«Дух Моцарта из рук Гайдна»

Смерть Моцарта потрясла всех музыкантов, но особенно тех, кто знал его лично. Йозеф Гайдн писал в январе 1792 года из Лондона их общему с Моцартом другу Иоганну Михаэлю Пухбергу: «Из-за его смерти я долгое время был вне себя и не мог поверить, что Провидение так скоро забрало в иной мир столь незаменимого человека»[4].

Рассказывали, будто Моцарт, узнав о намерении Гайдна отправиться с концертами в Англию, пытался его отговорить: «Но, Папа, куда же вы поедете, ведь вы человек несветский и плохо владеете иностранными языками…» — «О, это неважно! — ответил якобы Гайдн. — Мой язык понятен во всём мире!» Накануне отъезда из Вены, 15 декабря 1790 года, Гайдн провёл весь день с Моцартом. Оба были невеселы. После обеда, когда пришла пора расставаться, Моцарт вдруг сокрушённо произнёс: «Мне кажется, мы видимся в последний раз». Гайдн, вероятно, подумал, что Моцарт тревожится за его здоровье: далёкое путешествие, напряжённые многомесячные гастроли, капризный английский климат — всё это было нелегко для Гайдна, который, по тогдашним представлениям, считался почти стариком. Но Гайдну и в голову прийти не могло, что Моцарт уйдёт первым…

Путь Гайдна в Англию лежал через Бонн. Импресарио Иоганн Петер Саломон, уговоривший Гайдна принять это приглашение, был уроженцем Бонна и потому выбрал такой маршрут. Забавно, что Саломон и Бетховен были не просто земляками: они даже родились в одном и том же доме 24 на Боннгассе, пусть и в разное время, в 1745 и 1770 годах соответственно. Начало их профессионального пути также было сходно. Саломон, с детства блистательно владевший скрипкой, уже в 13 лет был зачислен в штат придворной капеллы. Но талант молодого виртуоза быстро перерос рамки провинциального оркестра. Саломон покинул Бонн, а в 1780 году перебрался в Лондон, где сделал блестящую карьеру уже не столько как скрипач-солист, сколько как талантливый и удачливый импресарио.

Гайдна принимали в Бонне со всем провинциальным радушием, помноженным на праздничную атмосферу Рождества, когда всюду звучала музыка, и даже самые прижимистые и приземлённые бюргеры проникались духом радостного милосердия и вновь, как в детстве, начинали тайно верить в чудеса.

Таким чудом было само появление в Бонне одного из величайших композиторов столь редкостно богатого гениями XVIII столетия. Не было ни одного музыканта и любителя музыки, который не знал бы произведений Гайдна и не любил бы их. Вдобавок сам композитор отличался приветливым и благожелательным характером, снискавшим ему прозвище Папа Гайдн. Его называли так совершенно открыто, и он ничего не имел против. Некоторая простоватость манер Гайдна иногда принималась порой за недостаток образованности, но это впечатление было очень обманчивым. Действительно, Гайдн, как и Бетховен, не имел возможности учиться ни в гимназии, ни в университете, но знал и читал он очень много, говорил и писал на нескольких языках (латынь, итальянский, французский, в 1790-е годы к ним прибавился английский), а главное, обладал качествами, которые невозможно приобрести никакими учёными штудиями: житейской мудростью и беззлобным чувством юмора.

Саломон и Гайдн прибыли в Бонн в субботу 25 декабря, и было решено посвятить следующий день отдыху. С утра они отправились на праздничное богослужение в придворную церковь, находившуюся во дворце курфюрста. Здесь их ждал первый сюрприз: во время литургии исполнялась одна из месс Гайдна (за органом, позволим себе предположить, сидел Бетховен). Незадолго до окончания службы к Гайдну приблизился некий человек, пригласивший композитора в трапезную, где его ожидал сам курфюрст-архиепископ Макс Франц. Этот либеральный князь взял Гайдна за руку, представил членам своей капеллы, собравшимся там же, и пригласил к своему столу. Времена, когда Гайдна сажали за один стол с прислугой, давно прошли, но на княжеский пир композитор вовсе не рассчитывал; небольшой званый ужин был приготовлен в боннской квартире Саломона, и отменять приглашение гостям было уже поздно. Гайдн изложил это всё Максу Францу, который, опять-таки, ничуть не рассердился, а решил сделать маэстро очередной рождественский подарок: по распоряжению курфюрста, скромный стол у Саломона был заменён роскошным ужином на 12 персон, а развлекать гостей были посланы «самые искусные музыканты».

Можно с почти полной уверенностью сказать, что Бетховена среди них не было: застольную музыку играли в XVIII веке чаще всего ансамбли духовых или струнных инструментов. Фортепиано в таких ансамблях не использовалось, а Бетховен в то время уже определил своё исполнительское призвание как пианист.

К сожалению, источники хранят молчание о том, был ли в декабре 1790 года Бетховен представлен Гайдну лично или он присутствовал на встречах с Гайдном вместе со всей капеллой. Может быть, давний знакомый семьи Бетховен, Саломон, назвал Гайдну имя юного музыканта, которого в Бонне многие считали гениальным. Но скорее всего, содержательно пообщаться им тогда не удалось. Да и какой был в этом практический смысл? Гайдн надолго отправлялся в Англию и никакой реальной помощи Бетховену оказать не мог. К тому же упрямый юноша, несомненно, продолжал лелеять мечту о новой встрече с Моцартом. И проситься в ученики к Гайдну казалось ему тогда, вероятно, неуместным и неловким.

Смерть Моцарта сделала такой шаг не просто возможным, а даже единственно разумным. Но случилось это лишь при следующей встрече Бетховена с Гайдном в Бонне, летом 1792 года.

К этому времени Бетховен явственно начал ощущать, что столь милую его сердцу боннскую среду он уже перерос.

Осенью 1791 года ему представилась возможность впервые за несколько лет выехать за пределы Бонна, причём за казённый счёт. Курфюрст-архиепископ Макс Франц являлся одновременно гроссмейстером старинного рыцарского Тевтонского ордена (существующего и в наши дни). Резиденцией ордена был городок Бад-Мергентхайм в княжестве Баден-Вюртемберг, где с 18 сентября по 20 октября 1791 года происходил своего рода съезд тевтонских рыцарей во главе с Максом Францем. Поскольку князю предстояло пробыть там долгое время, а помимо официальных мероприятий предполагались также различные увеселения, то Макс Франц взял с собой и капеллу. Для поездки были отобраны 25 певцов и музыкантов, размещённых на двух кораблях, совершивших плавание из Бонна в Мергентхайм по великим рекам — Рейну и Майну, — а также по менее значительной реке Таубер, на берегу которой была расположена резиденция Тевтонского ордена.

Капелла тронулась в путь в конце августа или первых числах сентября. Погода стояла великолепная. Было по-летнему тепло и солнечно, воды Рейна светились глубокой синевой, под внешним спокойствием которой ощущалось стремительное и мощное течение. Перед глазами Бетховена и его спутников проплывали пейзажи дивной красоты — лесистые холмы, кое-где выходящие на поверхность отвесные скалы, старинные рыцарские замки, тихие излучины, идиллические деревушки вдоль зелёных лугов, на которых паслись стада… Видел он всё это в последний раз, о чём пока и сам не подозревал. Он просто наслаждался путешествием по Рейну.

Артистический люд вовсю веселился, затеяв своеобразную игру. Ещё в Бонне в «короли» находившейся на борту компании выбрали главного комика капеллы, актёра и певца-баса Йозефа Лукса, который присваивал всем «подданным» потешные должности и чины. Бетховен и его приятель, виолончелист Бернгард Ромберг, были удостоены звания «поварят». Неизвестно, в чём заключались их обязанности, но, видимо, «поварята» проявили себя настолько блестяще, что в процессе плавания Лукс возвысил их до более высокого положения (неизвестно точно какого). Вегелер вспоминал, что соответствующий «диплом», скреплённый куском от корабельного каната, долгое время, вплоть до 1796 года, висел у Бетховена на стене в его венском жилище, а потом куда-то затерялся. Выглядел диплом внушительно и издали производил впечатление настоящей жалованной грамоты.

Не вспоминал ли Бетховен о своей корабельной «карьере», подписывая одно из шутливых писем первых венских лет псевдонимом Галушка?.. Зингшпиль Венцеля Мюллера, в котором фигурировал «повар Галушка», в Вене шёл с 1797 года. Однако в основе либретто лежала куда более старая пьеса: фарс Филипа Хафнера «Домоправитель», изданный ещё в 1765 году. Может быть, в Бонне знали эту комедию? В таком случае прозвище Повар Галушка могло прилепиться к Бетховену после путешествия по Рейну.

Но не только шутки и забавы сопровождали это счастливое плавание. На Майне, в городке Ашаффенбурге, где князь сделал остановку, Бетховен познакомился с одним из знаменитых виртуозов того времени — аббатом Францем Ксавером Штеркелем. Свидетелем этой встречи был, в частности, скрипач Франц Антон Рис, который потом поделился своими впечатлениями с другом Бетховена Вегелером, а тот уже донёс их до нас в своих мемуарах. Другими очевидцами были валторнист Николаус Зимрок и кузены Ромберги.

Штеркель славился на всю Германию своей виртуозной фортепианной игрой в «жемчужном» стиле, когда каждая нотка подобна безупречно отшлифованной драгоценности. На инструментах того времени добиться этого было, в общем, не так уж трудно: лёгкая в нажатии клавиатура позволяла играть виртуозные пассажи даже обладателям небольших и не очень сильных рук.

Аббат любезно принял гостей и охотно продемонстрировал своё искусство. Бетховен слушал, впитывая каждый звук и жадно наблюдая за каждым движением пальцев знаменитого виртуоза. Затем место у фортепиано было предложено гостю. Бетховен начал отнекиваться; он вообще не любил подобных состязаний, а тут, вероятно, чувствовал, что сравнение может оказаться не в его пользу. Штеркель, желая раззадорить упрямого юношу, заметил, что, дескать, видел его недавно напечатанные вариации на тему ариетты Винченцо Ригини и нашёл их такими трудными, что сомневается теперь, может ли их исполнить сам автор.

И тут Бетховен не выдержал. Он принял вызов. Поскольку нот вариаций при нём не было, а свой экземпляр Штеркель тогда не нашёл (или не захотел найти), то вариации исполнялись по памяти, причём композитор тут же импровизировал и новые. Более того: Бетховен, как оказалось, на ходу усвоил манеру Штеркеля — галантно-женственную, ажурно-воздушную — и играл некоторые вариации именно в этом, не свойственном себе ранее, стиле. Окружающие были глубоко поражены услышанным; много лет спустя старый Зимрок вспоминал об этом эпизоде в своём письме биографу Бетховена, Антону Шиндлеру.

В Мергентхайме боннская капелла давала концерты, а Бетховен, по-видимому, выступал как солист лишь приватно, по особым приглашениям. Один из свидетелей его игры опубликовал свои восторженные впечатления по горячим следам, уже в ноябре 1791 года. Это был священник, музыкальный критик Карл Людвиг Юнкер. В своей большой статье о боннской капелле он особое место уделил Бетховену:

«Я слышал, как он импровизировал в узком кругу. Более того, мне доверили предложить ему тему для варьирования. Великое виртуозное дарование этого милого, чистосердечного человека проявляется, по моему мнению, в почти неистощимом богатстве идей, в неизменно узнаваемом характерном и выразительном стиле его игры и в великолепном исполнительском мастерстве. Не знаю, чего ему может не хватать, чтобы быть причисленным к великим артистам. Я слышал, как играет на фортепиано Фоглер[5], — на органе я его не слышал и не могу ничего сказать о его владении этим инструментом, — при мне он играл на фортепиано часами, и я не уставал восхищаться его изумительным исполнением. Но Бетховен, вдобавок к этому, обладает большей отчётливостью и значительностью идей и большей выразительностью. Короче говоря, он больше говорит сердцу и одинаково велик и в Adagio, и в Allegro. Даже члены этого замечательного оркестра все, без исключения, являются его почитателями и все превращаются в слух, когда он играет. Сам же он исключительно скромен и лишён всякой претенциозности. Однако он признался мне, что на протяжении всей поездки, совершённой им по милости курфюрста, он редко встречал виртуозов, мастерство которых превосходило бы его ожидания. Его манера обращения с инструментом настолько отличается от общепринятой, что начинаешь думать, будто именно благодаря этому открытию он достиг тех высот, на которых ныне находится».

Бетховен не забыл столь лестного для него отзыва и, будучи уже автором Девятой симфонии и Торжественной мессы, просил в декабре 1824 года издателя Иоганна Йозефа Шотта передать Юнкеру привет. Увы, к тому времени того давно не было в живых: Юнкер умер в 1797 году, когда звезда Бетховена только ещё восходила.

Эта приятная поездка должна была вызвать у Бетховена чувство исчерпанности своих возможностей при боннском дворе, да и вообще при малых дворах Германии. Как выяснилось, среди пианистов-виртуозов тягаться ему было не с кем: он легко усваивал чужие приёмы, а его манеру игры перенять не мог никто, поскольку она заключалась не столько в технике, сколько в способе музыкального мышления, оригинального и дерзновенного. Между тем он был лишён возможности концертировать, как то подобало пианисту его уровня. Обязанности Бетховена в капелле сводились обычно к сопровождению оркестра и хора. В оркестре боннского Национального театра, открывшегося в 1789 году, Бетховен играл на альте, что в то время легко мог бы делать музыкант самых скромных способностей. Да и композиторский гений Бетховена, вполне очевидный для окружающих, в Бонне был не слишком востребован: жалованье ему платили не за сочинение музыки.

Наверное, после этой поездки родной Бонн стал казаться Бетховену безнадёжно провинциальным. Где-то совсем недалеко, во Франции, кипели политические страсти и разыгрывались непридуманные человеческие трагедии; в Вене, правда, никаких восстаний и революций не происходило, зато ставились новые оперы Моцарта, — а в Бонне было всё то же самое, что несколько лет тому назад… Те же люди, тот же распорядок служб и развлечений, те же разговоры в салонах, кружках и сообществах…

Бетховен уже понимал, что он не такой, как все. Он любил этот город на Рейне, любил своих друзей и подруг, но душа его рвалась прочь из этого мира, оболочка которого, впрочем, уже начинала трещать по швам.

Он не мог бросить службу в капелле, которая давала ему стабильный заработок, позволявший содержать совсем опустившегося отца и младших братьев. Значит, надо было вновь упрашивать курфюрста отпустить его в Вену, сохранив за ним должность и жалованье. Только в Вену, и никуда больше: там был Моцарт…

В декабре 1791 года все эти надежды рухнули.

Вероятно, о смерти Моцарта, случившейся 5 декабря, в Бонне стало известно примерно к середине месяца — то есть накануне очередного дня рождения Бетховена. Мы не знаем, как воспринял он это известие. Заплакал ли от потрясения (тогда мужчины не стеснялись слёз, если повод того заслуживал), замкнулся ли в холодном отчаянии, впал ли в прострацию… Несомненно, в кругу боннских музыкантов и меценатов печальную новость обсуждали широко и обстоятельно. Никаких слухов о том, что Моцарта могли отравить, ещё не возникло — эти домыслы появились лишь около 1825 года. Ранняя смерть была в ту пору едва ли не в порядке вещей, и почтительное удивление вызывали, наоборот, образцы долгожительства. Но всё же Моцарт был особенным случаем, и его утрата казалась вопиющей несправедливостью со стороны судьбы, а то и самого Бога. Даже глубоко набожный Гайдн назвал Моцарта «незаменимым человеком». Однако именно Гайдну пришлось в какой-то мере его заменить.

Летом 1792 года Гайдн, возвращаясь из Англии, опять поехал через Бонн, на сей раз без Саломона, которого в Лондоне задержали дела. Курфюрста в резиденции не было: он отбыл во Франкфурт-на-Майне, чтобы принять участие в коронации своего племянника Франца (император Леопольд II скончался в феврале, проведя на троне всего два года). Капеллу Макс Франц с собой не повёз. Поэтому боннские музыканты могли пообщаться с Папой Гайдном в более непринуждённой обстановке. В честь желанного гостя был устроен приём в Редуте — одной из летних резиденций курфюрста в пригородной местности Бад-Годесберг. Красивое, полное света и воздуха здание в стиле позднего классицизма, расположенное в окружении живописных холмов, было совсем новым: оно возводилось как раз в 1790–1792 годах, а в наше время также используется для проведения торжеств и званых обедов. Танцевальный зал выходит венецианскими окнами прямо в парк, поднимающийся на холм, а перед залом ныне стоит бюст молодого Бетховена. Именно здесь, в Редуте, в июле 1792 года состоялось личное знакомство Бетховена с Гайдном.

Это свидание определило как дальнейший творческий путь Бетховена, так и судьбу всей европейской музыки. Гайдн, ознакомившись с бетховенскими сочинениями, признал выдающийся талант юноши и согласился взять его в ученики. Оставалось уговорить курфюрста позволить Бетховену уехать в Вену, оставив при этом за ним должность в капелле и соответствующее жалованье. Скорее всего, за переговоры взялись граф Вальдштейн и другие влиятельные люди, к мнению которых Макс Франц мог прислушаться. Но слово Гайдна было решающим.

Невзирая на всю свою благосклонность к талантливым подчинённым, Макс Франц поначалу отнёсся к этой затее скептически. Князя отчасти можно было понять. Времена наступали неясные и чреватые политическими и военными потрясениями, и любой правитель, даже столь просвещённый и либеральный, как Макс Франц, не мог не думать о собственном будущем. Летом 1792 года Австрия и Россия заключили оборонительный союз против Франции, что было чревато неизбежной войной. Во Франции же события развивались чрезвычайно стремительно: в августе в Париже вспыхнуло очередное восстание, в результате которого была арестована королевская семья; в сентябре монархия во Франции была упразднена и начались массовые казни «контрреволюционеров». В этих условиях было некогда думать о будущем молодого придворного органиста, а выделять государственные деньги на его длительное обучение в Вене казалось слишком непрактичным вложением средств. Однако Макс Франц на это пошёл. Разрешение на поездку в Вену с сохранением должности и жалованья было Бетховену всё-таки дано. Впрочем, удерживать Бетховена в Бонне у курфюрста в тот момент причин не было: к осени 1792 года внешнеполитическая ситуация стала настолько угрожающей, что заботы о капелле отошли на совсем дальний план.

Французская республиканская армия под звонким лозунгом «Отечество в опасности!» и под звуки только что созданной Руже де Лилем «Марсельезы» двинулась в наступление, перейдя границы Франции и заняв ряд прирейнских земель. В октябре 1792 года почти весь левый берег Рейна оказался во власти французов. Они заняли Майнц, не встретив особого сопротивления. Напротив, некоторые горячие головы приветствовали приход французов, надеясь, что новые власти покончат с феодальными порядками, сословными предрассудками и засильем церкви. В Бонне начали готовиться к эвакуации двора и государственных архивов. Курфюрст Макс Франц отбыл из города 22 октября, но вскоре вернулся назад, когда прусские войска овладели Кобленцем и угроза французской оккупации Бонна временно миновала. К декабрю ситуация вновь обострилась, и курфюрст вторично покинул Бонн — до весны 1793 года. Третье его бегство, в октябре 1794 года, оказалось окончательным: город на 20 лет попал под власть французов.

В октябре Бетховен готовился к отъезду, откладывать который стало уже просто опасно. В Бонне он оставлял двух братьев, в ту пору юношей восемнадцати и шестнадцати лет, и совершенно спившегося отца, дни которого, похоже, были сочтены. Некоторые биографы даже отваживались упрекать Бетховена в том, что его отъезд мог убить несчастного Иоганна. Однако мы не знаем, каковы были их отношения на самом деле. Иоганн всегда мечтал увидеть Людвига знаменитым человеком и потому вряд ли мог возражать против его обучения у самого Гайдна. Не исключено, что, даже предчувствуя свой скорый конец, Иоганн в минуты просветления духа сам побуждал старшего сына не мешкать с отъездом. Болезненное состояние Иоганна могло тянуться долго, а задержись Людвиг ещё на какое-то время, пропали бы втуне и усилия Вальдштейна, и деньги курфюрста, выданные на дорогу до Вены. Третьего шанса уехать в столицу Бетховену никто бы уже не предоставил.

Прощание с боннскими друзьями длилось три дня, с 29 октября по 1 ноября 1792 года. Об этом свидетельствуют записи в сохранившемся альбоме Бетховена. Как ни странно, никто из членов капеллы своих напутствий Людвигу не оставил. Либо их просто не было в те дни в Бонне, либо этот альбом предназначался только для личных друзей. Почти все записи делались по одному шаблону: выбиралась небольшая цитата из любимых стихов или некий афоризм, затем шло дружеское напутствие — и дата.

Запись графа Вальдштейна существенно отклонялась от этого образца. Она цитируется в любой биографии Бетховена, поскольку звучит совершенно пророчески, хотя и неоднозначно:

«Дорогой Бетховен!

Вы отправляетесь в Вену, осуществляя Ваши давние желания. Гений Моцарта скорбит и оплакивает смерть своего питомца; у неистощимого Гайдна он нашёл себе прибежище, но не самоосуществление, и через него он ищет, в ком бы ещё воплотиться. Трудясь с непрестанным усилием, Вы получите дух Моцарта из рук Гайдна.

Бонн, 29 октября 1792.

Ваш истинный друг Вальдштейн».