«Бизнес-модели»

Матье Лоретт на протяжении нескольких лет вполне законным порядком питался, мылся, брился бесплатно, покупая только продукты, предлагаемые по акциям «первая покупка бесплатно» или «если не понравится, мы вернем вам деньги», столь дорогим маркетингу массовой дистрибуции. Но он не удовлетворился личным сопротивлением: он искал способ широко распространить свой опыт эксплуатации слабостей, присущих системе потребления. Поэтому в октябре 1997 года в регионе Нанта прошла его акция «Будем жить бесплатно! Откройте для себя продукты со скидкой 100 %!»: в доказательство грузовик-витрина представлял населению продукты со скидкой, рекламные проспекты и плакаты. Он организовал также экскурсии в супермаркеты и конференции на тему «Как делать бесплатные покупки». Наконец, он выступил в региональной прессе и на телевидении. Вполне логично, что затем он создал «Веб-сайт бесплатных продуктов» («Le web des produits rembours?s»), интернет-сайт, который представляет лучшие предложения на данный момент: «Сотни продуктов, за которые вам полностью вернут деньги, их описание, их фотографии, куда писать… Другой хороший план Матье – бесплатные меню и т. д.»[707]. Тональность и замысел этого сайта увеличивают двусмысленность (преднамеренную) работы Лоретта, которая подтверждает, что невозможно безнаказанно эксплуатировать слабости маркетинга, поскольку сайт постоянно с рискованной неопределенностью колеблется между сопротивлением, прозелитизмом и рекламой.

Работы Клода Клоски, посвященные знакам массовой дистрибуции, оказывают критическое воздействие и благодаря содержащейся в них игре аккумуляций и конфронтаций с очевидностью обнаруживают, что наш визуальный мир пресыщен знаками и риторикой товара. Большая фреска «Auchan» (1992) представляет собой десять алфавитов: двести шестьдесят букв, сфотографированных с многочисленных рекламных лозунгов, которыми переполнены храмы потребления – супермаркеты. Работа «1000 вещей, которые надо сделать» («1000 choses ? faire», 1993–1997) объединяет тысячу приказов, извлеченных из рекламы («Залейте полный бак тонуса», «Взбодритесь», «Потребуйте Луну»). Этот концентрат товарной риторики наглядно иллюстрирует предостережение Делеза и Гваттари: по их мнению, язык «является вовсе не сообщением информации, но передачей приказов, а это большая разница»[708]. Рыночные образы, заполняющие наш взгляд и ориентирующие наши действия, размечают также наше время, как подчеркивает коллаж «С 5 января по 31 декабря 1994», где год без всяких временных лакун нарезан как последовательность рекламных кампаний: «С 19 января по 29 января. Прекрасные кварталы в Леклерк», затем «12 дней скидки с 27 января по 7 февраля. Специальное предложение: горючее на 10 000 км» и т. д.

Зараженность (промежуточное состояние между повторением и сопротивлением) произведений миром товаров и потребления является выражением секуляризации искусства, которая проявляется также в том, что некоторые из произведений, даже самые радикальные, подвержены обаянию рекламной фотографии.

Реклама

Известно пристрастие к рекламе поп-арта, и в особенности Энди Уорхола. Однако он осуществляет и критику общества потребления и спектакля, низводя звезд (Мэрилин Монро, Элвиса Пресли и т. д.) до уровня вещей и противопоставляя разнообразные катастрофы (дорожные происшествия, электрический стул и т. д.) их дешевому блеску и фальшивому счастью.

Самым неожиданным образом рекламная форма обнаруживается в открыто критических работах. Ханс Хааке обращается к наиболее испытанным рекламным техникам, чтобы разоблачить тайные сделки больших предприятий-меценатов с диктатурами. Серия «Особая порода» («A Breed Apart», 1978), посвященная автомобилестроительной компании «British Leyland», состоит из семи задуманных в форме рекламы, включающих логотип фотографий роскошных лимузинов. На трех фотографиях из серии «Это Алкан» («Voici Alcan», 1983) также предоставлено значительное место логотипу большого квебекского алюминиевого завода, обвиняемого в том, что он соединяет художественное меценатство и сотрудничество с южноафриканскими властями.

Медиа и афиши занимают центральное место в работах Барбары Крюгер, которая использует рекламную риторику, чтобы обнаружить стереотипы женщины как носителя социальных норм, подчинения, власти. Часто жесткое напряжение между слоганом и фотографией сообщает изображениям графическую идентичность, делающую их мгновенно узнаваемыми, как логотип. Первые работы Крюгер, насыщенные идеями Мишеля Фуко, Жана Бодрийяра и Ролана Барта, модные в интеллектуальной и художественной нью-йоркской среде 1970?х годов, отличает открытая воинственность. Их огромным достоинством можно считать то, что им удалось избежать формалистского уклона американского искусства 1980?х годов, и тем не менее они противоречивы с точки зрения как художественной, так и политической. Задуманные для передачи открытого концептуального смысла и выдвижения альтернатив, они находятся на проблемном пересечении искусства и коммуникации и рискуют потерпеть неудачу в своей попытке противостоять «курсу мира»[709], изменить смысл на противоположный. Именно такое изменение смысла характеризует эволюцию работ Барбары Крюгер в ходе 1990?х годов: например, без значительных перемен она поставила свою графическую систему на службу большой рекламной кампании газеты «The Economist» («Экономист»), чья идеологическая ориентация прямо противоположна провозглашенной в ее феминистских произведениях, враждебных власти денег и патриархату.

Серия, выполненная для «Экономиста», демонстрирует не только тупики ангажированного искусства и работы самой Крюгер, но и фундаментальную гетерогенность, разделяющую слова и формальные структуры, сообщения и изображения, рациональный дискурс (логос) и идиосинкразические дорациональные отношения с вещами (мимесис) – словом, обнаруживает удаленность сообщения от искусства. Если слоганы Крюгер служили прежде всего тому, чтобы бросить вызов рекламному механизму, то кампания для «Экономиста» представляла собой своего рода ее реванш. Механизм переменил идеологию и принял публицистические сообщения, присвоив означающую силу форм. В слиянии искусства и рекламы, задуманном Крюгер, именно реклама диктовала свой закон: формы и носители (особенно настенные плакаты крупного формата) навязывают себя сообщениям, потому что формы, механизмы, носители передают сообщение только при том условии, что оно подчинится их собственной логике.

Мы видели, как Деннис Адамс, который часто размещает в городе фотографии на больших щитах или автобусных остановках, работает над разрушением механизма рекламы: он отказывается от одноголосных или открытых сообщений, вписывает каждую свою работу в плотность особенного места, предпочитает скорее ставить вопросы, чем предлагать ответы. Его действия, столь отличные от действий Барбары Крюгер, еще больше отличаются от стратегии Ричарда Принса. Принс, принадлежащий к поколению апроприаторов изображений, фотографирует в журналах рекламу, а затем отрезает ее текст. Его серия «Ковбои» («Cowboys», 1980–1987) посвящена рекламным кампаниям «Marlboro». Интерес к рекламе отличает Принса от таких апроприаторов, как Шерри Ливайн, и сближает его с поп-художниками, от которых, однако, он отличается своими попытками опрокинуть рекламную логику. Уорхол с помощью двойной игры сериграфии и ретуши превратил символические знаки культуры и массового потребления в картинки и серии. Что касается Принса, он производит уникальные снимки с серийных изображений, расшатывает идеализированный и развоплощенный мир рекламы с помощью преднамеренной неточности своих фотографических репродукций.

Во Франции 1980?х годов существовало множество слияний рекламы и искусства, где материал-фотография часто использовался эксклюзивно или в сочетании с другими. Например, Бертран Лавье формирует названия своих знаменитых скульптур, сделанных из поставленных друг на друга предметов (холодильник на сейфе, лампа на металлическом ящике с выдвижными ячейками и т. д.), только из названий фирм, и выставляет на вид их логотипы: «Siltal/Empire» (1986), «Brandt/ Fichet Bauche» (1984), «Knapp-Monarch/Solid Industries» (1986) и т. д. Марка, то есть коммерческий характер объекта, столь же значима, как его пластическая ценность. Сделанные в то же время «Устройства» («Arrangements») Анжа Лессиа состоят из радио JVC с упаковкой, автомобиля «CDV Mercedes 300 СЕ», размещенного на постаменте, какие используются в автосалонах, а также двух сверкающих мотоциклов «Хонда», помещенных перед шестью постерами, изображающими целующихся подростков. Реклама, роскошь и блеск сошлись в мире коктейлей, флейт и бутылок шампанского, который Филипп Казаль фотографирует, используя канонические формы рекламы, вплоть до того, что он делает из своей подписи настоящий логотип, то есть дает своему имени статус марки. Как ответственный редактор журнала «Public» Казал в 1989 году принимает участие в проекте «Французского искусства нет» («Il n’y a pas d’art fran?aise»): вместе с ним Жаклин Дориак, Ришар Бакье, Жан-Марк Бустамант, Бертран Лавье, Жерар Коллен-Тьебо, Анж Лессиа и Мишель Вержу жалуются на то, что их искусство находится «вдали от международного признания: оно лишено рынка, лишено слова, внимания критики, поддержки большой прессы»[710] в момент полного расцвета «общества коммуникации». В ответ на эту парадоксальную ситуацию художники, близкие к «Public», намереваются «возвратить себе механизмы функционирования, знаки системы репрезентации и дискурс коммуникации». Именно поэтому их произведения (объекты, устройства, инсталляции, стимуляции и расположения) «оперируют как присущими нашему обществу формальными символами СМИ, так и более классическими методами: фотография, живопись, скульптура».

Искусство стремится слиться с рекламой, СМИ и модой, что проявляется в темах и формах (Казаль), в том месте, которое отведено маркам (Лессиа, Лавье), в частом использовании электрических прожекторов (Лессиа, Вержу) и диапроекторов (Дориак, Коллен-Тьебо), в использовании аббревиатур и логотипов (IFP, Филипп Казаль), в презентации фотографий на освещенных коробках (IFP), в инсталляциях в форме конференц-зала предприятия (Вильмут), в систематически имперсональном и индустриальном характере форм, в пересечениях искусства и моды (Гислен Молле-Вьевилль, агент искусства, вместе с Филиппом Казалом устраивает модное дефиле в зале, декорированном произведениями современного искусства) и, конечно же, в признании рекламного агентства критерием и моделью художественной активности. В этом отношении самыми радикальными инициативами стали IFP (Information, Fiction, Publicit? – Информация, Воображение, Реклама) и особенно «Реди-мейды принадлежат всем» («Les readymades appartiennent ? tout le monde») – созданное Филиппом Тома агентство, где художник трансформировался в настоящего поставщика услуг.

Агентство

Филипп Тома участвовал в группе IFP, а затем, в декабре 1987 года открыл в Нью-Йорке рекламное агентство «Редимейды принадлежат всем», которое он закрыл в ноябре 1993 (французский филиал был создан в Париже в сентябре 1988 года). Такого рода помещение художественной активности под власть моделей и ценностей предпринимательства и рекламы, которое считалось позорным в традиционном мире искусства, обнаруживает состояние зараженности художественных практик моделями PR и рекламы. В то же время предпринимательская форма художественной деятельности Филиппа Тома дала пищу для радикальной критики искусства, с которым широко ассоциировалась фотография.

На самом деле работа Филиппа Тома строится вокруг жгучих вопросов: отрицание подписи, деиндивидуализация искусства, упразднение автора. Без сомнения, эту ориентацию следует связывать с постепенной утратой в ХХ веке авторитета живописной модели. Очевидным образом перекликается она и с подрывом понятия автора, совершенным в 1960?е годы столь разными теоретиками структурализма, как Луи Альтюссер, Ролан Барт, Жак Лакан и Мишель Фуко. Конечно, этот проект использует и тонкую игру множества псевдонимов, мужских и женских, и международное соглашение, когда работы Тома один за другим прикрывают своими именами Мишель Турнеро, Даниэль Боссер, Симон де Кози, Марк Блондо и т. д. В своей работе Тома прежде всего демонстрирует желание разрушить транзитивные отношения между художником и его произведением.

В 1985 году Филипп Тома на выставке «Нематериальное» («Les Immat?riaux»), организованной Жан-Франсуа Лиотаром в Центре Жоржа Помпиду, представляет триптих под названием «Скрытый сюжет» («Sujet ? discretion»). Этот триптих, напечатанный во множестве экземпляров, состоит из трех совершенно одинаковых цветных фотографий размером 65 ? 80 см, где изображен один и тот же вид морского горизонта. Каждый снимок сопровождается надписью. Первая надпись гласит: «Неизвестный автор. Средиземное море (общий вид). Во множестве экземпляров»; вторая надпись сообщает: «Филипп Тома. Автопортрет (пейзаж духа). Во множестве экземпляров». Что касается третьей надписи, ее должен сделать владелец каждого из экземпляров триптиха. Таким образом, содержание этой надписи всякий раз меняется, например: «Лидевий Эделькорт. Автопортрет (пейзаж духа). Единственный экземпляр». Первые два элемента (снимки и надписи) существуют во множестве экземпляров, тогда как третий, подписанный владельцем, сообщает каждому триптиху его уникальность. Так производится радикальное изменение традиционного функционирования искусства: отныне «подпись коллекционера, повышенного в статусе до художника, идентифицирует, дает аутентичность произведению, тогда как имя Филиппа Тома кажется не более чем ссылкой»[711]. Художник склоняется перед коллекционером.

Именно в этой логике в декабре 1987 года было создано художественное предприятие в форме рекламного агентства «Реди-мейды принадлежат всем» – название, которое одновременно отсылает к Марселю Дюшану и отделяет от него. У Дюшана подпись и имя (настоящее или фиктивное) играют главную роль в символическом превращении ординарной вещи в произведение искусства. Замена имени художника именем коллекционера – противоположный ход. Реди-мейды Дюшана уникальны, поскольку художник исполняет квазидемиургическую роль: он ставит подпись и совершает единичные и хорошо идентифицируемые жесты, тогда как реди-мейды Тома множественны и принадлежат множеству авторов: они полностью, юридически и художественно, принадлежат всем – точнее, любому, кто хочет их приобрести. Они больше не соотносятся ни с тем, кто их сделал (как в традиционном искусстве), ни с тем, кто их задумал (как у Дюшана и концептуальных художников), ни с публикой (как у адептов эстетики взаимоотношений), но с тем, кто их приобрел, – как в рекламе. Произведение теперь отсылает не к точке происхождения (своему автору), но к различным точкам завершения, множественным и часто временным – к своим владельцам. Запрограммированный разрыв между художником и его произведением равнозначен разрушению уникальности автора и передаче подписи коллекционерам-покупателям – не зрителям, которые, напротив, десятилетием позже окажутся в центре забот таких художников, как Риркрит Тиравания.

Конечно, рекламное агентство как форма художественной активности приносит жертвы ценностям коммуникации, утверждающимся в 1980?е годы, что позволяет Жоржу Верне-Каррону, лионскому специалисту по рекламе и владельцу галереи, близкому к Филиппу Тома, установить аналогию между искусством и коммуникацией, применить к произведениям принципы циркуляции индустриального продукта: мастерская живописца становится предприятием, галерея – магазином, развеска – техникой показа достоинств продукта и т. д. По мнению Верне-Каррона, «все техники маркетинга прекрасно применимы на рынке искусства»[712]. Но реклама здесь исполняет более глубокую функцию по отношению к искусству: во-первых, как мы уже видели, ставятся под вопрос взаимоотношения художника и его произведения, во-вторых, подвергается сомнению традиционное понятие репрезентации, точнее, отношения между презентацией и репрезентацией. С точки зрения Филиппа Тома, проблема искусства в том, что оно вытеснило презентацию в пользу репрезентации, тогда как роль искусства состоит не в репрезентации реальности, но в презентации (или презентификации) реальности, превосходящей видимое. Однако презентация, вытесненная искусством, – это в принципе то же самое, что и рекламный ход, который определенным образом предпочитает объявление объявляемому, событие – вещи. Для рекламы продвижение предмета состоит не столько в том, чтобы представить его миметически, сколько в том, чтобы навязать собственное имя – имя предмета или предприятия-производителя – и ассоциировать с ним ценности, выходящие далеко за пределы поля репрезентируемого.

Это двойное движение – зараженности рекламой и критики искусства – в значительной мере выстроено на фотографии, которую Филипп Тома использует в высшей степени концептуально[713]. Например, в 1990 году серия снимков Марселя, Парижа, Бордо и Лиссабона, подписанная Марком Блондо, открыто ведет «двойную игру»[714]: с одной стороны, она соотносится с деятельностью агентства «Реди-мейды принадлежат всем» и с другими формами связи искусства с коммерцией; с другой – это сделано непрямо, через указания, рассеянные в городе (их нужно найти на снимках), а потому она ставит своей целью заново ввести в произведения наррацию, историю, интригу, отказ от которых Тома ставит в «пассив современности»[715]. В русле концептуального опыта, в логике деятельности агентства фотографическое изображение множится на различных носителях вне стен галереи: на афишах, почтовых открытках, в книгах и буклетах. Как часто бывает у концептуальных художников, выставка в галерее служит предлогом и материалом для публикации.

Филипп Тома использует фотографию скорее не для продвижения и репродукции произведений, а для производства произведений и обновления искусства, и делает он это многими способами. Фотография в чистом виде или ее типографская версия – один из главных материалов, используемых агентством. Точнее, именно она служит связующим звеном между искусством и коммерцией: или прямо в серии городов, или через посредство рекламы в снимке огромного стола заседаний, окруженного пустыми стульями, снабженного слоганом «Достаточно сказать “да”, чтобы это изменило лицо вещей» – этот снимок использовался как афиша, вставленная в световое панно Деко (Жорж Верне-Каррон, «Расположение 88», 1988).

Обновление искусства происходит через суровую и острую критику его истории. Таков предмет выставки «Бледные огни» («Feux p?les»), которую агентство представляет в декабре 1990 года в CAPC (Centre d’arts plastiques contemporains – Центр современных пластических искусств в Музее современного искусства Бордо). Эта выставка, состоявшая из одиннадцати разделов, ставила под вопрос важные моменты истории искусства ХХ века[716]. Вслед за разделами «Списки незабываемого» («Inventaires du m?morable») и «Кабинеты любителей» («Cabinets d’amateurs»), посвященными векам, предшествующим модернизму, раздел под названием «Искусство пристраивать остатки» («L’art d’accomoder les restes») представлял своего рода онтологию реди-мейда и художников как собирателей отходов реальности. Ему противостоял «Музей без предмета» («Le mus?e sans objet»), раздел искусства пустоты, дематериализованных, развоплощенных произведений, в особенности работ концептуальных художников и минималистов. В пятой части экспозиции, «Пассив современности» («Passif de la modernit?»), две монохромные картины, одна – работы Герхарда Рихтера, другая – Алана Чарлтона, соседствовали с большой фотографией Аллана Мак-Коллума с неопределенными формами, не отсылающей ни к какому другому референту, кроме себя самой, что подчеркивало продолжающееся движение заката истории, запрет на всякое событие, который современность произвела в сфере изображений начиная с Мане. Фотография выступала также как материал экспозиции, но прежде всего как деятель истории искусства в разделе «Печальна плоть, увы! и я прочел все книги» («La chair est triste h?las! et j’ai lu tous les livres»), где фотографические пастиши Шерри Ливайн, сделанные со снимков Уолкера Эванса, обнаруживали своего рода лепет истории искусства в форме повторения дежа вю. Восьмой раздел выставки, «Продуманный музей» («Le mus?e r?fl ?chi»), выстраивался вокруг большой фотографии, задуманной Филиппом Тома. На этой фотографии, представляющей собой нечто среднее между знаменитой «Коробкой в чемодане» Марселя Дюшана и не менее знаменитыми открытками Марселя Бротарса «Музей современного искусства. Отдел орлов» («Mus?e d’art moderne. D?partement des aigles»), показана (фальшивая) квартира (фальшивого) коллекционера, где стены от пола до потолка покрыты снимками, содержащими кадры музейных фасадов. Что касается одиннадцатой и последней части под названием «Индекс», опираясь на эстетические дебаты, основанные на семиотике Чарлза С. Пирса, она выстраивает настоящий перечень процедур индексации и произведений-индексов, задуманных агентством: компьютер, индексирующий все картины-индексы в форме штрих-кодов, которые продаются в агентстве, картина-график, описывающая деятельность агентства по странам во времени, таблица самоклеящихся этикеток с именем «Марк Блондо» и типографская пленка этикеток, размещенная на световом столе. Рядом с этой продукцией агентства были представлены знаменитая «Картотека» («Card File», 1962) Роберта Морриса и одна из больших фотографий немецкого художника Томаса Лохера, где изображены группы однородных предметов (посуда, кухонные принадлежности, электрические приборы, деревянные геометрические формы и т. д.), каждый из которых снабжен номером, ни к чему не отсылающим. Наконец, сама экспозиция стала местом фотографического производства: «Кабинет любителей» (1991) состоял из двенадцати больших черно-белых снимков, изображающих вход на выставку и одинна дцать пространств «Блед ных ог ней». Снимки были разложены на двенадцати полочках тележки с колесами.

Предпринимательство

В Европе 1990?х годов отношения между искусством и предпринимательством, которое служило формой творчества Филиппа Тома (безвременно умершего в 1995 году), сильно изменились: законы рынка стали прилагаться к некоторым произведениям искусства прямо, без анализа, без разбора, без маневров.

Оспаривая и отрицая разрыв между эстетикой и товарной ценностью, Фабрис Ибер создал компанию «Неограниченная ответственность» («Unlimited Responsabilities»). Продолжая деятельность Филиппа Тома и его агентства «Реди-мейды принадлежат всем», он идет еще дальше: если Тома сохранял глубокую связь со строго художественной проблематикой, а его агентство было только средством подступиться к ней, то Ибер действительно находится между искусством и коммерцией. Его модели и вопросы укоренены вне мира искусства. Если искусство долго было «миром экономики наоборот»[717] (Пьер Бурдье), то программа Фабриса Ибера стремится восстановить его в правильном экономическом положении. В этой ситуации, когда искусство неожиданным образом сталкивается с предпринимательством и логикой рынка, то есть с тем, что долго считалось абсолютно внешним по отношению к нему, Фабрис Ибер занимает радикальную позицию. Другие художники (например, Вольфганг Тильманс и Бруно Серралонг) устанавливают с миром предпринимательства скорее эстетические, чем строго экономические связи.

На пересечении искусства и коммерции Фабрис Ибер в 1994 году создал SARL (Soci?t? avec Unlimited Responsibilities, Общество с неограниченной ответственностью), чтобы производить и распространять POF (Prototypes d’Objets en Fonctionnement, Прототипы действующих предметов): «Радар», кепку с двойным козырьком, «Джеллаба-сутану», объединяющую фундаментализм двух видов, или «Кожу», одежду, выполняемую на заказ по размеру из латекса или лайкры как вторая кожа, гибрид между тем, чем мы являемся, и тем, чем мы хотим быть. В 1995 году Ибер превращает парижский Музей современного искусства в обширный торговый склад, состоящий из предметов (велосипедных колес, чучел животных, табуреток и т. д.), которые появлялись и в его собственных работах. На Венецианской биеннале 1997 года он трансформирует французский павильон в телестудию, а в 2000 году за счет муниципалитета Каора устраивает акцию по постепенному и систематическому замещению в городе декоративных деревьев фруктовыми. Иначе говоря, его принцип – не приносить продукцию в жертву декорации, запретить непродуктивную красоту, всегда связывать полезное с приятным, производство с искусством. Ибер почти не использует фотографию, потому что он стремится избежать репрезентации и расширить вовлеченность зрителя; для него вещи значат меньше, чем поведение и эксперименты.

Бруно Серралонг, со своей стороны, практикует только фотографию. Он не создал агентства или компании, но его художественная работа полностью опирается на предприятия, в данном случае на предприятия прессы, чью территорию, профессиональные практики и формальное функционирование он и усваивает с целью художественной критики этих предприятий. Серралонг делает фотографические репортажи, иногда объединяясь с командой газеты, всегда отправляясь на место событий, чтобы документировать их, но при этом всегда оставаясь на небольшом расстоянии от того образа действий, который свойствен профессиональным газетчикам. В 1994 году серия «Новости» («News Items») собирает фотографии мест, упомянутых в рубрике «Происшествия» ежедневной газеты «Утренняя Ницца» («Nice-Matin»). В противоположность безум ной гонке за сенсацией и желанию схватить событие, которыми, как правило, вдохновляются репортеры, Серралонг свободно выбирает позднее (иногда он приезжает на следующий день) прибытие на пустую сцену событий. Мифу о «решающем моменте» и погружении в действие он противопоставляет опоздание и дистанцию, то есть удаленную и отстраненную точку зрения, широкую концепцию события, которая ставит под вопрос сами основания системы информации и ее документального режима.

Параллельно Бруно Серралонг отказывается от системы удостоверений прессы и аккредитации, направленной на то, чтобы сохранить кастовость работы с информацией, ее собирания, форматирования и распределения, откуда вытекают неизбежные информационные, тематические и формальные компромиссы. Так, без удостоверения прессы и аккредитации он отправляется фотографировать фанатов Джонни Холлидея в Лас-Вегасе, концерт «Beastie Boys» в Вашингтоне в поддержку Тибета, субкоманданте Маркоса в Чьяпасе. Ради того чтобы избежать режима визуальности, свойственного индустрии информации, приходится идти на риск невозможности фотографировать, напрасного приезда. К этому выбору добавляется другой, технический, риск использования тяжелой студийной фотографической камеры, прямой противоположности типичной экипировке репортера – легким аппаратам маленького формата, снабженным арсеналом объективов, а иногда и приводов. Таким образом, медленность замещает быстроту съемки, система больших фотопластин – пленку в кассете, бережливость – обилие снимков. Другой ритм работы приводит к другой манере видения и показа.

Наконец, осталась еще одна из основных черт традиционного фоторепортажа, которую следовало подвергнуть художественному испытанию: ситуация, когда нужно отвечать на заказы, соответствовать навязываемым выборам, производить изображения, не определяя ни сюжет, ни способ работы с ним, избегать любого стилистического эффекта и формальной оригинальности, позволяющих поставить свою подпись. Именно поэтому Серралонг в ноябре 1999 года попросил разрешения в течение месяца работать с командой фоторепортеров большой бразильской ежедневной газеты «Jornal do Brasil». Как и фотографы газеты, он «закрывал» большие и маленькие события Рио-де?Жанейро. Его изображения, на которые он не имел никакого права, были или отклонены, или опубликованы такими как есть, или модифицированы перед публикацией (переведены в черно-белый вид, отформатированы и т. д.). Так Серралонг узнал на опыте, каким образом машина журналистики устраняет функцию автора. Именно для того, чтобы некоторым образом возвратить себе этот опыт, он и преобразовал его в произведения серии «Jornal do Brasil».

Итак, художник становится репортером, как будто его произведение должно пройти через совершенно утилитарный этап и освободиться от оболочки практического использования. Зачем противопоставлять искусство тому, что лежит вне него, – законам предпринимательства? Или даже так: зачем помещать произведения между тем, что вне искусства, производством, и тем, что внутри искусства, презентацией? Возможно, речь идет об испытании способности сегодняшнего искусства понимать реальность, сопротивляться огромным машинам производства визуальностей? Переход от журналистики к искусству совершается через отказ от легких аппаратов маленького формата ради использования тяжелой и громоздкой фотографической камеры, через увеличение размера отпечатков, через переход из пространства газеты в пространство галереи, через деконтекстуализацию изображений (благодаря сознательному отказу от подписей), через ограничение числа отпечатков, противоположное обилию напечатанных снимков, через уменьшение скорости циркуляции изображений, через деконструкцию документального режима истины и т. д.

Работа Бруно Серралонга, которая вносит свой вклад в размывание границы между искусством и не-искусством, вписывается в широкое движение «деструкции категорий, границ и иерархий репрезентативного режима искусства»[718]. Именно внутри этого движения открываются многочисленные переходы, соединяющие сегодня искусство и моду.

Мода

С начала 1990?х годов Вольфганг Тильманс принадлежит к тем, кто без труда успешно совместил две карьеры, долгое время считавшиеся несовместимыми: карьеру художника, чьи фотографии представлены в музеях, и фотографа моды, чьи снимки появляются в таких модных журналах, как «i-D». Встреча фотографии моды и современного искусства на протяжении последних десятилетий ХХ века совершается с помощью двух взаимосвязанных процессов: со стороны искусства мы наблюдаем разрушение традиционных категорий «чистого» и «прикладного» искусства, что приводит к возможности неожиданного пересечения искусства и моды; со стороны фотографии моды эволюция характеризуется отказом от искусственного декора ради уличных, спортивных и киносцен и нарастающей маргинализацией самой одежды, то есть освобождением фотографии от ее подчинения утилитарным и дескриптивным ограничениям. Фотография моды скорее не репрезентирует нечто (одежду), но открывает диалог с чем-то иным по отношению к ней самой: с искусством, дизайном, архитектурой, музыкой и т. д.[719]

Это изменение конфигурации границ между фотографией, модой и современным искусством начинается под влиянием английского ежемесячного журнала «i-D», основанного Терри Джонсом, а затем распространяется во множестве публикаций того же направления в журналах «The», «RE», «Pop», «Purple», «Crush», «Self Service», «Sleazenation», «Tank», «Pil», «Soda», «O32c», «Richardson», «List», «Commons and Sense», «Very», «Big», «Eye», «Mixt(e)», «Dutch», «Wish», «Sueellen», «Massiv», «Composite», «Nest», «Style» и т. д. Эти журналы рассматривают как моду, так и изобретенный молодежью на Западе на рубеже тысячелетий особый образ жизни, который проявляется в новой географии, где мода непредсказуемым образом соединяет в себе современное искусство, фотографию, музыку, кино, технологии, дизайн, а также городскую жизнь, сексуальность и порнографию.

Эти журналы, где фотография играет одну из главных ролей, разными способами смешивают моду и современное искусство: они публикуют большие портфолио и становятся настоящим выставочным пространством, вступают в прямое сотрудничество с самыми знаменитыми художниками (весной 2001 года Ричард Принс напечатался в «Purple», а Маурицио Каттелан – в «i-D»), создают отделы в музейных книжных магазинах, проводят некоторые свои репортажные съемки в галереях и музеях. Здесь речь не идет ни о доступе фотографии моды в мир современного искусства, ни об отступлении последнего с территории моды, оцениваемой как нечистая. Мы присутствуем при перестройке практик и их взаимоотношений в процессе переопределения ценностей, при возникновении новых зон и новых модальностей смешивания. «Мы сталкиваем пространство галереи и пространство газеты, – заявил в апреле 2001 года Терри Джонс, основатель «i-D». – Представлены тридцать две галереи из Лондона, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Парижа и Милана. Художник Маурицио Кателлан выступает в роли гида. Отношения искусства и моды, их всевозможные соединения сегодня очевидны и сильны. “i-D” выступает для художников в роли заказчика: мы выставляем их работы и собираем их в галереях и музеях»[720]. Журнал моды предстает как трамплин, стартовая черта для художников, как партнер, конкурент и продолжение – для галерей.

Творчество Вольфганга Тильманса, наряду с работами Юргена Теллера, Дэвида Симса, Крейга Мак-Дина, Аннет Орелл, Терри Ричардсона и др., оформляет стремление Терри Джонса и его конкурентов схватить самые тонкие пульсации приближающегося мира, сделать их видимыми. Для этого «i-D» опирается на несколько сильных идей: эклектичность и смешение культур, отказ от стереотипов и изощренности ради простоты изображений, предпочтение, отдаваемое обыкновенным людям перед знаменитостями и звездами[721]. Наконец, это основной принцип, который сильно перекликается с «Флюксусом»: жизнь важнее, чем мода. Тильманс принимает эстетику, на первый взгляд непринужденную и прямую, близкую к моментальности любителей и репортажа. Усваивая реалистичность, аутентичность и любительство, играя с взаимоотношениями реальности и вымысла, он отстаивает свой «новый формализм», противостоящий всякой искусственности, и надеется найти в складках поношенной рабочей одежды память и следы жизни. Фотографирование самых обыкновенных людей, вещей и сцен становится средством получить доступ к «реальным чувствам, реальным историям, реальному опыту, реальным потерям»[722]. Но эта реальность ближе к желаемому, чем к видимому: «Я снимаю изображения, которые представляют то, что я хочу, точно так же я вижу то, что я хочу», – утверждает Тильманс. Не представлять видимое, но делать видимым…

Пересечения, которые возникают у Вольфганга Тильманса между современным искусством и фотографией моды, проявляются и в самой форме его инсталляций в залах музеев. Он пришпиливает прямо к стене изображения разного размера, на разных материалах – фотографические и печатные, разных периодов, на разные сюжеты: портреты, натюрморты, сцены повседневной жизни и т. д. Кроме того, расположение изображений на стене прямо продиктовано макетом журнала: именно так формальный мир прессы вписывается в само музейное пространство. Так между изображениями образуются нарративные траектории, которые предполагают, что обыкновенное может скрывать в себе необыкновенное. Из всего этого возникает тревожащее ощущение сложности и неоднозначности жизни, сексуальности, ценностей, но также и самих изображений, мерцающих между фотографией и современным искусством, между журналом и галереей, мизансценой и репортажем, реальностью и вымыслом. Возможно, так рождаются новая визуальность, новый режим истины, новое перераспределение территорий реального и вымышленного.