Глава 7 Смерть Джона Холмса

Мильтон Уолдман и Пегги пригласили нас пожить у них в Орчард-Пойл, пока мы ищем дом. Каждый день мы ездили на автомобиле в Лондон, осматривали все возможные неподходящие дома и к ночи возвращались в Бакингемшир. Как-то раз с нами поехала Эмили, и я вдруг решила довериться ей и рассказала про свою попытку встретиться с Гарманом. Она пришла в ужас и сказала, что я чудовищно безответственна и сошла с ума, ведь я рискую потерять Джона. Она так меня напугала, что тогда я решила больше не видеться с Гарманом и держалась своего решения до смерти Джона.

В конце концов мы нашли дом через Уин Хендерсон. Он располагался на Уоберн-сквер и, несмотря на дух XVIII века, стал очень приятным, когда мы избавились от его излишней чопорности. Джону предстояло прожить там только шесть недель — в этом доме он умер. Само собой, он так и не собрался написать что-либо, но в Лондоне у него действительно нашлось много собеседников, в том числе Хью Кингсмилл, который вернулся в его жизнь незадолго до ее конца, его дорогой друг Эдвин Мюир, Герхарди, который страшно веселил его, Хоар и многие другие люди.

Вскоре после нашего переезда как-то вечером я сильно напилась и в приступе стервозности решила раздразнить Джона историей про Гармана. Я рассказала ему о своем письме и влечении к нему. Джон чуть не убил меня. Он заставил меня целую вечность стоять перед открытым окном обнаженной (в декабре) и плеснул виски мне в глаза. Он сказал: «Я бы с радостью разбил тебе лицо, чтобы ни один мужчина больше не взглянул на него». Я так испугалась, что попросила Эмили остаться со мной на всю ночь.

Джон отправлял Дороти все деньги, что ему доставались от отца. Это была совсем небольшая сумма, всего двести фунтов в год. В один из своих визитов в Англию ему удалось увеличить ее еще на сорок фунтов в год. Дороти этого все равно не хватало. Она предпочла бы единоразовую выплату, но, поскольку все мои деньги находились в доверительном фонде, мне пришлось подписать документ, которым я обязывалась до конца ее жизни — даже если я сама умру раньше — обеспечивать ее суммой в триста шестьдесят фунтов в год. Позже отец Джона прислал ему сразу пять тысяч фунтов, чтобы избежать налога на наследство. Джон вложил их в какие-то надежные государственные облигации. Я заставила его написать завещание в свою пользу. Вынудив его выйти за нее замуж, Дороти стала его законной наследницей, и теперь, когда я обеспечила ее доходом, мне показалось справедливым самой иметь право на его наследство. Странно, что я так много думала о смерти, как будто у меня было предчувствие скорой гибели Джона. Я волновалась, что в случае его смерти я, не будучи его женой, не смогу похоронить его без разрешения Дороти или его семьи. Разумеется, я хотела выйти за него замуж, но Джон не мог вынести даже мысли о бракоразводном процессе с Дороти, а я была слишком горда, чтобы настаивать. К тому времени его волю почти полностью парализовало — он не мог заставить себя даже написать записку. Когда мы обосновались на Уоберн-сквер, он захотел было поговорить с Дороти о разводе, но, конечно же, до этого дело так и не дошло.

На Рождество Синдбад приехал в Лондон. Пегин была с нами, и я лихорадочно пыталась их развлечь. Они были так избалованы, что не желали ходить никуда, кроме кинотеатров, цирка и пантомимы.

Все время, что мы жили в Бакингемшире, Джону делал массаж врач, которого рекомендовал Мильтон Уолдман. Но через какое-то время он тоже сообщил нам, что больше не в силах ничего сделать. Он сказал, что, если Джон хочет полностью восстановиться, ему нужно сделать операцию. Это подтвердил доктор с Харли-стрит. Требовалось удалить лишнее новообразование в его запястье под действием анестезии. Это заняло бы три минуты. Джон решил пойти на это. Мы договорились об операции, но в последнюю минуту ее пришлось перенести, потому что Джон подхватил простуду.

В конце рождественских каникул я отвезла Синдбада в Цюрих и там встретилась с Лоуренсом, жившим в Австрии. Расставание прошло очень болезненно. Синдбад плакал, потому что не хотел, чтобы я на целый день оставалась одна на вокзале в ожидании обратного поезда — других вариантов у меня не было. Я тоже начала плакать и не смогла остановиться. Я плакала всю дорогу до Парижа, где я встретилась с Мэри Рейнольдс. Она умоляла меня побыть с ней, но какое-то странное чувство тянуло меня обратно к Джону, и я села на следующий же поезд. Когда я приехала на вокзал Виктория, я думала о Синдбаде и винила Джона во всех муках, которые я столько лет терпела в разлуке с сыном. Я дала себе ужасную клятву больше никогда не видеть Джона. Меньше чем через тридцать шесть часов он был мертв.

Он встретил меня на вокзале и отвез домой. Наш дом был полон людей. Внезапно он объявил, что, пока меня не было, Эмили договорилась об операции и ее проведут завтра утром. Друзей новости обеспокоили. У всех как будто возникло предчувствие, что это не к добру. Герхарди, который тогда писал книгу про астрал, сказал, что его дух непременно покинет тело под действием анестезии. Джон спросил в ответ: «А что, если он никогда не вернется?» Он пил допоздна и с утра проснулся с похмельем. Если бы я имела хоть какое-то чувство ответственности, я бы не позволила проводить над ним операцию. Не могу понять, почему мне было неловко сказать об этом врачам, которые один раз уже откладывали процедуру из-за простуды Джона. Как бы то ни было, я позволила им прийти. Джон хотел, чтобы я осталась с ним, и я имела полное право присутствовать при процедуре. Я держала его за руку, пока он не уснул, но потом врачи твердо и вежливо попросили меня покинуть комнату и подождать внизу. Процесс должен был занять не более получаса. Когда прошло полчаса, я стала нервничать и поднялась, чтобы послушать под дверью. Оттуда не доносилось ни звука, поэтому я снова спустилась вниз. Вскоре один из врачей спустился в холл, чтобы взять какой-то маленький сверток. Я почувствовала неладное и запаниковала, но не знала, что мне делать. Мне казалось, что прошло несколько часов, прежде чем они все спустились вниз — наш врач общей практики, хирург и анестезиолог, чьими услугами пользовался сам король. В тот момент, когда они вошли в комнату, я поняла, что произошло. Сердце Джона не выдержало анестезии.

После операции все трое отошли на другой конец комнаты, оставив Джона без присмотра. В какой-то момент терапевт заметил, что с Джоном что-то неладное, и они попытались привести его в чувство, но было слишком поздно. Они вскрыли его грудную клетку, вкололи в сердце адреналин и сделали прямой массаж, но безуспешно. Они убили его и понимали это. Им было страшно. Все, что они говорили, только ухудшало их положение в моих глазах. Они имели наглость извиниться передо мной за то, что это недоразумение произошло под моей крышей. Потом они начали рассказывать истории о людях, у которых сердце отказывало прямо на улице. Они знали, что последует расследование, и пытались оправдаться. Наш терапевт, он же врач Мильтона, позвонил в Бакингемшир и попросил его с Пегги приехать и присмотреть за мной. Зная, что они приедут не раньше чем через несколько часов, врачи все равно разошлись и оставили меня в полном одиночестве. Я поднялась и посмотрела на Джона. Он был далеко. Надежды не осталось никакой. Я знала, что больше никогда не буду счастлива.

Странно то, что на секунду я почувствовала облегчение, когда врачи сообщили мне о его смерти. Меня как будто освободили из тюрьмы. Я годами была рабой Джона и на миг вообразила себе, что хочу на свободу, но все было совсем не так. Я не имела ни малейшего представления, что мне делать и как жить дальше. Я была абсолютно опустошена. Приехали Пегги с Мильтоном. Не было никакой мрачной торжественности или искусственных переживаний. Я вела себя спокойно, и никто не суетился. Они послали за Эмили. Пегги, будучи практичной женщиной, сразу попросила Эмили пожить со мной несколько дней, поскольку ей самой надо было возвращаться к детям.

Многие годы я говорила Эмили, что больше не стану видеться с ней, если Джон умрет. Теперь же я была счастлива, что она готова отказаться от своей жизни и остаться со мной. Она спала в нашей комнате, и мы два месяца подряд говорили о Джоне, что меня спасло. Не знаю, что для меня могло бы быть лучше в то время. Вся моя ревность испарилась; мы рыдали вместе и делили друг с другом свое горе. Я сказала ей: «Теперь, когда Джон умер, никто не спасет нас от бесконечной опасности». И это была правда.

Во второй половине дня пришел гробовщик и увез тело Джона. Я попросила его снять с Джона часы и халат, после чего немедленно надела их сама — я сразу почувствовала себя ближе к нему и немного спокойнее. Но когда его тело стали спускать по лестнице, я вдруг вспомнила ту клятву, которую дала себе на вокзале Виктория, решив, что не хочу его больше видеть, и из меня вырвался ужасный вопль. Мне показалось, будто это я его убила.

Я хотела кремировать тело Джона, и мы послали за его сестрой, Беатрис, и Дороти. Джон умер 19 января 1934 года в возрасте тридцати семи лет. На следующий день был день рождения Дороти, а кремировали его в день рождения Эмили, 21 января. Необходимо было провести вскрытие и расследование. Эдвин Мюир настоял на том, чтобы на дознании присутствовал мой адвокат на случай непредвиденных осложнений. Меня допросил коронер, и я рассказала ему историю несчастного случая и последствий. Коронер был очень вежлив и участлив. К моему огромному удивлению, он произнес скорее как утверждение, а не вопрос фразу: «И вы с ним жили». Я ответила: «Да, пять лет». Затем был зачитан отчет о вскрытии. На всех его органах сильно сказалось употребление алкоголя, и в целом его здоровье было в весьма плачевном состоянии. Всех врачей освободили от ответственности.

После состоялась кремация. Мне не хватило мужества присутствовать. На ней были Мюир, Хью Кингсмилл, Дороти, сестра Джона, Эмили и Мильтон. Больше ничьего присутствия я не допустила. За этот час мы с Пегги сходили в католическую церковь в Сохо и поставили свечу. После я пришла домой, села на пол нашей спальни, где Джон умер, и стала слушать десятый квартет Бетховена на фонографе. Пока я сидела там и страдала, ко мне поднялась попрощаться сестра Джона. Она застала меня врасплох и, увидев мое состояние, впервые осознала, сколько Джон для меня значил. Она сказала: «Как бы ни сложилась твоя жизнь, я надеюсь, ты будешь счастлива». В тот момент мне казалось странным думать о будущем.

Эмили много времени проводила с Дороти и пыталась присматривать за Пегин. Мы не хотели сообщать ей о смерти Джона. Она очень его любила. Как-то раз в книжном она спросила у меня, когда он приедет из санатория, где, как она думала, он был. Я ответила: «Никогда. Он в раю с ангелами». Через несколько дней она пришла из школы в Блумсбери раньше времени и сказала, что больше туда не вернется. Мы с Эмили попробовали найти новую школу в том же районе. Все еще поглощенная своим горем, я решила поговорить с директором школы о Пегин. По странному совпадению я встретила ее снова много лет спустя, и она рассказала мне, что тот день, когда я пришла поговорить с ней, был худшим днем ее жизни. Он определенно был одним из худших и в моей. Дорис только что вышла замуж и хотела вернуться, но я невыносимо завидовала ее счастью, поэтому сказала, что не хочу отнимать ее у мужа и позабочусь о Пегин самостоятельно. Учитывая мое состояние, мне это удавалось не слишком хорошо. Пегин заболела инфлюэнцей и несколько недель провела в постели, потому что я давала ей держать градусник не во рту, и из-за этого врач думал, что температура у нее выше, чем на самом деле. Потом я нашла для нее хорошую школу в Хемпстеде, где она чувствовала себя гораздо лучше.

К отъезду Дороти мы достигли с ней нового соглашения о ее будущем. Я отдала ей все деньги и книги Джона и пообещала платить ей еще сто шестьдесят фунтов в год. В этот раз она поверила мне на слово и разорвала наш официальный договор.

После смерти Джона меня не покидал страх потерять свою душу. Каждый день я смотрела в зеркало и видела, как уголки моего рта опускаются все ниже. Это служило отражением моего страха. Я в самом деле потеряла душу, и знала об этом. Если бы я снова ее обрела, как бы я справлялась с ней без защиты Джона? Я верю, что однажды встречу его, и с ним моя душа снова будет в безопасности.

Эдвин Мюир и Хью Кингсмилл часто приходили ко мне домой. Там они чувствовали себя ближе к Джону. Мы все были очень несчастны. Я все время хватала кого-то за руку и просила сказать что-нибудь эмоциональное. Уильяма Герхарди задело, что я не пустила его на кремацию, и он даже расплакался по этому поводу, но вскоре мы помирились. Мне приходило много писем с соболезнованиями. Они приносили мне утешение. Все друзья Джона видели его с разных сторон.

В один день я получила письмо, написанное рукой Гармана. Я чуть не упала в обморок — совершенно забыла о его существовании. Он спрашивал, может ли он что-то сделать для меня. Он имел в виду бытовые вопросы, поскольку думал, что мне в Англии, как иностранке, может понадобиться помощь. Но было слишком поздно — все дела я уже уладила. Для остального же было слишком рано. Но я стала снова думать о нем, и постепенно пришла к мысли, что с ним я могу спастись от своего горя.

В феврале закончился срок аренды нашего дома на авеню Рей, и мне пришлось поехать в Париж и встретиться с хозяином, чтобы уладить вопрос о сделанной нами перепланировке первого этажа.

Мы передали этот дом в субаренду очаровательной паре, Шарлотте и Ронни Моррис. Шарлотта мне сразу очень понравилась тем, что напоминала мою подругу Пегги. Они не могли позволить себе этот дом, но мы согласились на их цену. Когда я поехала в Париж, как раз разгорелся скандал со Стависким, и буквально перед выездом я получила от матери телеграмму: «Не езди в Париж Опасно». Там правда было опасно. На балконе отеля «Крийон» застрелили горничную, после чего начались волнения на улицах и некое подобие революции. Но к тому времени, как я приехала, все уже закончилось. Когда я пришла в дом на авеню Рей за мебелью, обнаружила маленький букет роз, который Шарлотта Моррис оставила для меня на столе в гостиной. Так она, наверное, решила показать, что понимает, какие чувства у меня вызовет возвращение в дом, где я была так счастлива с Джоном, и меня это тронуло. Мне причиняла боль мысль о том, что они там жили, но по крайней мере они были хорошими людьми. Я забрала всю мебель и перевезла ее в хранилище. Когда дом опустел, мне полегчало — теперь другие люди не могли соприкасаться с тем, что напоминало о моей жизни с Джоном.