. Пикассо использовал в качестве студии небольшую комнату в квартире брата молодого скульптора Хосефа Кардоны. В других комнатах разместилась мастерская для изготовления нижнего женского белья.

В комнатушке хранилось множество законченных им к тому времени полотен, в частности «Наука и милосердие», присланная незадолго до этого из Мадрида, и одна из наиболее значительных работ — «Арагонские обычаи», созданная по совету Паллареса в Орта де Сан Хуан, которая не сохранилась, поскольку, подобно многим другим полотнам, она использовалась для создания новых работ. Частично он делал это из-за того, чтобы сэкономить на новых холстах, а частично потому, что в стремлении как можно быстрее воплотить родившуюся у него идею Пикассо не хотел тратить лишнее время на поиски новых материалов. Известно, что работа «Арагонские обычаи» получила третью премию в Мадриде и золотую медаль в Малаге. Единственный оставшийся свидетель ее существования — карикатура в мадридской газете. Автор карикатуры ухватился за то, что на картине у крестьянина, державшего топор, — грозный вид, словно он собирается отрубить голову женщине, смиренно преклонившей колени радом с ним. Именно этим, по мнению карикатуриста, и объяснялось название картины — «Арагонские обычаи».

Прошло более полутора лет после возвращения Пикассо в Барселону. За это время он имел возможность глубже познакомиться с резкими контрастами огромного города и глубинки страны. Он созрел для серьезной работы и был готов к тому, чтобы сделать себе имя среди авторитетных представителей модернистских направлений, существовавших в то время в этом живущем интеллектуально насыщенной жизнью городе. Повседневная жизнь столицы Каталонии с ее ни на минуту не прекращающим работу портом предоставляла ему неисчерпаемый источник сюжетов. Молодой художник обитал в центре мира, в котором жизнь бурлила днем и ночью.

В стороне от авениды Рамблас с ее цветочным базаром, кафе и нескончаемым потоком людей, живо обсуждавших на ходу свои заботы, расположен китайский район Чайнатаун, знаменитый, возможно, лишь тем, что там не встретишь ни одного китайца. Здесь все — узкие улицы с многочисленными лавчонками, торгующими всякой всячиной, театрализованные представления и богемная атмосфера — подчеркивает его испанский характер. В этом уголке города расположены рестораны, из которых плывет острый запах оливкового масла и чеснока, какой можно ощутить только в Испании; подвальчики, где под низкими сводами раздаются голоса случайных певцов «canto hondo», хранятся бочонки с вином и приглушенно звучат переборы гитар; где кабаре, открывающиеся после полуночи, сразу же заполняются до отказа теми, кого привлекают сюда популярные мелодии, исполняемые под аккомпанемент пианино.

Именно к этим полным бесшабашного веселья и неприличия районам влекло художников и поэтов. Сжигавший их порыв к ломке старого не мог оставить их безразличными при виде жестоких драм, которые разыгрывались здесь ежеминутно в самой острой форме. Среди интеллигенции также наблюдалось брожение. Тут можно было услышать Русинола, призывавшего собратьев по искусству «вырваться из окружающей жизни, выбросить за борт реальность и пошлость, жить прекрасными видениями, рожденными буйным воображением; превратить вечные истины в безумные парадоксы, жить аморально, ничему не уподобляясь, достигнуть трагического посредством стремления к недосягаемому, боготворить непознанное, пытать судьбу вспышками души, ожиданием тревог мира через возбужденное ужасом сознание. Такова эстетическая форма искусства нашего времени, прекращая и туманная, прозаическая и возвышенная, загадочная и чувственная, отточено тонкая и варварски грубая, пришедшая из средневековья и современная».

В моде были именно такие порывы, а не тщательно взвешенный рациональный подход к жизни. Мишенью нападок стали здравый смысл и рассудочность. Полагая, что новые формы искусства должны вырасти из прославления анархии, каталонские интеллектуалы-модернисты вслед за Рембо призывали к «полному отказу от здравого смысла». К этому его вызову, направленному против всех существующих ценностей, и желанию низвергнуть устои окружающей жизни примешивалась романтическая ностальгия по «mal du fin de siecle»[1]. Выпады Рембо против несправедливости и отчуждения потонули в лавине слов, которые повлекли скорее насмешки, чем гнев. Бунтарство каталонских интеллектуалов объяснялось растущим разрывом между ними и непонимающим их обществом, которое, как они считали, заслуживает проклятия. Роль «кликушествующего поэта» привлекала и тех, чьи страдания составляли смысл их жизни, и тех, кто просто играл роль отверженного. И поэт, и представитель богемы надели на себя маску политического бунтаря и полуголодного бродяги.