ЖИЗНЕОПИСАНИЕ АНДРЕА МАНТЕНЬЯ МАНТУАНСКОГО ЖИВОПИСЦА

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ АНДРЕА МАНТЕНЬЯ МАНТУАНСКОГО ЖИВОПИСЦА

Сколь великим поощрением таланту может служить награда, знает всякий, кто доблестно подвизался на своем поприще и кто хоть сколько-нибудь был за это вознагражден, ибо в ожидании почестей и наград ни лишения, ни труды, ни усталость – все нипочем; мало того, талант приобретает от этого с каждым днем все больше славы и признания. Правда, не всегда находится человек, который сумел бы распознать, оценить и вознаградить чей-либо талант так, как признан был талант Андреа Мантенья, который родился в Мантуанской округе, в семье скромнейшего происхождения и которого, хотя он ребенком пас стада, судьба и дарование настолько возвысили, что он заслужил звание рыцаря, как о том будет сказано в своем месте. Когда он подрос, его отвезли в город и определили по живописной части к Якопо Скварчоне, Падуанскому живописцу, и этот – как пишет мессер Джироламо Кампаньола к мессеру Леонико Тимео, греческому философу, в одном своем латинском письме, в котором он сообщает сведения о некоторых старинных художниках, служивших Падуанским синьорам из дома Каррара, – и этот Якопо взял его к себе в дом и вскоре, распознав в нем прекрасное дарование, его усыновил. Отнюдь не считая себя лучшим живописцем в мире и желая, чтобы Андреа научился большему, чем знал он сам, Скварчоне заставлял его очень много упражняться на слепках, отлитых с античных изваяний, а также на живописных картинах, каковые холсты он выписывал из разных мест, в особенности же из Тосканы и из Рима. Таким образом, при помощи этих, а также и других приемов Андреа многому научился в своей юности. Немалой помощью и побуждением к науке послужило ему соревнование с другими учениками его приемного отца и учителя: с болонцем Марко Дзоппо, с Дарио из Тревизо и с падуанцем Никколо Пиццоло. После того как Андреа, которому в то время еще не исполнилось семнадцати лет, написал образ главного алтаря в церкви Санта София в Падуе, вещь, которая кажется исполненной старым опытным художником, а не юношей, Якопо Скварчоне получил заказ на роспись капеллы св. Христофора, что в церкви августинских братьев-отшельников в Падуе, и поручил ее вышеназванному Никколо Пиццоло и Андреа. Никколо написал в ней Бога Отца, восседающего во славе в окружении учителей церкви, и его росписи считались впоследствии не уступающими по качеству работам Андреа в той же капелле. И действительно, если бы Никколо, который сделал мало вещей, но исключительно хорошие, получал столько же радостей от живописи, как от игры оружием, из него вышел бы отличный художник и он бы дольше прожил на этом свете, ибо, находясь всегда при оружии и имея много врагов, он однажды, возвращаясь с работы, подвергся нападению и был предательски убит. Насколько я знаю, от него не осталось других вещей, если не считать еще одного изображения Бога Отца в капелле Урбана Префекта.

Итак, Андреа, оставшись один, исполнил в означенной капелле четырех евангелистов, которых очень хвалили. А так как из-за этих и других вещей стали от Андреа ожидать очень многого и надеялись, что из него выйдет то, что и вышло в действительности, венецианский живописец Якопо Беллини, отец Джентиле и Джованни и соперник Скварчоне, решил выдать за Андреа одну из своих дочерей, сестру Джентиле. Когда об этом услыхал Скварчоне, он так разгневался на Андреа, что они навсегда остались врагами; и насколько прежде Скварчоне всегда хвалил работы Андреа, настолько он с тех пор всегда стал их открыто осуждать; больше же всего он без зазрения совести осуждал живопись Андреа в упомянутой нами капелле св. Христофора, говоря, что это вещи плохие, ибо в них художник подражал античным мраморам, на которых нельзя в совершенстве научиться живописи, так как камни всегда сохраняют свойственную им твердость и никогда не имеют мягкой нежности тел и живых предметов, которые гнутся и совершают разные движения; причем он прибавлял, что Андреа гораздо лучше исполнил бы эти фигуры и они были бы более совершенны, если бы он их сделал цвета мрамора, а не такими пестрыми, ибо вещи эти кажутся не живыми, а скорее похожими на древние мраморные статуи или нечто в этом роде.

Такого рода упреки ранили душу Андреа, но, с другой стороны, они оказались для него очень полезными, ибо, зная, что Скварчоне был в значительной степени прав, он принялся за изображение живых людей и настолько в этом преуспел, что в одной из картин, которую ему оставалось сделать в этой капелле, он показал свое умение извлекать из живых и созданных природою вещей столько же хорошего, сколько и из произведений искусства.

Однако при всем этом Андреа всегда придерживался того мнения, что хорошие античные статуи более совершенны и обладают более прекрасными частями, чем мы это видим в природе, принимая во внимание, что, поскольку он мог судить и поскольку он это наблюдал в статуях, отличные мастера, их создавшие, извлекали из многих живых людей все совершенство природы, которая очень редко собирает и сочетает в одном и том же теле всю красоту; что поэтому-то и необходимо заимствовать одну ее часть от одного тела, другую – от другого. Помимо всего этого, статуи казались ему более законченными и более точными в передаче мускулов, вен, жил и других деталей, которые природа часто не так ясно обнаруживает, прикрывая некоторые резкости нежностью и мягкостью плоти, не говоря, конечно, о каких-нибудь старческих или изможденных телах, которых, впрочем, художники избегают и по другим причинам. Как можно убедиться, он охотно применял эти взгляды в своих произведениях, в которых действительно видна несколько режущая манера, подчас напоминающая скорее камень, чем живое тело.

Как бы то ни было, Андреа в этой последней истории, которая бесконечно всем понравилась, изобразил Скварчоне в виде нелепой фигуры толстого солдата с копьем и мечом в руках. Точно так же он включил туда портреты своих лучших друзей: флорентинца Нофери, сына мессера Паллы Строцци; мессера Джироламо делла Балле, отличнейшего врача; мессера Бонифацио Фудзимелига, доктора прав; Никколо, ювелира папы Иннокентия VIII, и Бальдассаре да Леччо – всех их он изобразил одетыми в белые, вороненые и блестящие доспехи, какие бывают в действительности, и все они написаны поистине в прекрасной манере. Там же он изобразил кавалера мессера Бонрамино, а также некоего венгерского епископа, совершенного чудака, который целыми днями бродяжничал по Риму, а затем по ночам, наподобие скота, забирался на ночлег в стойла. Там же он еще изобразил Марсилио Паццо в образе палача, отрубающего голову св. Якову, а также самого себя. В общем произведение это благодаря своим высоким достоинствам приобрело ему величайшее имя.

Кроме того, пока Андреа расписывал эту капеллу, он исполнил образ для алтаря св. Луки в церкви Санта Джустина, а затем написал фреску в арке над вратами церкви Сант Антонио, которую он подписал своим именем. В Вероне он исполнил образ для алтаря св. Христофора и св. Антония, а также на углу Пьяцца ди Палья – несколько фигур. В церкви Санта Мариа ин Органо для монахов ордена Монте Оливето он написал образ для главного алтаря – прекрасную вещь, а также алтарный образ в церкви Сан Дзено. Помимо ряда других вещей Мантенья, находясь в Вероне, работал над заказами для разных мест; так, он послал одному аббату во Фьезоле, своему другу и родственнику, картину, на которой была полуфигура Мадонны с младенцем на руках и несколькими головами поющих ангелов, исполненных с удивительным изяществом; картина эта ныне находится в библиотеке этого монастыря и всегда слыла как в то время, так и впоследствии редчайшим произведением.

А так как во время своего пребывания в Мантуе он был одним из ближайших слуг маркиза Лодовико Гонзаги, этот синьор, который всегда очень ценил таланты Андреа и ему покровительствовал, заказал ему для капеллы мантуанского замка на дереве маленькую картину, на которой Андреа изобразил истории с фигурами небольшими, но прекрасно исполненными. В том же дворце он написал много фигур, в сокращении снизу вверх, заслуживших высокие похвалы, ибо, хотя его способ изображения одежд был жестковат и мелочен и вообще его манера была несколько суховатой, каждый предмет тем не менее исполнен с большим искусством и старанием.

Для этого же маркиза он написал в одной зале дворца Сан Себастьяно в Мантуе Триумф Цезаря – лучшую из когда-либо им исполненных вещей. В этом произведении можно видеть, как при помощи прекраснейшего размещения композиции в триумфальное шествие включены: красота и роскошное убранство колесницы; человек, который поносит триумфатора; родственники; курения, курильницы; жертвенные приношения; жрецы; быки, увенчанные для жертвы; пленники и добыча солдат; строй полков и слоны; доспехи, снятые с врагов; победные значки; города и крепости, олицетворяемые разными колесницами; бесчисленное количество трофеев на копьях; разного вида шлемы и латы; убранства; украшения и сосуды без конца; в толпе зрителей – женщина, ведущая за руку ребенка, который занозил себе ногу, плачет и показывает ее матери изящным и весьма естественным движением.

Андреа в этом произведении – как я на это мог бы указать и в другой связи – прибег к очень красивому и хорошему решению: он поместил уровень, на котором стоят фигуры, выше точки зрения зрителя и поставил ноги их на переднем профиле или линии той плоскости, на которой они стоят, так, что другие фигуры постепенно сокращаются в глубь картины и ноги их скрыты от зрителя согласно правилам перспективы; это касается также доспехов, сосудов и других предметов и украшений, только нижние части которых он показал, закрывая ими верхние. Это же тщательно соблюдал в свое время и Андреа, мастер «Повешенных», в Тайной вечере, находящейся в трапезной церкви Санта Мариа Нуова. Отсюда явствует, что в те времена эти доблестные мужи хитроумно исследовали истинные свойства природных вещей и с великим прилежанием им подражали.

Одним словом, произведение это не могло быть ни более прекрасным, ни лучше исполненным. Поэтому маркиз, если и раньше любил Андреа, теперь полюбил его навсегда и осыпал его еще большими почестями. Мало того, слава Мантенья настолько разрослась, что папа Иннокентий VIII, услыхав о его заслугах в живописи и о прочих его достоинствах, которыми он был чудесно одарен, послал за ним, дабы он наряду со многими другими украсил своей живописью только что выстроенный Бельведер.

Итак, отправившись в Рим, сопутствуемый расположением и рекомендациями маркиза, который для большего почета произвел его в рыцари, Андреа был ласково принят первосвященником и тотчас получил заказ на роспись маленькой капеллы в означенном месте. Он исполнил эту работу со старанием и любовью настолько тщательно, что своды и стены производят впечатление скорее миниатюр, чем живописи, а самые крупные по размеру фигуры, находящиеся над алтарем и написанные фреской, как и остальные, изображают св. Иоанна, который крестит Спасителя, а вокруг – людей, совлекающих с себя одежды и обнаруживающих свою готовность принять крещение. Среди прочих – один, который, стараясь снять чулок, приставший к потной ноге, выворачивает его наизнанку, прижав его к голени другой ноги с таким трудом и напряжением, что и то и другое ясно выражается на его лице; эта смелая вещь вызвала в то время большое восхищение у тех, кто ее видел. Говорят, что папа, так как он был занят многими другими делами, платил Мантенья деньги не так часто, как этого требовала нужда художника, и что поэтому во время работы над этим заказом Андреа в числе нескольких написанных светотенью изображений Добродетели поместил Скромность. Когда же как-то раз папа пришел посмотреть работу, он спросил Андреа: что это за фигура? На что Андреа ответил: «Скромность». Первосвященник добавил: «Если ты хочешь, чтобы она была в хорошем обществе, изобрази с ней рядом Терпение». Художник понял, что этим хотел сказать святой отец, и больше об этом не заикался. Когда работа была закончена, папа отослал его обратно к герцогу, наградив почетными дарами и своим высоким расположением.

Пока Андреа работал в Риме, он помимо означенной капеллы написал маленькую картину, изображающую Мадонну со спящим младенцем на руках; в глубине, занятой горой, он изобразил каменотесов, которые в пещерах рубят камни для разного рода работ так тонко и с такой тщательностью, что, кажется, невозможно достигнуть такого совершенства при помощи тонкого кончика кисти; картина эта ныне находится у сиятельнейшего синьора дона Франческо Медичи, герцога флорентийского, который хранит ее в числе самых драгоценных своих предметов. В нашей Книге, на полулисте королевской бумаги, имеется рисунок Андреа, законченный светотенью, с изображением Юдифи, опускающей голову Олоферна в суму своей рабыни-арапки; рисунок этот исполнен такой светотенью, которой теперь больше не пользуются, а именно художник оставил белый фон листа, заменяющий световую силу белил, причем с такой отчетливостью, что на нем вырисовываются растрепавшиеся волосы и другие мелочи с не меньшей ясностью, как если бы они были старательно выведены кистью; почему можно было бы в известном смысле назвать это скорее произведением живописным, чем рисунком на бумаге.

Подобно Поллайоло, Мантенья охотно гравировал на меди; в числе других вещей он этим способом исполнил свои Триумфы, что обратило на себя внимание, ибо лучшего в этом роде никто не видел. Среди последних написанных им вещей была картина для Санта Мариа делла Витториа, церкви, построенной по замыслу и плану Андреа маркизом Франческо в ознаменование победы, одержанной на реке Таро, когда он предводительствовал венецианскими войсками против французов. На этой картине, написанной темперой и помещенной на главном алтаре, изображена Богоматерь с младенцем, сидящая на пьедестале, а внизу – св. Михаил Архангел, святые Анна и Иоаким, которые представляют маркиза, написанного с натуры так, что он кажется живым, Мадонне, протягивающей ему руку. Вещь эта, понравившаяся и доселе нравящаяся всякому, кто ее видит, настолько удовлетворила маркиза, что он с величайшей щедростью вознаградил талант и труд Андреа, который благодаря тому, что пользовался признанием начиная с самых первых своих вещей, смог до конца дней своих с честью нести свое рыцарское звание.

Соревновался с Андреа Лоренцо из Лендинары, которого в Падуе считали отличным живописцем и который, кроме того, исполнил несколько лепных скульптур в церкви Сант Антонио, а также ряд других живописцев невысокого достоинства. Он всегда любил Дарио из Тревизо и Марко Дзоппо, болонца, так как вместе с ними получил воспитание под руководством Скварчоне. Упомянутый Марко расписал в Падуе для братьев-миноритов лоджию, которая служит им залой для капитула, а в Пезаро исполнил картину на дереве, которая ныне находится в церкви Сан Джованни Эванджелиста; кроме того, он в одну свою картину включил портрет Гвидубальдо да Монтефельтро, когда он был флорентийским полководцем. Другом Мантенья был также Стефано, феррарский живописец, который написал немного, но все толковые вещи; его кисти принадлежит в Падуе роспись арки в соборе Сант Антонио и изображение Богоматери, так называемая Мадонна у пилястра.

Возвращаясь к Андреа, нужно сказать, что он выстроил и расписал для себя в Мантуе очень красивый дом, которым он пользовался, пока был в живых. Наконец в 1517 году, в возрасте шестидесяти шести лет он скончался и был похоронен с почетом в храме Сант Антонио; и на могиле его, над которой помещено его бронзовое изображение, была напечатана следующая надгробная надпись: Esse parem hunc noris, si non praeponis, Apelli, Aenea Mantineae qui simulacra vides.

Андреа отличался столь благородным и похвальным нравом во всех своих поступках, что память о нем сохранится не только в его отечестве, но и во всем мире; посему он и заслужил быть прославленным Ариосто не менее за свой благороднейший нрав, чем за свою отменную живопись, а именно в начале тридцать третьей песни, где упоминаются в числе самых знаменитых живописцев своего времени Леонардо, Андреа Мантенья, Джан Беллини.

Мантенья лучше других сумел показать, как можно в живописи передавать сокращение фигур снизу вверх, что, конечно, было трудным и смелым изобретением; равным образом, как уже упоминалось, он охотно резал на меди для получения отпечатков с изображением фигур, что поистине представляет исключительное удобство, благодаря которому весь мир мог увидеть не только Вакханалию, Битву морских чудовищ, Снятие со креста, Положение во гроб, Воскресение со св. Андреем и св. Лонгином – вещи самого Мантенья, – но также познакомиться с манерой всех других когда-либо бывших художников.