Ученики Скварчионе

Ученики Скварчионе

За это значение Скварчионе говорит, во всяком случае, уже один ряд его учеников. Кто только не побывал в его ботеге. Число учеников Скварчионе достигло будто бы 147 человек; из них остались в истории словенец Григорио (Скиавоне), феррарец Марко Дзоппо и один из грандиознейших гениев всех времен и народов - Мантенья. Кроме того, предположительно считаются его учениками Косме Тура и Карло Кривелли. О значении же Скварчионе свидетельствует еще тот почет, которым он был окружен. Город Падуя освободил его от податей, а по пути в Феррару, на собор, сам император Фридрих в обществе св. Бернардина, кардиналов и прелатов посетил мастерскую славного мастера.

О характере воздействия Скварчионе на своих учеников говорят, в свою очередь, их произведения, имеющие все одну общую черту - какую-то монументальную жесткость, что-то суровое и аскетическое, и это всегда с оттенком более или менее удачного подражания древним. Видно, что ими руководил совершенно иной принцип, нежели тот, что придавал "германский" оттенок творчеству Пизанелло или старшего Виварини. Они не столько искали бесхитростную и точную передачу видимости, сколько сознательно стремились к стилю и мечтали уподобиться "величию древних". Не всем это давалось в одинаковой степени. Многие остались, под маской Возрождения, сущими готиками, и навязанные им античные покровы быстро стали спадать, как только они, выйдя из-под непосредственного влияния падуйской мастерской, вернулись в свои захолустья. Но не случилось этого с лучшими. Мантенья, хотя его отношения с учителем и кончились распрей, хоть Скварчионе и критиковал работы своего ученика, оказался все же тем, о ком мечтал Скварчионе - новоявленным римлянином.

О Скварчионе известен еще чрезвычайно важный факт - это был первый художник-коллекционер. Сын нотариуса, сам в начале своей деятельности портной, он, вероятно, долгое время оставался вне художественных кругов, и творческий мир этот мог ему казаться каким-то в высшей степени привлекательным, почти волшебным царством. В нем поэтому, по всей вероятности, отсутствовали черты профессионала, которому все прекрасное кажется уже обыденным. Эта "посторонность" его отношения к искусству заставила его дорожить им, искать его и затем собирать его произведения. В 1420-х годах он совершает диковинное путешествие на Восток, в Грецию, и привозит оттуда целый музей всевозможных предметов, надписей, статуй, бронз. Мы видим, что и Мантенья, следуя по стопам учителя, также превращает впоследствии свой дом в кунсткамеру и даже доводит свои дела до расстройства, вероятно, благодаря своей страсти собирать антики.

Можно сказать, что мастерская Скварчионе была, таким образом, как бы первой "академией", первой школой, основанной на изучении древних "авторитетов" и даже на сознательном подражании им; впервые в ней проявляется, следовательно, и пагубная склонность к разрыву с жизнью. Художество отныне брало на себя роль носителя и хранителя "хорошего вкуса", вооружалось доктринерством. Но эти дурные и характерные черты "академизма" выступили лишь в последующие времена, когда Италия была уже утомлена и истощена непрестанным "выявлением гениальности". В XV же веке "академия" Скварчионе оказала лишь большую услугу родному искусству; она повернула судьбу искусства северной Италии, соединила эту судьбу с судьбой всего остального Возрождения и этим способствовала тому, что движение в целом приобрело ту мощь, тот универсальный характер, который оно не могло бы иметь, если бы Возрождение осталось местной особенностью одной средней Италии.

На пейзаже северной итальянской живописи мы можем с особой ясностью понять значение мастерской Скварчионе. Сравним пейзаж Пизанелло на его "Святом Евстафии" или на его "Святом Георгии" с любым пейзажем скварчионистов, и нам сразу бросятся в глаза теснота и темнота у Пизанелло, свет и простор у Мантеньи, Дзоппо и у кого угодно. Но этот свет и простор не столько результат более внимательного изучения природы (как, например, у ван Эйков или у Пьеро деи Франчески), сколько следствие строгой, богатой теоретическими принципами школы. Мы знаем из документов, что Скварчионе был сам знатоком перспективы[287], и это не должно поражать в человеке, который жил в унисон со всем, что было передового в его время. Ведь перспектива была великим вопросом дня: в Тоскане бредили ею, сочиняли для нее картины, а в Падуе ее читали с университетской кафедры. Последовательное же занятие перспективой обязательно должно было привести к проблемам пространства вообще и к проблемам освещенного пространства (т. е. воздушной перспективы) в частности.

В пейзажах скварчионистов нас особенно должны поразить две особенности: обилие архитектурно-перспективных мотивов и неправдоподобие всей "чистой" природы. Особенная страсть проявилась у них к каким-то каменным пустыням, где каждая поверхность гранена, где все ступени и уступы, и все эти грани и лестницы служат тому, чтобы от формы к форме увлекать глаз дальше и дальше в глубину картины. Над этой каменной пустыней, с ее террасами, ее дорогами и реками, извивающимися в бесконечность, расстилается светлеющее книзу небо, и опять по небу в сокращающейся пропорции облака размещены таким образом, что получается удивительное впечатление дали и простора. Быть может, от падуйцев (а не от нидерландцев) почерпнул Пьеро деи Франчески указания для своих панорам на портретах урбинского герцога и его жены; ведь написаны они в то время (около 1460 года), когда Мантенья был в полной силе, а в пограничных между северной и средней Италией "Марках" отголоски школы Скварчионе были чрезвычайно сильны.

Но одними перспективными задачами не исчерпывается смысл пейзажей школы Скварчионе. В этих Фиваидах, помимо того, веет грандиозный поэтический дух. Никогда и нигде еще средневековая мысль об аскетическом подвиге, какое-то "наслаждение ужасом" не находили себе столь яркого выражения, как в этих пейзажах падуйцев, венецианцев и феррарцев XV века. Но и эту черту можно себе объяснить исканием античной строгости и суровости Ведь в то отданное всем прихотям тиранического строя время, в дни уже публично признанного упадка церковности одинаково могли прельщать мечты о доблести суровых римских республиканцев и о подвигах безжалостных к себе древних аскетов. Все это было в древности, в таинственном, прекрасном, идеальном прошлом. Тот мир, жесткий и строгий, стремились возродить и проповедники (Савонарола был в некотором роде скварчионистом, он был из Феррары, из города скварчионистов Туры и Коссы). Вероятно, тогда в мастерской Скварчионе окреп дух, во многом схожий с тем духом, который, несколько веков спустя, царил в мастерской "республиканца" и "римлянина" Давида; но "суровый классицизм" XV века был возвышеннее, он еще дышал религиозным энтузиазмом. Один и тот же поток общественной мысли освежил и ботегу падуйского живописца, и кельи монахов Сан Марко во Флоренции; он же еще вылился, наконец, в творении "ученика Савонаролы", Микель Анджело. Ведь и в Микель Анджело, в строгой новой комбинации переплетены все элементы школы Скварчионе: культ античности, стремление к аскетическому подвигу, строгая научность и незнающий успокоения религиозный порыв.