Глава 15 Покой

Я часто задумываюсь (и никогда не могу понять), почему этому человеку было суждено принести в мою жизнь столько смятения, почему он полностью занял мои мысли на целый год и почему я не держу на него зла после всего, через что мы прошли. Сначала он проник в мое сознание в образе мифа — того мифа, каким только может быть богатый, безответственный, неуловимый и избалованный человек; человек настолько притягательный и желанный, что он просто не считает нужным делать то, что должен; который теряет адреса и никогда не приходит вовремя или хотя бы в назначенный день, который шлет телеграммы, полные лжи и извинений. Когда я наконец встретилась с ним, он оказался полной противоположностью моих ожиданий. Он пришел ко мне домой купить картины Макса. По просьбе Альфреда Барра он дал под присягой показания в пользу Макса, когда тот въезжал в Америку, поэтому нам было любопытно с ним встретиться, и Макс хотел его поблагодарить. Он оказался так красив, так очарователен, так скромен, так застенчив, что меня переполнило изумление.

В следующий раз я встретила его на опере Моцарта «Дон Жуан»; мы сидели на соседних креслах, и между нами будто бы пробежала искра. Потом он часто вспоминал об этом. Он отвез меня домой на такси. Позже я сказала Путцелю, что я бы сразу влюбилась в Кеннета, если бы не боялась, что он будет постоянно морочить мне голову. Я боялась не зря. Не то чтобы он специально постоянно пропадал и увиливал — просто он не мог быть другим. И когда время пришло и я влюбилась в него, мой пророческий страх оправдал себя, но не совсем в том смысле, что я думала.

Он пришел в мою жизнь в тот момент, когда я больше всего в нем нуждалась и когда он больше всего нуждался во мне. Теперь я понимаю, что это было неизбежно. Он пришел ко мне, когда я была несчастна, и именно поэтому он предложил мне свою дружбу, а я с готовностью приняла ее, не думая о последствиях. Он сразу же стал моим другом и обрел большое влияние на меня, возвышаясь надо мной своими шестью футами роста. Первым делом он заставил меня порвать с Максом. Было совершенно очевидно, что пора это сделать; я не знаю, зачем я ждала слов Кеннета. Эта нелепая история не могла больше тянуться. Кеннет просто сказал: «Абсурдная ситуация. Ты ни там, ни здесь». И тогда я решила перестать топтаться на месте. Кеннет делал это безо всякого личного интереса. Он просто дал мне разумный совет, как поступил бы любой друг. Затем он посоветовал мне пойти к адвокату и официально оформить развод. Он привык практично подходить к вопросам собственности и убедил меня, что этот шаг необходим, и я последовала его совету.

Но я забегаю вперед. Вот как все началось. Кеннет знал, что мне плохо, и, будучи человеком необычайно добрым и тактичным, он решил устроить в честь меня небольшую коктейльную вечеринку у себя дома. Я и раньше бывала у него на больших безличных приемах, но сейчас все было по-другому. В последнюю минуту я решила взять с собой Макса, и я уверена, что хозяин дома весьма удивился, увидев нас вместе; однако он не подал виду и так же спокойно воспринял то, что Макс посреди вечеринки сбежал к мисс Таннинг. Именно этого мы все ждали и после его ухода вздохнули с облегчением.

Я не знаю почему, но Кеннет Макферсон сразу же дал мне ощущение покоя, и когда он сидел рядом со мной, обнимая меня, я чувствовала себя совершенно счастливой, такой счастливой, какой не была уже многие годы. Какая жалость, что этого мне было мало. Если бы только мне хватило того покоя и восторга, которые я испытывала в его объятиях, пока мы лежали и слушали музыку, все было бы совсем по-другому. Но я не тот человек, которому может быть достаточно того, что он имеет. Я всегда думаю, будто я все могу изменить. Удивительно, но я не допускаю мысли о собственной неудаче, и никто не способен убедить меня в том, что я не сдвину горы и не остановлю прилив, пока я не уверюсь в этом самостоятельно. И вот я снова сразу же стала гнаться за тем, чего не могла получить. Разумеется, в результате я обрела многое другое, о чем никогда даже не мечтала.

Мы пошли на ужин с сестрой Кеннета и Путцелем, а после — в мой дом на реке. Мы вдвоем очень долгое время провели на диване и вели себя словно школьники. Я перепачкала Кеннета губной помадой, и он так воодушевился в процессе, что, когда его сестра и Путцель, тактично ушедшие прогуливаться по дому, вернулись в комнату, Кеннет закинул ногу на ногу и пробормотал: «Боже правый, придется сесть так». Я так и не узнала, действительно ли в этом была необходимость. Перед уходом Кеннет обещал в скором времени снова пригласить меня на ужин. Я хотела пойти с ним к нему домой, но у него остановилась сестра, а жил он в очень маленькой квартире.

Через несколько дней Джин Коннолли устраивала большую вечеринку в честь дня рождения Лайлы, подруги ее сестры. Я не могла определиться, идти мне или нет. Макс отказался составить мне компанию, сказав: «Je ne connais pas cette dame»[72]. Мне позвонила Джипси Роза Ли и спросила разрешения привести к нам домой подругу, чтобы познакомить ее с Максом и посмотреть его книги и картины. Я не могла ей отказать, но чувствовала себя очень неловко; мне казалось, я должна разъяснить ей нашу запутанную ситуацию. Я перезвонила и сказала: я пригласила Макса к себе домой, чтобы он встретился с ней, но мы больше не живем вместе, и я не знаю, буду ли я дома. Я выразила надежду, что она хорошо проведет время и простит меня, если я не смогу остаться. Я лежала на кровати, разрываясь между двумя возможными планами на вечер. Неожиданно я вспомнила, что Кеннет — друг Джин. Это сразу решило для меня вопрос. Я спрыгнула с кровати, оделась и поспешила на вечеринку до прихода Джипси.

Я провела чудесный, безумный вечер; можно сказать, я отпраздновала свою независимость. Наконец-то я почувствовала, что меня ничто не связывает с Максом, и неистово отплясывала с Кеннетом всю вечеринку напролет. Я отдалась в его объятия в ванной, куда он пошел отмываться от запаха маринованного лука, который мы тайком воткнули в праздничный торт. В тот день Кеннет сказал мне порвать с Максом. На следующее утро я позвонила Максу и попросила его найти себе мастерскую и больше не приходить в мой дом. Он так разозлился, что без спроса забрал Качину, оставив мне двух наших персидских котят, Ромео и Джипси. Кеннет пришел на вечеринку с высокой температурой и не мог оторваться от меня, хотя ему следовало лежать в постели. Под конец некая тучная пожилая англичанка проявила материнскую заботу и таки заставила его пойти домой. Перед уходом он пригласил меня на ужин в следующий четверг.

Всю неделю я провела в состоянии нервного возбуждения перед моей грядущей rencontre[73] с Кеннетом, гадая, вспомнит он или нет. Во второй половине дня в четверг он позвонил мне и спросил: «Ты помнишь, что сегодня ужинаешь со мной?» Я бы ни за что на свете об этом не забыла, но ответила просто: «Да, помню». Он пришел за мной очень поздно. Я ужасно нервничала по поводу своего наряда, поскольку знала, что Кеннет придает много значения внешности тех, с кем появляется на людях. Разумеется, у меня не нашлось ничего подходящего, но я постаралась выбрать лучший вариант и не слишком стесняться. Я надела зеленые перчатки и зеленый шарф. «Ну что же, куда ты хочешь пойти?» — спросил Кеннет, и я назвала ресторан, куда меня водил Макс. Это был единственный раз, когда мы с Кеннетом ели там, где я бывала с Максом. После этого он всегда сам выбирал, куда мы пойдем.

Неожиданное близкое знакомство с кем-то — это волнительное, странное и тревожное время в жизни, и чем дольше ты ждешь его, тем больше оно приносит радостных переживаний. Я с восторгом осознала, что Кеннет — англичанин до мозга костей, хотя сначала меня насторожило, что он как англичанин несколько консервативен. Он так много говорил, что я сразу поняла: от меня требуется только слушать. Мне это нравилось. Так было проще, и так нам грозило меньше проблем. Помню, как сказала только одно: накануне рождения Синдбада я была в доме родителей его жены на Керзон-стрит в Лондоне (Кеннет упомянул его в разговоре) и запомнила, с какой сердечной заботой меня приняла его теща. Мне было приятно, что у нас нашлась хотя бы такая отдаленная связь. Это сразу перекинуло между нами мост, ведь все англичане большие снобы, и факт моего визита на Керзон-стрит придал мне уверенности в себе.

После ужина он отвез меня в свою квартиру. Мы несколько часов лежали на диване в объятиях друг друга и слушали на автоматическом фонографе Моцарта, Баха и Бетховена. Позже в кровати он сказал мне, что подвержен приступам клаустрофобии, потому что в детстве мать заставляла его спать с ней в одной постели. Я решила быть осторожной и уехала, как только он уснул.

Я не подозревала, что через несколько часов после моего ухода из-за всего этого с ним случился жуткий сердечный приступ. Я узнала об этом только несколько дней спустя, когда он посреди ужина сообщил мне, что ему было очень плохо и доктор велел ему воздерживаться от алкоголя и любовных утех. «Это случилось через несколько часов после того, как ты ушла. Я не мог двигаться, даже дойти до ванной. Быть больным ужасно. Не хочу говорить об этом». Я не знаю, осознавал ли он физиологические последствия произошедшего с ним, но я чувствовала свою ответственность и решила, что больше мы не будем пытаться заниматься любовью. После ужина он взял меня под руку и отвел к себе в квартиру. Мы долго лежали на диване, нежно обнимая друг друга, а потом пошли спать, приняв снотворные капли. Тем не менее я пролежала всю ночь без сна, до ужаса боясь потревожить его. Утром он поднес мне стакан молока так же, как вечером — снотворное: с видом ребенка, который делает подарок. Потом он очень трогательно поцеловал меня на прощание. На лестнице я столкнулась с Анаминтой, его цветной горничной. Она удивилась, увидев меня на пороге его квартиры в столь ранний час.

Через несколько дней я давала вечеринку. Кеннет пришел в окружении стайки молодых людей. Они были очаровательны. Кеннет показал им мой дом и внезапно сказал, что был бы рад разделить с кем-нибудь такой большой особняк. Он спросил, не соглашусь ли я сдать ему половину, или, если он купит соседний дом, сделать тайную дверь между нашими этажами. Каждый раз, когда он говорил подобное, даже в шутку, я хваталась за его слова и пыталась на них построить свое будущее.

С этого дня я поняла, что должна жить с ним, и не знала покоя до тех пор, пока не добилась своего. Это было относительно просто, потому что он был очень одинок. Именно поэтому он позволил мне войти в его жизнь. Ему было необходимо, чтобы им восхищались и любили его. В этом смысле он был сущий студент и не мог без постоянных интрижек. Ему нравилось, когда в него влюблено много людей, хотя это не приносило ему настоящего удовлетворения. Он был глубоко несчастным человеком.

Кеннет имел должность в Британской службе разведки, но едва ли работал. Чаще всего он слушал музыку: его фонограф не умолкал целыми днями. Он много времени проводил за едой и питьем. Он пил больше всех, кого я знала в своей жизни, разве что кроме Джона Холмса. Кеннет был словно из XVIII века. Его жилье, его происхождение, его вкус, его повадки — всем этим он напоминал аристократа той эпохи. Он так тонко чувствовал собеседника, что не пропускал ни одной finesse или bon mot[74]. Ничто не ускользало от него, и вести с ним разговор было одним удовольствием. Он не разрешал мне употреблять слово «фея»[75] и требовал, чтобы вместо этого я говорила «афинянин». Он говорил, что «фея» звучит так же вульгарно, как «макаронник» или «жид». Он был воспитан, а значит, представлял собой оазис культуры в американской пустыне. И все же он был слишком хорош даже для себя. В каком-то смысле он так и не смог полностью раскрыться. Его тянуло вниз на уровень его друзей, которые явно уступали ему. Вероятно, из вежливости — чтобы они не чувствовали себя неловко — он подражал их уровню. Чтобы проявить свои лучшие качества, ему требовалась чья-то сильная рука. Он имел много друзей, и большую их часть составляли женщины. Он был идеальным другом. С ним тебе всегда казалось, будто он полностью принадлежит тебе.

Поскольку он жил исключительно удовольствиями, он все время с нетерпением ожидал премьеры какой-нибудь оперы, концерта или балета. Он проматывал баснословные суммы в ресторанах, ведь он любил хорошую еду и вино; это была важнейшая часть его жизни. Одевался он невероятно элегантно. Обычно носил синие костюмы в цвет глаз, и таких костюмов у него были десятки. Они всегда сидели на нем безукоризненно. Он тщательно за собой ухаживал, обильно пользовался косметикой «Макс Фактор» и чрезмерно осветлял волосы. В его ванной, которая больше походила на гримерку звезды, стояли всевозможные косметические средства и самые дорогие духи из Парижа. Он показал мне, как укладывать волосы. У него это получалось гораздо лучше, чем у меня.

Из-за здоровья Кеннету пришлось уехать из города, и мне стало очень грустно и одиноко. Ко мне переехал Лоуренс, потому что он сломал ногу и не мог карабкаться по лестнице в свою квартиру. Я устраивала для него вечеринки каждый день, чтобы ему не приходилось никуда мотаться с его ногой.

Однажды днем, когда я думала, что Кеннет еще за городом, Путцель привел его в галерею. Я как раз собиралась на обед, хотя было уже четыре часа, и Кеннет отвел меня в бар и накормил. Он был очень нежен со мной, но его неуловимая и уклончивая натура начинала проявлять себя. Он давал мне понять, что не хочет ни на чем останавливаться и не хочет, чтобы на него в чем-либо рассчитывали. Мне кажется, единственным, что заставляло меня продолжать этот роман, был дух Джона Холмса, который обещал мне рядом с Кеннетом покой. Покой — это все, что мне дал сам Джон, тогда как остальное в нашей жизни оставалось неразрешенным.

В скором времени Кеннету стукнуло тридцать девять. Джимми Стерн, не зная о моей влюбленности в Кеннета, взял меня на вечеринку, которую для Кеннета устроил его друг. Джимми думал, что представит меня новому миру. Получилось смешно, но Кеннет держался чрезвычайно неестественно и вежливо — таким я его не выносила.

За несколько дней до этого я отправила ему красивую статуэтку Корнелла, выбранную Путцелем, в качестве подарка на день рождения. Мой секретарь Джон доставил ее и вернулся под впечатлением от того, как Кеннет на самом деле живет, о чем он мог судить по донесшемуся из-за двери аромату виски. Я заревновала и почувствовала себя в стороне от личной жизни Кеннета.

Когда Джон ушел в армию, Путцель настоял на том, чтобы занять его место. Я сопротивлялась этой катастрофе два года, но теперь дала слабину, потому что думала, что так я стану ближе к Кеннету: они с Путцелем были большими друзьями.

Я продолжала невразумительный роман с Марселем. Эта связь никогда не значила много ни для одного из нас; мы знали друг друга так долго, что были как брат и сестра. Я звонила ему, если у меня было настроение, или он приходил в галерею и вел меня на свидание на обед. Вместе с тем он был моим исповедником и знал все о моих отношениях с Кеннетом. Мне часто было сложно оторваться от Кеннета ради встреч с Марселем, и один раз я позвонила ему из бара и отменила встречу под предлогом того, что я слишком пьяна, в чем точно не соврала. Марсель всегда делал вид, будто ему все равно. Он не верил в эмоции и точно не верил в любовь, но чувствовал он больше, чем говорил. Быть с Кеннетом всегда значило пить сверх меры. Думаю, Марсель понимал, что я чувствую к Кеннету, и скоро прекратил наши отношения, сказав, что я веду себя слишком неосторожно и его жена может обо всем узнать. Я согласилась с ним и вздохнула с облегчением, когда все было кончено: теперь я могла сосредоточиться на Кеннете. Когда я не пошла к Марселю, Кеннет спросил, не пожалею ли я об этом, намекая на то, чего я не получу, если останусь с ним. Конечно же, мне это было совершенно не важно.

К выпуску второго номера журнала «VVV» Кислер устроил большую вечеринку. Само собой, меня он не пригласил, поскольку я не пускала его на порог моего дома после истории со счетами за отделку галереи. Тем не менее я была полна решимости попасть туда любой ценой, и когда не получила приглашения, Лоуренс предложил мне притвориться юношей и нарядиться в одежду Синдбада, которая осталась у меня дома. Я нашла красивый синий костюм и кепку, в которую спрятала волосы. Я нарисовала горелой пробкой на лице бакенбарды и небольшую бородку. Потом я позвонила Кеннету, рассказала ему об этом и попросила быть моим спутником. Он находил эту идею очень занятной, пока не увидел, в какого я превратилась чумазого греческого мальчика. Кеннет поправил мой макияж, но ему все равно было слишком стыдно идти со мной вместе, и он, оставив меня на пороге, зашел на вечеринку один. Он сказал, что не знает Кислера и поэтому стесняется входить со мной. Тем не менее я пользовалась большим успехом, и никто меня не узнал, кроме Макса, который поспешил покинуть вечер вместе с мисс Таннинг, как только я вошла, словно я была дьяволом во плоти. Там был Жорж Дютюи, и он спросил у Джин: «Qui est ce garson? Il a l’air tres interessant». Джин ответила: «C’est un Grec». «Ah oui, je comprends»[76], — сказал Дютюи. Когда Кислер узнал, кто я, он так обрадовался, что мы немедленно помирились и с тех пор оставались друзьями. Я решила, что, если я однажды куплю дом в Америке, Кислер его декорирует.

Вскоре после этой вечеринки вновь пришло время искать новый дом. Нам обоим надо было куда-то переехать в октябре. Мой дом продали без моего ведома, а Кеннету стало слишком тесно в его квартире. Я имела легкий доступ к спискам свободных квартир через моего старого друга-агента, Уоррена Марка, и поделилась им с Кеннетом. Обойдя места из списков, мы шли по барам и пили всю вторую половину дня. Галерею я оставляла на Путцеля, который каждый раз, когда я уходила на обед с Кеннетом, приговаривал: «Видимо, тебя ждать к пяти».

Я была полна решимости снять квартиру вместе с Кеннетом. Он хотел жить в легкодоступном районе, так что мне пришлось отказаться от реки, хотя я бы предпочла именно ее. Каждый день нам давали новый список. Мы осмотрели огромное количество квартир, и все они были безнадежны за исключением одной двухэтажной квартиры-дуплекса. Она была идеальна во всех смыслах (разве что в ней была всего одна кухня), и мы решили взять ее. Всех привела в ужас такая перспектива, и наши друзья в один голос предостерегали нас об опасностях общей кухни. Но Кеннет почти никогда не ел дома, и мы подумали, что наши друзья глупят. Путцель чуть не сошел с ума от ревности. Нам пришлось снести три стены, чтобы объединить четыре ненужные нам комнаты для прислуги в одну. Путцель краем уха услышал телефонный разговор об этом и решил, будто мы хотим поставить стену между нашими половинами. Он не понимал, что происходит, и был вне себя, когда узнал, что мы сносим стены, а не возводим их. Он постоянно подталкивал меня к Кеннету и злился, когда мы становились ближе.

Наша новая квартира-дуплекс была изумительна. Она располагалась на двух этажах в двух особняках; двенадцать ее окон выходило на передний фасад и двенадцать — на задний с видом на террасы и сады. На верхнем этаже, который достался Кеннету, была большая спальня, гостиная и огромный банкетный зал. На этом же этаже располагалась кухня и буфетная. Этаж ниже, куда вела великолепная лестница эпохи Регентства, полагался мне с его тремя комнатами и еще одной на месте спален прислуги. Было неудобно ходить по лестнице наверх на кухню, но, с другой стороны, у меня было четыре ванных, а у Кеннета только одна. Я заставила его подписать договор аренды, потому что он был крайне безответственен, и так я чувствовала себя спокойней.

После подписания договора мы многие часы провели в барах, обдумывая отделку нашего будущего дома. В здании при входе был большой холл, откуда наверх шел лифт. К нашей квартире не вело лестницы — у нас была только регентская лестница между этажами, а в остальном мы практически полностью зависели от лифта. Пожарной лестницей полагалось пользоваться только в случае пожара: для этого надо было выломать дверь, что автоматически включало сигнализацию. Мы неделями выдумывали всевозможные невероятные идеи для оформления холла. Меня ужасали предложения Кеннета, совершенно легкомысленные и довоенные, на которые я никак не могла согласиться. Несмотря на свои левые политические взгляды, он не осознавал, что роскошная жизнь в погоне за удовольствиями осталась в прошлом и больше не вписывается в современные реалии. К счастью, он все это предлагал не всерьез. Тогда я, с его разрешения, заказала Джексону Поллоку стенную роспись шириной в двадцать три фута и высотой в шесть. Марсель Дюшан посоветовал ему написать картину на холсте, чтобы она не оказалась заброшена, когда я перееду. Это была замечательная и крайне удачная для Университета Айовы идея — именно ему я подарила полотно, когда уехала из Америки. Теперь оно висит в студенческой столовой.

Поллок добыл огромный холст, и чтобы его повесить у себя в квартире, ему пришлось снести стену. Он сидел напротив него днями, лишенный всякого вдохновения, и все глубже погружался в депрессию. Он отправил свою жену Ли Краснер за город в надежде, что в одиночестве он обретет больше свободы и к нему придут новые идеи. Когда Ли вернулась, она обнаружила его по-прежнему в раздумьях — он не начал работать и даже не пытался. Наконец через три недели колебаний он начал неистово метать краску на холст и закончил картину за три часа.

Этот холст получился более абстрактным, чем предыдущее творчество Поллока. Он представлял собой повторяющуюся череду абстрактных форм, переплетенных в ритмичном танце, синего, белого и желтого цвета, закапанных сверху словно стекающей черной краской. Макс Эрнст когда-то изобрел и смастерил очень незамысловатый механизм, который покрывал его полотна стекающей краской. В то время меня это привело в ужас, но теперь я с готовностью приняла такую манеру живописи.

При установке огромного холста возникла проблема: он оказался больше стены, для которой предназначался. Поллок пытался закрепить его самостоятельно, но не преуспел, из-за чего ударился в истерику и начал опустошать в моей квартире все бутылки, которые я специально спрятала, зная о его пристрастии. Он не только названивал мне в галерею каждые несколько минут, чтобы я немедленно пришла домой и помогла ему разместить картину, но так напился, что разделся и голым ворвался в гостиную на вечеринку Джин Коннолли, жившей со мной. В конце концов на помощь пришли Марсель Дюшан с рабочим и установили холст. Он смотрелся замечательно, но определенно нуждался в большем пространстве, которое у него теперь есть в Айове.

Я была в восторге от картины, но вот Кеннет ее не выносил. Он не разрешал мне подсвечивать ее, утверждая, что от моих ламп перегорают предохранители, поэтому смотреть на нее можно было только при свете дня, или когда я спускалась вниз и тайком включала свет. Все хотели увидеть ее. Как-то дождливым вечером к нам зашел Джеймс Соби по дороге из Музея. Он не смог найти такси и вымок до нитки. Я боялась, что он простудится, поэтому одолжила у Кеннета рубашку. Однако Соби согласился только на стакан крепкого виски с содовой, который, как он утверждал, его спас. Разумеется, он был в восторге от картины.

Однажды за обедом Кеннет сообщил нам с Путцелем, что собирается арендовать дом на Лонг-Айленде и пригласить нас туда. На следующий же день он забыл об этом, но не я. Я немедленно вцепилась в идею снять с ним дом на лето. Я соблазняла его красивым домиком на Адирондаке, но этот вариант оказался слишком непрактичным, хотя мы оба очень хотели туда поехать. Потом я сняла дом своего друга в Мейне, но мы подумали, что это слишком далеко, и отказались от него. В конце концов мы решили поехать в Коннектикут и жить по соседству с Лоуренсом и Джин Коннолли. (Это место было на берегу озера, где запрещалось купаться евреям.) Я уговаривала Кеннета встретиться с владельцем и заключить договор на свое имя, но он взбунтовался и отказался говорить с таким человеком, поэтому мне пришлось отправить своего друга Пола Боулза.

Перед поездкой в Коннектикут я послала Синдбаду телеграмму и попросила его взять увольнительную на три дня, после чего полетела к нему во Флориду на День независимости. Он был расквартирован в Дрю-Филд под Тампой. Жара стояла страшная, но мы замечательно провели время и в основном ходили в испанские рестораны и на пляж. Я не видела Синдбада с зимы, когда его призвали, и была счастлива нашей встрече. Мы очень любили друг друга и с удовольствием проводили время вместе. После окончания его увольнительной я осталась еще на несколько дней, чтобы проводить с ним вечера, но видеться со мной ему было слишком тяжело из-за выматывающей жары и долгих часов на службе.

Днем мне было нечем заняться, и у меня было много свободного времени. Кеннет попросил навестить его друга в госпитале в Дрю-Филд — тот сломал бедро и ждал отставки из армии. Я встретила его как-то раз на вечеринке у Кеннета, но боялась, что он не узнает меня, поэтому предупредила о своем визите запиской. Я заблудилась в Дрю-Филде и, пробравшись через горячие болота, вошла в госпиталь через заднюю дверь. Медсестра сказала мне, что рядовой Ларкинс на десятой койке. Я легко нашла его; выглядел он очень странно. Из-за травмы он был зафиксирован в полуподвешенном состоянии хитроумным устройством, похожим на натянутые нити Кислера в моей галерее. Он спал, когда я пришла, и, не желая его будить, я села и стала ждать, пока он проснется. Спустя долгое время я решила осторожно тронуть его пальцем. Жара стояла ужасная, и в палате лежало множество несчастных солдат в гипсе со сломанными шеями и прочими увечьями. Одному из них нельзя было двигать головой, и ему приходилось не сводить глаз с шарика, подвешенного к потолку.

Казалось, Ларкинс мне обрадовался, но я почувствовала, будто вырываю его из другого мира, и не знала, правильно ли я поступаю. У меня создалось странное впечатление, будто он пролежал там уже много месяцев с терпением Будды и ничего не имел против такого положения вещей. Я простодушно разболтала ему все о нашем дуплексе и планах на лето, не подозревая, что он станет орудием зла и разрушения в моей жизни и что я своей болтовней сама на себя навлекаю беду. К несчастью, оказалось, что он тоже тайно влюблен в Кеннета. Он притворялся, будто рад нашим планам, и принял мое приглашение провести с нами лето, если успеет уволиться из армии. Я навестила его дважды и принесла ему книги. Позже я написала ему из Коннектикута, не догадываясь, как я потом пострадаю от его рук.

Когда я заключила договор аренды на дом в Коннектикуте, Кеннет решил, что приедет только через десять дней, а поскольку дом мы сняли на месяц, это значило, что он проживет там только три недели. Я не видела нужды его торопить и была рада, что он приедет хотя бы ненадолго. Он помог закупить еду и одолжил постельное белье — мое было в хранилище; дал мне масло и еще кое-что и погрузил все это в машину. Я взяла с собой старого друга, русского, который хотел вырваться из Нью-Йорка на несколько дней, так что, когда Кеннет приехал через десять дней, дом был приведен в порядок. Может, на это он и рассчитывал.

К тому времени меня уже знали в округе как миссис Боулз, поскольку дом был арендован под этим именем. Сам дом был кошмарный, но прямо напротив его двери раскинулось живописное запретное для евреев озеро. Мне нравилась моя жизнь с Кеннетом и особенно то, что мы делили обязанности и расходы — от этого я чувствовала нас семьей. Готовил чаще всего он; у него это получалось значительно лучше, чем у меня. Он не только занимался едой, но придирчиво следил за порядком и без конца чистил холодильник. Я мыла посуду и изредка готовила. Мы ездили за покупками на моем автомобиле, слушали радио — тоже в автомобиле, много купались и загорали, развлекали соседей и ухаживали за моими котами. Мне казалось, будто я замужем за Кеннетом, и была абсолютно счастлива и в кои-то веки спокойна. Нас несколько раз навещал Путцель и Пол Боулз с женой, настоящей миссис Боулз. По-моему, Кеннет тоже был счастлив и только один раз сорвался и непременно захотел поехать в Нью-Йорк. Удивительно, но меня он тоже позвал с собой. В тот вечер Пол возвращался в город, и мы поехали с ним все вместе. Кеннет тогда довольно сильно ревновал меня к Полу.

Когда мы приехали в Нью-Йорк, Кеннет отправился на встречу, и я попросила Пола приютить меня на ночь в большой квартире, которую он арендовал на лето у Вирджила Томпсона. Мы провели чудесный вечер. Я лежала на полу на надувном матрасе в его африканском халате, а он играл для меня свои композиции. Мы даже занялись любовью. Он был очень хорошим композитором-модернистом. Еще у него были десятки бутылочек с экзотическими благовониями, которые он сам смешивал, и одно амбре он нанес мне на запястья. На следующий день мы обедали вместе с Мэри, Марселем, Кеннетом, Путцелем и Полом, который пришел в белом костюме и смотрелся очень изящно и изысканно.

После обеда мы с Кеннетом поехали в его квартиру и там стали слушать музыку на фонографе. Мы сидели рядом, он обнимал меня, и я, как обычно, чувствовала себя в раю. Мы пропустили свой поезд в Коннектикут и несколько часов ели и пили в баре на Центральном вокзале. Наконец мы доехали до дома.

Эти три недели мы жили с Кеннетом как супруги за исключением одного аспекта: мы не спали вместе. Однажды ночью он предложил мне лечь с ним, потому что я была очень напугана. В саду Джин мы увидели на земле не то труп, не то еще какую-то неведомую фигуру. Это было после вечеринки по пути домой. Когда мы сходили за фонарем и вернулись, труп уже исчез, но не жуткое воспоминание о нем.

В то время нам было так хорошо вместе, что мы строили всевозможные планы на будущее. В феврале мы решили поехать на Кубу и оставить галерею на Путцеля. Кеннет обещал свозить меня в Грецию после войны — я там никогда не была, а он очень любил эту страну.