Лекция четвертая. Политика и "попса" в игровом театре
Лекция четвертая. Политика и "попса" в игровом театре
После перерыва обратимся к четвертой игровой ситуации — политической. Сущность политической игровой ситуации заключается в создании и разгадывании аллюзий. Мощность и живучесть ее в том, что она одинаково любима всеми участниками театрального зрелища — и актерами, и режиссерами, и, главное, зрителями. Это — излюбленная, популярная, может быть, даже плебейская игра. С обязательным привкусом скандала. С гарантированным статусом бестселлера. С непременным и полным контактом "зала" и "сцены".
Сказанное не нуждается в особой аргументации, потому что сходство театра и политики лежит на поверхности. Homo ludens и homo politicus похожи друг на друга как ближайшие родственники. Первым словом, которое произнес наш прозорливый и смешливый народ, увидев по телевизору после большого перерыва своих только что испеченных политиков, было двусмысленное слово "артисты". Второе народное слово об их тусовке в Верховном Совете бывшего СССР прозвучало еще ироничнее: "Это такой театр!" Но что бы там ни говорилось, а в течение нескольких лет целая страна, не отрываясь, следила за ежедневными трансляциями съездов, сессий, пресс-конференций и других нардеповских спектаклей. Посещаемость в театрах и кинозалах катастрофически упала, наступил бум политического лицедейства.
Переходя с бытового уровня рассмотрения проблемы на уровень пристального и систематического анализа, мы обнаруживаем и более существенные признаки сходства между Человеком Играющим и Человеком Политизированным. Как и любой участник той или иной азартной игры, актер и политик одинаково подвергают себя риску, причем степень риска и шкала опасности напрямую зависит от величины сделанной ставки: претендуя на роль Гамлета, артист неизбежно ставит себя в пограничную жизненную ситуацию, точно так же политик, претендующий на кресло президента, вызывает на себя шквальный огонь противника. То ли дело периодически тихонько выходить и говорить свое "Кушать подано" где-нибудь в Мухозасиженской городской думе.
Политик, так же, как и актер, становясь известным, вольно или невольно привлекает к себе нездоровое внимание широчайших обывательских масс — наша милая и бесцеремонная чернь жаждет узнать о "звезде" как можно больше: с кем живет, сколько зарабатывает, во что одевается, чем и из чего питается, что и в каких дозах "принимает" и т. д. и т. д., словом, все-все-все по линии так называемого грязного белья, поэтому политик, ни в чем не уступая театральному актеру, периодически вляпывается в громкие и не всегда приличные истории. Так вот, увы, уродливо, реализуется у нас в политике один из основных признаков homo ludens — стремление к яркости, желание высунуться, выпятиться, выделиться из фона, привлечь к себе всеобщее внимание.
Игра, как известно, требует отвлекающих маневров и обманных ходов. Она безумно любит расставлять на нашем пути различные силки, ловушки, западни и капканы. И тут политики и актеры тоже ничем не отличаются один от другого. Правда, провокации актеров безобиднее и добродушней, чем провокации и покупки политиков, но, все равно, и тут и там то и дело появляются свои игровые Азефы и свои игровые Распутины.
Еще глубже — глубже потому, что тщательно спрятано, — лежит сходство профессионального политика и профессионального актера на этот раз по лини лицемерия.
Давайте с вами задумаемся над смыслом и значением исконно русского слова, такого выразительного и такого презрительного, одновременно яркого и холодного, как бенгальский огонь.
Что же это значит — "лице-мерить"?
Измерять чье-нибудь лицо?
Соизмерять разные лица?
Да нет же! Мы с вами всюду и во всем должны видеть одно — театр. Мерить — значит примерять, примерять на себя чужие разные лица.
Чувствуете — тут о маске говорится, о сокрытии своего лица под чужим.
О сокрытии, к примеру, равнодушного лица под маской доброжелательности. О прятании злого умысла, исказившего ваше лицо, под маской ангельской невинности. О маскировке хамской и полупьяной, красной разбойничьей рожи с помощью самых разнообразных личин, варьирующих тему народного заступника. Это все, конечно, о политике. Постарайтесь увидеть: для начала — сериал героических масок ничтожного сексота Ионы Андронова, для середины — целый иконостас постных ликов христианейшего завистника Аксючица, для финальной точки — однообразный набор учительских парсун (от старого ребе до профессора демократических щей) на печально-хитрованском лице вечного нардепа Шейниса. Неистребимый номенклатурный маскарад, который был всегда, но которого мы почему-то не замечали: политические притворщики меняют конъюнктурные масочки.
Актеры тоже играют своими масками, но тут я снова должен сделать оговорку — вторую и гораздо более серьезную: игра актера масками похожа на соответствующую игру политикана только внешне, внутри же по существу первая резко отличается от последней; скажем мягче — она противоположна. Актеры, в отличие от политиков, "лицемерят" бескорыстно для себя и безвредно для зрителей.
Чем глубже закапываемся мы в сравнительный анализ политического и театрального спектаклей, тем чаще натыкаемся на несовпадения, различия, противопоставления и, в конце концов, на прямые антагонизмы. Выясняется, что для актера политик выглядит чуть ли не преступником: он фальсифицирует честную игру, превращая ее в махровую махинацию. Наш сегодняшний политик — это просто-напросто наперсточник.
Сказав свое "а", то есть сформулировав почти оскорбительное, но абсолютно объективное, противопоставление актера и политика, я уже не могу не говорить и "б", и "в" и даже "г", так что двинемся вперед и глубже по ступеням на этот раз отрицательных сравнений.
б) Если актеры переплавляют игру в жизнь, то политики, наоборот, превращают (нашу!) жизнь в кровавую игру.
в) Политик и актер контрастны и по их отношению к публике. Актер относится к своим избирателям (ой, извините я, конечно, оговорился, нужно было сказать "к своим зрителям", но, согласитесь, какая дивная оговорка — хороший актер обязательно избранник!), так вот, актер относится к людям, избравшим его на сегодняшний вечер, с уважительным вниманием и самозабвенной преданностью, он делает для них все, что только может, и даже больше — без остатка отдает им все свое: душу, нервы и красоту, если таковая имеется. Политик, напротив, ворвавшись в неприступную крепость власти на плечах своей публики, поверившей ему и пошедшей за ним до конца, на другой же день забывает о ней навсегда. Ну вот, сказал понятно и точно, но как-то длинно и аморфно, и мне уже позарез хочется выразить все сказанное и короче и эффектней. Так что простите мне слабость мою к афоризмам и позвольте продублировать ту же самую мысль. Пункт "в" другим манером: если актер приносит себя в жертву своим зрителям, то политик-парадоксалист делает доверчивых "зрителей" жертвами своих непомерных амбиций.
г) Еще более разительными будут противоречия между Театром и Политикой, если мы начнем рассматривать их способ вовлечения в игру. Актер втягивает зрителя в свою игру мягко, осторожно, ненавязчиво и — подчеркнем! — только с его согласия. Политикуса такие мелочи не интересуют. Он не то что не спрашивает, он просто ни на секунду не задумывается о том, хочет ли народ принимать участие в его беспринципных играх. Он видит народ пассивным материалом для своих опытов: люди для него фишки, пешки, некое абстрактное быдло, способное только терпеть и покорно мычать.
Сейчас на политическом олимпе России ярмарку тщеславия сменила крикливая ярмарка бессовестности и бесстыдства.
Ну, скажите мне честно, можете ли вы представить себе актера заявляющего: "Я мечтаю служить в безнравственном театре?" Такое даже в страшном сне не приснится! А наши сошедшие с ума "ветви власти" вытащили на свет из философского хлама пошлейшую банальность о том, что политика — грязное дело, и с какой-то извращенной радостью повторяют ее ото всех микрофонов, перед всеми телекамерами и со всех газетных полос — поголовно и упоенно, оптом и в розницу. Только и слышишь от них: "Где вы видели честного политика?", "Я не собираюсь делать политику в белых перчатках" или "Политика и мораль не имеют друг к дружке никакого отношения". Дальше ехать некуда. Первым своим шагом новая Госдума, ничуть не стесняясь, приняла постановления о самообеспечении: назначила себе полумиллионные оклады с ежемесячной индексацией, потребовала себе отдельные кабинеты и московские квартиры, персональные машины, правительственную связь и по три помощника на каждого. От такой вопиющей наглости народ оторопел — столь беспардонно к нему в карман не залезал никто, со времен татарского нашествия.
И все же, несмотря на столь сильные различия, которые можно с достаточной корректностью сформулировать как противоположность антиподов, актеров и политиков неотвратимо тянет друг к другу. Политики упорно лезут в актерство, а художники театра, особенно крупные, то и дело вмешиваются в самую гущу бурной политической деятельности. Возьмем хотя бы Мейерхольда: признанный мэтр модернизма, утонченный символист и эстет, он без раздумий бросился в набежавшую волну революции, его вдруг повлекло к комиссарским замашкам и должностям, к броской и устрашающей комиссарской костюмировке; он начал щеголять в военизированной форме (гимнастерки, кожаные куртки, шинели с "разговорами", конармейские шлемы с пипками, обмотки, краги, портупеи и даже казацкие папахи-кубанки), выступать на шумных политических диспутах (где не без удовольствия мог пригвоздить к позорному столбу контрреволюционность своих противников и бывших друзей, не брезгуя в пылу полемики ни идеологическими анафемами, ни конъюнктурными разносами, ни публичными доносами по поводу — не тех! — классовых симпатий оппонента) и печь один за другим блины примитивных агитационных спектаклей. И чем же закончился для него политический штрум унд дранг? Закрытием театра, клеймом врага народа, арестом, зверскими пытками и гибелью в тюремных застенках.
"Украинский Мейерхольд" Курбас, легендарный создатель "Березиля", глубочайший философ театра и легкомысленный политический ветреник, пометавшись-помотавшись от международного марксизма к националистической блакитности, закончил свою жизнь так же трагически — на Соловках. Лесь Курбас был мудрец и провидец. Однажды он обронил такую вот странно-многозначительную мысль: "Кожна людина театру граеться в життя, а не живе i мистецтво взагали мае цей момент irpauiKH" 1925 г. ("Каждый человек театра играет в жизнь, а не живет, и искусство вообще имеет (в себе) этот момент игры"). Перечтите эту знаменательную фразу и вы почувствуете, что за ее внешней безобидностью и отвлеченностью таится какая-то неясная угроза, какое-то беспокоящее предчувствие несчастья, заключенного в ненастоящести окружающей художника жизни. "Остерегайтесь играть в жизни, — как бы предупреждает Мастер, — играть в жизни чрезвычайно опасно". Предостережение, которому он сам не внял.
Поиграл и тут же сел Дикий.
Позаигрывал с всевластной идеологией и исчез — тихо и бесследно — Таиров.
Ввязался в политическую игру и погиб — при невыясненных обстоятельствах — Михоэлс.
Тут театр взял паузу: крупные "отдыхали", а мелкая рыбешка послушно подрагивала плавничками в такт господствующим течениям.
После смерти отца народов игра театра в политику возобновилась. Первыми сделали политический жест три случайных друга — беспечный Н. В. Петров, уставший быть робким В. Н. Плучек и хитрый Серж Юткевич, друг Пикассо и Росселини. Они восстановили маяковские спектакли Мейерхольда. По тем временам это был жест достаточно дерзкий.
Вслед за ними загалдели многие, и из этого галдежа, как апофеоз, возник скандальный миф Таганки. Тут уж политическими аллюзиями обжирались все до единого: сам Юрий Петрович, его бойкие питомцы, неисчислимые толпы их поклонников и даже сановные гос-парт-боссы, собственными персонами зачастившие на шашлычный запах жареного.
Эстетическая вольница театральной условности плюс кукиш в кармане — такова была простенькая формула "глотка свободы" шестидесятников от Мельпомены и Талии.
И показалось, что так хорошо будет всегда, потому что вряд ли остановится в обозримом будущем перпетуум мобиле политического театра — острый намек на гниение в высших сферах, потому что правда из-под полы была тогда самым сладким, самым вожделенным дефицитом советской духовной жизни, а советская жизнь выглядела незыблемой.
Но прошло два десятка лет, советская власть начала неожиданно и неудержимо таять. Была учреждена всеобщая гласность и политический кукиш утратил цену. Вытащенный из кармана, он не представлял из себя ничего, кроме комбинации из трех пальцев. Привыкшие к политическим иносказаниям, приученные говорить многозначительными намеками, театры онемели; они внезапно обнаружили, что открытым словом им самим сказать нечего, а соответствующих драматических текстов не было. Молчание затянулось, и "вероломные" зрители стройными рядами покинули театральные залы и отправились на митингующие улицы и площади — присутствовать и участвовать в грандиозных политических, как теперь говорят, шоу.
Театр ощутил, что почва уходит у него из-под ног, засуетился, заметался, забеспокоился. Наиболее проворные и амбициозные из его деятелей кинулись в политику теперь уже в буквальном смысле слова: выдвинули себя в нардепы, проникли в президентские структуры, один стал даже советником главы государства. И имена-то все заметные, персоны значительные: Ульянов, Лавров, Захаров, Басилашвили, Гундарева...
Что им там нужно? Зачем они туда лезут?
Не понимаю.
Не понимаю как человек (не очень хороший, но и не очень плохой), не понимаю как художник (пусть не самый талантливый), но, кажется, понимаю как наблюдатель (далеко не самый глупый).
Весьма вероятно, что, привыкнув к своей неограниченной власти над толпами зрителей (я ведь что хочу, то с ними и делаю!) и внезапно утратив свое всемогущество в смутные годы перестройки, эти театральные властолюбцы пустились в политику, где вершить судьбы людей оказалось намного проще и безответственней.
А не стоило бы. Почему? Да потому что политическая жизнь у нас обязательно вульгарна, она в нелепом нашем отечестве порождает только "попсу", а попса — это, как ни крути, все-таки конец высокого театра.
...Михаил Александрович Чехов на интимной вечеринке у пьяненького Рыкова сидит среди торгсиновских закусок и выпивок напротив Ягоды и с ужасом и отвращением ждет, когда поступит заказ на его искусство (как говорил покойный дядя Антон: "А ну-ка, Пава, изобрази!").
...Максим Горький читает Сталину и Молотову довольно примитивную легендочку "Девушка и Смерть" ("Эта штука посильнее, чем "Фауст" Гете", — с неистребимым кавказским акцентом).
...Василь Иваныча Качалова и Иван Михалыча Москвина по ночам привозят на тогдашних членовозах марки "М-1" в Кремль, чтобы поразвлекли усталых за день тамошних хозяев. (Читать "Собаке Качалова" после того, как Жданов побренчит на фортепьянах, и перед тем, как Клим Ворошилов пойдет плясать цыганочку!)
Да, все это было, хотя не должно было этого быть, хотя невозможно все это себе представить!
Что же это такое? — ступени падения? сигналы деградации? или знаки великой беды?..
Мне могут сказать, что такое было давно, что теперь "они" стали гораздо культурнее, что у некоторых из них по два, а то и по три высших образования.
Не надо строить иллюзий! Ничего не изменилось!
Вот совсем свежий по историческим меркам пример-анекдот: чета Горбачевых побывала на премьере у Эфроса. После премьеры — диалог.
Ну, что скажите о премьере, Михаил Сергеевич?
Пирдуха!
Что-что? — переспрашивает обомлевший постановщик.
Для нас с Раисой Максимовной это — Пир Духа, — растолковывает свой сомнительный комплемент генеральный секретарь.
Не надо иметь с ними дела. Ничего путного из этой затеи никогда не выходит. Пушкин пытался. Гоголь пытался. Маяковский, Шолохов, Фадеев, Булгаков, Сахаров, — ну и чем все кончилось?.. Пусть они играют в свои игры, а мы в свои: кесареву — кесарево, а Богу — богово.
Как видите, четвертая — политическая — игровая ситуация из всех перечисленных выше наиболее опасна. При малейшей вашей неосторожности месть следует незамедлительно. И месть эта страшна не только социально-политическими карами и репрессиями, еще страшнее художественное наказание — стоит вам хотя бы чуть-чуть опустить уровень политической игры, и тут же наступает расплата — ваше искусство вырождается в попсу или агитку. Желаю вам всего хорошего. До следующей лекции.