Заключение

В 1956 году Карло Кардаццо попросил меня написать коротенький сборник занятных анекдотов для серии, которую он тогда выпускал. Лоуренс Вэйл назвал книжку «Una Collezionista Ricorda» (что издатель перевел на обороте титула как «Коллекционер вспоминает»). На обложку поместили великолепную фотографию меня под моим колдеровским изголовьем с восемью терьерами — лхаса апсо.

В 1960 году итальянский издатель Уго Мурсия обратился ко мне с просьбой написать предисловие к книге «Приглашение в Венецию». В нее должны были войти фотографии Уго Муласа и тексты Микеланджело Мураре. Я не верила, что смогу это сделать, но Мурсия очень настаивал, и я все же выполнила его просьбу. Мое предисловие вышло весьма образным и совсем не похожим на «На пике века» — я думала, что не умею писать никак иначе. Его текст приведен здесь в качестве приложения.

В тот же год я съездила в Японию с Джоном Кейджем. Его пригласил выступить в ряде городов знаменитый мастер икебаны. Не могу сказать, что мне нравится музыка Кейджа, но я присутствовала на всех концертах. Нашим гидом и переводчиком была Йоко Оно, и она же принимала участие в одном из перформансов. Она оказалась очень ценным спутником и приятной девушкой, и я близко с ней подружилась. За Йоко всюду следовал юноша-американец по имени Тони Кокс, который приехал в Японию с целью ее разыскать, не зная ее при этом лично. Он сопровождал нас во всех поездках, несмотря на присутствие ее мужа (весьма достойного композитора). Мы путешествовали большой группой со своим собственным фотографом. Я позволяла этому Тони спать в одной комнате со мной и Йоко. В результате на свет появилась чудесная малышка наполовину японских, наполовину американских кровей, которую Тони позже украл, когда Йоко была замужем за Джоном Ленноном, перед этим успев выйти замуж за Тони и развестись.

Больше всего в Японии мне понравился Киото. Жаль, что я увидела очень мало храмов, но Джона Кейджа мало интересовали достопримечательности, и при этом он не желал отпускать нас от себя ни на шаг. Как-то раз он полдня провел в поисках галстука, который ему много лет назад сшили в Японии. Если у нас и получалось что-то увидеть, то только тайком от него ускользнув. Мне удалось вырваться и съездить в Бангкок, Гонконг и Ангкор-Ват, где я наконец-то могла осмотреть все, что хотела. На Ангкор-Ват у меня было всего сорок восемь часов, но я посетила почти все храмы. Сочетание джунглей и руин — зрелище невероятной красоты, и оно напомнило мне Паленке. Определенно, это одно из самых удивительных мест, где мне доводилось бывать.

В 1960 году или примерно в то время в Венецию приехал Андре Мальро. Его привез французский консул познакомить со мной и моей коллекцией. Мальро очень заинтересовала Пегин, и он принялся толковать для нее ее собственные картины. Она не поняла ни слова, но была польщена его вниманием. Через несколько дней он прислал мне фотографии двух масок из своей коллекции. Они были очень красивы, но я не поняла, зачем он мне их прислал, — разве что с целью заинтересовать меня на случай, если он захочет их продать. Позже это знакомство сослужило добрую службу Пегин: она обратилась к Мальро с просьбой вызволить из беды двух ее друзей, фотографов-геев. Разумеется, Мальро решил, что один из них — ее любовник. Тогда же я спросила его мнение о том, стоит ли мне принять предложение выставить свои картины в муниципальной части Музея современного искусства в Париже. По мнению Нелли ван Дусбург, для моей коллекции это было недостаточно значимое место. Мальро же ответил, что я смогу провести там выставку с таким же успехом, как и в другом, национальном крыле музея. К счастью, я не послушала его совета и через несколько лет дождалась предложения провести выставку в музее Оранжери. Во время той выставки я как-то раз встретила Мальро на званом обеде за городом. Он держался со мной сдержанно, и я спросила его, не держит ли он на меня обиду за ту историю. Я не слишком близко его знала, но все равно мне было больно узнать о его смерти.

В 1961 году мне нанес визит человек по имени Эджидио Константини и попросил меня помочь с изготовлением стеклянных скульптур по эскизам, которые для него нарисовал ряд знаменитых художников. У него не было денег на стекло, и он ужасно переживал — так, что даже расплакался. Для меня невыносимо видеть мужские слезы, поэтому я согласилась помочь ему. В любом случае, меня заинтересовала эта идея, и я попыталась найти полезных людей. В итоге Эджидио сделал изумительные статуэтки по эскизам Пикассо, Арпа, Макса Эрнста, Кокто, Колдера, Ле Корбюзье, Шагала, Матты, Кокошки и многих других. Кокто назвал его проект La Fucina degli Angelli[86]. Сейчас мой дом заставлен этими скульптурами, и многие я раздала музеям Америки. Я помогла Константини встать на ноги, продала множество его работ и даже устроила для него выставку в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Он был мне за это безмерно благодарен, чего нельзя сказать о многих других художниках.

В 1961 же году я заказала у Клер Фалькенштейн новые въездные ворота для моего дворца. Я видела фотографии красивых ворот, которые она сделала для кого-то на адриатическом побережье, и непременно захотела приобщиться к ее творчеству. Она собственноручно спаяла сеть железных стержней — невероятный труд для женщины — и вставила в нее ненужные куски муранского стекла. Результат получился потрясающим. Все прохожие на улице останавливаются у этих ворот. Герберт Рид опасался, что они окажутся недостаточно прочными, но напрасно. Перри Рэтбоун, директор Музея изящных искусств в Бостоне, мечтал их заполучить. Я говорила Клер: «А теперь иди домой к своему вязанию», имея в виду сварку. В каталоге к одной выставке ее работ я написала: «Клер предстала пред Вратами рая. Святой Петр спросил ее: „Что ты здесь делаешь, дитя? Тебе сюда нельзя“. Клер ответила: „Но я же сама сделала эти ворота“. „В таком случае, проходи“, — сказал Святой Петр».

Американский поэт Алан Ансен написал и поставил в моем саду две замечательные пьесы для театра масок, и в них играли все наши друзья. Уехав жить в Афины, он останавливался в Венеции каждый год по пути к Одену в Австрию. Как-то раз я, как обычно, устроила в честь приезда Ансена коктейльную вечеринку, и во время нее мне позвонил Нортон Саймон[87] и сказал, что он в Венеции и хочет немедленно прийти. Мы сказали, что не можем его пригласить, поскольку у нас сейчас прием в честь поэта из Греции. Нортон Саймон стал настаивать и говорить, что американское посольство договаривалось о встрече. Я возражала: он приехал на день раньше условленного, но в конце концов мы сдались. Он оказался очаровательным человеком безо всяких миллионерских замашек и отлично вписался в нашу богемную вечеринку. На следующий день он пришел на обед один и спросил меня, не хочу ли я завещать свою коллекцию Калифорнийскому университету в Беркли. Я сказала, что это возможно при одном условии: если он спасет Венецию, но дальше этого, увы, дело не пошло.

В 1962 году меня удостоили звания почетного гражданина Венеции. Мой дорогой друг граф Элио Зорци написал для меня речь. Речь мэра тоже кто-то написал за него, как и речь третьего выступавшего. Таким образом, никто не говорил своими словами. Все это происходило в городской ратуше. Мне подарили красивый букет и свидетельство на пергаменте. Нас угостили напитками, а позже мои друзья-художники устроили для меня обед в ресторане «Анджело».

Примерно в то время Джозеф Лоузи пригласил меня сыграть роль в фильме «Ева» с Жанной Моро. Все, что от меня требовалось, — это сидеть за игральным столом и играть в баккару. Я не имела представления, как играть в баккару, но рядом со мной сидел очень любезный мужчина, — по моему подозрению, гондольер, одетый в дешевый модный костюм, — который показал мне, как играть, и играл за меня. Не знаю, за что мне заплатили эту огромную сумму, — разве что за ранний подъем и тот факт, что я вовремя приехала в казино.

Одна из самых неловких ситуаций, в которых я оказывалась, случилась в Венеции при встрече с принцем Филиппом, когда он рассказывал, как побывал на балу в моем дворце, когда тот еще принадлежал леди Каслросс, и флиртовал там с молодой женщиной. Она с тех пор уже вышла замуж и родила четырех детей. На тот момент у принцессы Элизабет и принца Филиппа было только два ребенка. Я оживилась и вставила: «Выходит, она преуспела больше вас». Все вокруг нас замолкли в ужасе.

Другая неловкость произошла со мной при встрече с Теннесси Уильямсом. Он был с другом, и я не знала, кто есть кто. После продолжительного разговора я решила, что он, должно быть, тоже писатель, и спросила: «Вы, случаем, не пишете?»

Однажды мне нанес визит Амилькаре Фанфани, президент сената Италии. Он пришел с двумя сотрудниками, женой и Джованни Каранденте, который провел для него экскурсию по моему дому. Казалось, увиденное его совершенно не заинтересовало, он не произнес ни слова. Синьора Фанфани, очаровательная женщина, поведала мне, что ее муж — художник, и пригласила меня в Рим отобедать и посмотреть на его работы. Полагаю, синьор Фанфани надеялся попасть в мою коллекцию и приехал ко мне именно с этой целью.

В 1965 году меня пригласили выставить практически всю мою коллекцию в галерее Тейт в Лондоне. Это было крайне хлопотное мероприятие. Старший реставратор галереи приехал сам, чтобы подготовить картины к перевозке. Мне стало очень стыдно, что я их так запустила и им требуется реставрация. Галерея Тейт надеялась унаследовать мою коллекцию. Они организовали в честь меня большой званый ужин в одной из галерей и по такому случаю даже арендовали антикварное столовое серебро. Мне позволили самой развесить картины; это был последний раз, когда я это делала самостоятельно. Открытие прошло впечатляюще. Я ходила под руку с новым директором, Норманом Ридом, и встречала гостей. Выставка пользовалась огромным успехом; очередь тянулась через ступени галереи и выходила на набережную Темзы. Сравниться с таким аншлагом могли только похороны Черчилля. После выставки, которую продлили на две недели, многие картины повторно отреставрировали.

В 1966 году в Венеции случилось ужасное наводнение. Город полностью погрузился под воду на двадцать четыре часа, а когда вода отступила, все оказалось покрыто грязной масляной пленкой, даже морды моих львов. Мой подвал во второй раз затопило, но картины не пострадали — они были упакованы для отправки в Стокгольм и лежали в баркессе, которая возвышалась над водой. Мой дом вообще стоит в самой высокой части Венеции, в районе Дорсодуро, поэтому наводнение затронуло только подвал.

Бедствие нанесло такой ущерб Венеции, что встал вопрос о необходимости полной реставрации города. Было сформировано множество комитетов, в первую очередь Комитет по спасению итальянского искусства, хотя он занимался в основном Флоренцией — его основал Фред Лихт, директор Флорентийского центра Флоридского университета, позже ставший директором Художественного музея Принстонского университета. Вскоре после этого многие страны образовали свои комитеты: сначала Соединенные Штаты и следом Великобритания, Франция, Германия и Австралия. Они все проделали чудеса реставрации, в которой Венеция нуждалась и до наводнения, а уж после наводнения тем более. Я сама стала почетным членом организации «Спасем Венецию» и каждый год передавала большие суммы Джону Макэндрю, ее бывшему председателю. Существует вероятность того, что Венеция когда-то полностью уйдет под воду, и все наши старания окажутся напрасными, но мы все надеемся, что эту катастрофу удастся предотвратить.

Через год после выставки в галерее Тейт Понтус Хультен попросил меня провести выставку в Музее современного искусства в Стокгольме. Ее открывал король Густав Адольф, которому я лично провела экскурсию. Боюсь, его гораздо больше интересовали раскопки и китайское искусство, чем модернизм.

Пока я была в Стокгольме, встретиться со мной приехал Кнуд Йенсен из Луизианы, красивого музея под Копенгагеном, и спросил, не соглашусь ли я отправить свою коллекцию туда после окончания выставки в Стокгольме. Он пригласил нас с Пегин в Копенгаген, чтобы мы сначала увидели Луизиану. Я еще до этого решила, что соглашусь на выставку, но мы все равно провели три чудесных дня в Дании — одни из самых счастливых дней с Пегин и мои последние дни с ней; она умерла через несколько месяцев. Сэм Канер, директор Национальной галереи Копенгагена и художник, всюду нас сопровождал и заботился о нашем удобстве. Копенгаген — восхитительный город. У меня не сложилось такого впечатления в прошлый раз, когда я там была. Я не присутствовала на своей выставке, поскольку уехала к Роберту Брэди в Мексику, и там я получила трагическое известие о гибели Пегин. Моей дорогой Пегин, которая была мне не только дочерью, но и матерью, и другом, и сестрой. Наши отношения всегда были сродни любовному роману. Ее безвременная и загадочная кончина опустошила меня. Никого в мире я так не любила, как ее. Весь свет ушел из моей жизни. Пегин была необычайно одаренным художником-примитивистом. Многие годы я лелеяла ее талант и продавала ее картины. Она только начинала познавать настоящий успех: той зимой прошли ее выставки в Канаде, Стокгольме и Филадельфии.

В 1967 году я решила расширить свой музей. Я приобрела огромное количество новых картин и скульптур, и хотя множество из них я раздала музеям Америки, я почувствовала необходимость в дополнительном пространстве. С этим мне помог, разумеется, мой подвал. Из него съехали мои подопечные, освободив несколько апартаментов, и я добавила к ним четыре комнаты. Это было вскоре после смерти Пегин, поэтому начав работу над перестройкой, я сразу решила, что посвящу один зал ей. Я больше не могла продавать ее картины и потому совсем закрыла свою галерею для продаж. Зал Пегин вышел очень красивым; в нем висели примерно двенадцать картин разных лет, начиная с той, которую она нарисовала в двенадцать. Константини подарил мне чудесную стеклянную скульптуру, которую они сделали вместе. Она заняла центральное место комнаты. Скульптура состояла из двенадцати частей и была сделана в точно такой же манере, как и ее картины. Константини сказал, что больше не сделает ни единой скульптуры по ее эскизу и у меня будет единственный экземпляр в мире. Я повесила в зале фотографию Пегин на моем византийском троне в саду и ее биографию на красивом пергаменте. Для меня это место стало ее мавзолеем.

В том же 1967 году меня удостоили титула командора Итальянской республики, в честь чего полагалась еще одна церемония, но из-за смерти Пегин я от нее отказалась. В этот раз меня наградили грамотой и медалью; я ее никогда не надеваю и держу под стеклянной витриной. Из-за нее я чувствую себя старухой, которая хвастается наградами. Помимо меня в Венеции, насколько я знаю, только две женщины-командора.

В 1968 году я отправилась с фотографом Ролоффом Бени в Индию. Он работал над книгой о ней и приехал в страну как почетный гость. Мы побывали везде, где можно, и преодолели на автомобиле тысячи миль. Я чуть не сошла с ума, пока Ролофф бесконечно фотографировал все вокруг себя. Его фотографии — настоящие произведения искусства; каждая из них смотрится как картина. Мы приезжали в удивительные места вдали от больших дорог, где, как мне казалось, никто до нас не бывал. Эта поездка сильно отличалась от моего предыдущего визита в Индию в качестве туриста. Мы почти каждый день ночевали в новом месте, и что это были за места! Жуткие государственные общежития практически безо всяких удобств. Но это того стоило, учитывая, сколько необыкновенных вещей мы повидали.

В 1969 году мне предложили провести выставку в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. Вокруг выставки организовали большую суету, поскольку музей надеялся получить мою коллекцию в наследство. Именно этого я хотела сама, так что я была как барышня на выданье, которая ждет не дождется предложения от того, кто давно хочет на ней жениться. Гарри Гуггенхайм, мой кузен и президент музея в Нью-Йорке, лежал в больнице, где я его навестила и мы составили соглашение. По его условиям коллекция должна была остаться нетронутой в Венеции и под моим именем, а им переходило право ее курировать. Ничего никуда не переезжало.

Музей и много кто еще устраивали в честь меня прекрасные вечеринки в Нью-Йорке. Это было утомительное время. Меня отдали на попечение Робину Грину, пиар-менеджеру музея, и он проделал удивительную работу по освещению моей выставки в прессе и обеспечил ее успех. Мы работали в паре с большим энтузиазмом. Я не могла подумать, что после всех моих разногласий с дядей Соломоном я однажды все же увижу, как моя коллекция спускается вдоль рампы Музея Гуггенхайма, словно «Обнаженная» Дюшана по лестнице. Уверенность в будущем моей коллекции принесла мне большое облегчение.

Пока я была в Америке, я жила у своих друзей Бернарда и Ребекки Райс и моего дорогого Мариуса Бьюли в Статен-Айленд, у Джима Муна в Северной Каролине, у моей кузины Барбары Обро в Южной Каролине и у Джона Гудвина в Санта-Фе. Также я навестила Перри Рэтбоуна в Бостоне, где меня обворовали в парке Коммон, — слава богу, сама я осталась невредима. Вернувшись в Нью-Йорк, я остановилась у моих друзей Гарнетт в двух шагах от музея. Мне никогда не нравился сам музей — я называла его гаражом моего дяди. На мой взгляд, коллекция смотрелась в нем плохо; с противоположной стороны рампы картины становились похожи на почтовые марки. Как-то раз я проезжала мимо музея на автобусе, совершенно забыв про выставку, и испытала большое потрясение, когда случайно наткнулась взглядом на свои картины.

После возвращения в Венецию я первым делом переписала палаццо, а потом и всю коллекцию на Музей Гуггенхайма с условием, что я смогу жить там и курировать коллекцию до конца жизни.

В 1971 году Вирджиния Дорацио попросила у меня разрешения написать обо мне книгу. Я с радостью согласилась и оказала ей в этом всю посильную помощь: предоставила доступ к личным документам, каталогам, газетным вырезкам, фотографиям и т. д. Она подписала договор с издательством «Викинг-пресс», но книгу до сих пор не закончила.

В 1973 году я попросила Джона Хонсбина, моего старого друга, который каждый год проводил у меня летние месяцы, помочь мне с галереей, поскольку одна я уже не справлялась. Он взял на себя продажу каталогов. Вход в музей бесплатный, и деньги мы берем только за каталоги. По утрам он выполняет мои поручения и пишет письма, а весь оставшийся день проводит у бассейна в отеле «Чиприани». Он самый социально активный человек, кого я встречала в своей жизни; ему звонят целый день. Он обожает ходить на вечеринки, но каждый раз возвращается разочарованным. Помимо тех новых друзей, которых он заводит у бассейна, он как будто бы знает всех. Он никогда не ест со мной — всегда где-то еще. По-моему, ему просто невыносимо сидеть дома, но он очень добр и внимателен, а когда я сломала запястье, проявил просто ангельскую заботу. Я во многом от него завишу.

Я также не могу найти слов, чтобы описать ту доброту и преданность, которые в последние годы проявили в отношении меня Джейн Райлендс и ее муж Филипп.

Зимой 1972 года у меня украли пятнадцать маленьких, но очень ценных картин. Их вынесли из моего дома через парадный вход и, судя по всему, сложили в пустующем доме по соседству. Воры проникли внутрь через залы Поллока. Начальником полиции был очень активный мужчина со связями в преступной среде, помогавшими ему в работе. Через две недели он обнаружил все картины свернутыми и закопанными в землю в Местре. До этого из Милана ко мне успел приехать страховой агент и предложить свою помощь в поиске украденного. Начальник полиции нашел картины на следующий же день после его приезда: он не выносил конкуренции. Через десять месяцев меня обокрали вновь. Музей Гуггенхайма в Нью-Йорке долго обещал мне прислать кого-нибудь для установки системы сигнализации. Это постоянно откладывалось, и я в конце концов написала им, что, если они не поторопятся, будет слишком поздно. Так и произошло. Той же ночью воры вломились через толстую железную решетку на одном из окон гостиной, выходившем на Гранд-канал, и украли шестнадцать небольших полотен. Ночь стояла очень туманная, и видимость была практически нулевой. В тот день я была дома, и собаки стали лаять как сумасшедшие, но я решила, что это кошка. След картин не могли обнаружить много месяцев, и я начинала сильно беспокоиться. Мне пришлось притвориться, будто страховой агент из Милана снова предложил мне свою помощь, и картины вернулись на следующий же день. Теперь у меня есть система сигнализации, которая срабатывает безо всяких видимых причин.

В длинном коридоре на нижнем этаже моего палаццо висит много рисунков и гуашей. Однажды один из посетителей протянул свою сумку соседу и попросил: «Подержите». Затем он снял со стены гуашь Танги, положил в сумку и пошел к выходу. К счастью, за этим наблюдал еще один посетитель, который сразу же поднялся наверх и сообщил об этом Джону Хонсбину. Тот бросился вслед за вором и безо всяких трудностей вернул Танги. Мужчина ни сопротивлялся, ни пытался убежать. Он покорно вернулся с Джоном в дом и дождался полиции, которая его увезла. Должно быть, он находился под действием каких-то веществ.

В 1975 году мне предложили выставить мою коллекцию в музее Оранжери при Лувре. Для меня это была большая честь, а также шанс отомстить за тот факт, что Лувр отказался спасать мою коллекцию в 1940-м. Все газеты не преминули упомянуть об этом, что доставило мне удовольствие. К сожалению, Жан Лемари, который занимался выставкой, поставил двух моих Бранкузи прямо напротив окон, где из-за яркого света их невозможно было разглядеть. Я попросила их переместить, но ни на одной выставке со мной еще не обращались настолько бесцеремонно. Лемари ответил, что он поставил их там, потому что снаружи за окнами росли деревья, и ему показалось, что птицы должны быть рядом с деревьями. Со мной обходились совершенно неуважительно, будто я не имею права даже на скромную просьбу. Все всё знали лучше меня. Но настойчивостью и силой воли я таки выиграла эту битву. Выставка проходила с большим успехом и ее продлили, как и в галерее Тейт. Всего ее посетило 120 тысяч человек.

В 1976 году доктор Эзио Грибаудо, издатель моего каталога и книги о моей коллекции, написанной Николасом и Еленой Калас, попросил выставить мою коллекцию в Турине в Музее современного искусства, где он входил в состав правления. В 1949 году город Турин уже предлагал провести там выставку, но в последний момент ее отменили по той лишь причине, что для тех времен она была слишком модернистской. Так я отомстила за себя еще раз. Выставкой теперь занимались два архитектора-модерниста. Однако все их представление о модернизме заключалось в том, чтобы абы как расставить скульптуры на столах случайного размера, покрытых бирюзовым линолеумом. Они даже две высокие скульптуры Джакометти поставили на эти столы. Мне удалось добиться того, чтобы их спустили на пол. Но обходились они со мной вежливо и любезно — совсем не то что музей Оранжери. Турин — коммунистический город, и его мэр-коммунист принял меня очень радушно, угостив икрой и сэндвичами с копченым лососем и подарив большую коробку орхидей и книгу о сокровищах искусства Пьемонта. Я сказала ему, что очень рада успеху коммунистов на прошлых региональных выборах. Он не ожидал услышать такое от американки, но понимал, что я предпочту коммунистов христианским демократам, разрушившим Италию. Все время, что я провела в Турине, меня всюду сопровождал культурный assessore[88] Коммунистической партии, Джорджо Бальмас, и двое полицейских на автомобиле. Доктор Бальмас сказал, что новое правительство не планировало такую выставку, но не могло мне отказать, поэтому надеялось поднять вокруг нее как можно больше полемики и, полагаю, представить ее в коммунистическом свете. Выставку посетило 80 тысяч человек, и ее продлили на две недели. В 1967 году мадам Агнелли попросила меня одолжить ей мои картины сюрреализма для выставки, которую она проводила в Музее современного искусства. Тогда она мне написала, что мои картины пользовались огромным успехом. Так что теперь они выставлялись в Турине во второй раз. На входе висела большая фотография моего всадника работы Марино Марини, слишком большого для транспортировки, и моя огромная фотография авторства Ман Рея, которую он снял в начале 1920-х, в платье от Пуаре и головном уборе от Веры Стравинской. Там же поставили стеклянную витрину с фотографиями и документами из моего прошлого.

В Турине я была в качестве гостя города, и меня пригласили вернуться на закрытие выставки. Увы, я не приняла это приглашение, поскольку не могла заставить себя снова смотреть на этот синий линолеум. Я осталась в Венеции, где у меня ни с того ни с сего поднялось давление до трехсот, и я упала в обморок, сломав восемь ребер, после чего провела семнадцать дней в государственном госпитале. Медсестры там были чрезвычайно любезны и добры, но поскольку их было всего две на сорок пациентов, принять ванну представлялось практически невозможным. Судно, к моему ужасу, меняли служители-мужчины. Я как-то смогла все это пережить, принимая нескончаемый поток посетителей, цветов, фруктов, вина и сладостей.

У меня был автомобиль «фиат» с изумительным кузовом от мастерской «Гия», катер, который я заказала у знаменитой фирмы «Оскар», и гондола. Я рассталась со всем, кроме гондолы, моей последней радости. Гондолу для меня сделали тоже на заказ: ее бока украшает резьба со львами, и вместо cavalli[89] у нее золотые львы. Поначалу я ездила в ней на вечеринки, по делам и за покупками, как на машине. Тогда она была в моем распоряжении целый день, а иногда и ночь. Позже я стала использовать ее только четыре часа в день, а теперь и вовсе сократила это время до двух часов, чего мне вполне достаточно и все равно очень дорого: гондольеры нынче стоят заоблачных денег. Когда у меня был катер, его водитель выполнял обязанности второго гондольера, но теперь он у меня только один. Так что каждый вечер в теплое время года на закате я отправляюсь в двухчасовое плавание; это время святое, и я ничему не позволяю менять мои планы. Иногда я беру с собой друзей и показываю им церкви, если они согласны осматривать их быстро: каждый час на гондоле драгоценен, и я ни за что не согласна прерывать поездку. Я владею последней частной гондолой в Венеции, остальные собственники венецианцы, которых было порядка двадцати, отказались от гондол в пользу катеров. Автомобиль мне был совершенно ни к чему, и я из-за него только переживала и заставляла себя ездить на нем раз в неделю, чтобы он не простаивал. С катером я рассталась, когда мой дорогой Гвидо, который работал у меня двенадцать лет, сообщил, что с завтрашнего дня ему дают катер-такси. Это мечта любого водителя в Венеции, и Гвидо невероятно повезло. За последние годы я видела его только один раз, и он был очень счастлив.

В мае 1977 года Джованни Каранденте прочитал лекцию обо мне и моей коллекции в отеле «Атени». После лекции графиня Завальи устроила в честь меня большой званый ужин. Посреди этого застолья вдруг все стало раскачиваться, от занавесок до канделябров. Это вызвало большое волнение, но ничуть меня не испугало, поскольку я не верила, что в Венеции может произойти настоящее землетрясение. Это были отголоски землетрясения Фриули, и большинство людей в страхе всю ночь провели на улице. Я же спокойно уснула в своей кровати.

В 1978 году Жаклин Боград написала мне, что издательство «Хольт, Райнхарт и Уинстон» попросило ее написать мою биографию. Она приехала в Венецию и оказалась чудесной девушкой, с которой мы быстро нашли общий язык. Я очень обрадовалась, что она наконец сможет опровергнуть все те ужасные вещи, которые Джон Дэвис написал обо мне в своей книге «Гуггенхаймы: американский эпос». Например, он утверждал, что я отдала целый гараж Раулю Грегоричу. На самом же деле я подарила ему три машины, ни больше ни меньше. Рауль никого не убивал; тот человек, о котором идет речь, умер много лет спустя. Дэвис писал, что Танкреди был моим любовником, хотя нас связывали сугубо отношения покровителя и протеже. Дэвис писал, что Пегин не давали видеться с детьми после развода с Жаном Эльоном. Это неправда. Она постоянно с ними виделась. Я регулярно спонсировала большими суммами ее и Синдбада и продавала картины Пегин в галерее. Если ей и не хватало денег, то только потому, что ее муж Ральф Рамни ничего не зарабатывал и проматывал состояния. Синдбад не таскался по городу пешком, работая в страховой компании. У него в распоряжении было два автомобиля. Нет никаких признаков того, что Пегин совершила самоубийство. Врач, проводивший вскрытие, сказал, что причина смерти в ее легких. Должно быть, она захлебнулась рвотой. Будучи женатым на Кей Бойл, Лоуренс Вэйл не вел распутной жизни — напротив, он проводил все время с семьей. Наконец, особенное негодование у меня вызвал следующий пассаж мистера Дэвиса: «Что же еще делать после того, как ты пятнадцать лет прыгала из кровати в кровать, но ни одна из связей ничего в конечном счете не стоила?», ведь за указанный период времени у меня был всего один муж и два любовника.

Закончив «Исповедь одержимой искусством» и вступление к «Приглашению в Венецию», я перестала писать на шестнадцать лет. Несколько лет назад Фред Лихт передал мне предложение от издателя Луи Баррона из «Юниверс Букс» объединить «На пике века» и «Исповедь одержимой искусством» и, таким образом, привести мои мемуары в актуальное состояние. Поначалу эта идея мне не понравилась, но по прошествии лет я снова об этом задумалась. Вернуло меня к этой мысли следующее: французский консул Андре Тронк задумал выпустить мои мемуары, начитанные мной на магнитофон. Затея обернулась полным фиаско. У него был на примете хороший издатель, который был готов заплатить мне пятнадцать тысяч долларов, но, к счастью, я долго не могла решиться подписать контракт. Из этого ничего бы не вышло. Я разочаровала мистера Тронка, но мне так нравилась книга «На пике века», что я не могла написать ничего, чего он от меня хотел. Он просил меня перечитать ее и подумать над новыми идеями, но мне в голову приходили только старые. Мистер Тронк говорил, что французы «На пике века» не примут; что она написана для англоязычного читателя, а в переводе уже будет не та. Я связалась с миссис Дженни Брэдли в Париже и попросила ее стать моим агентом. Но все-таки я сомневалась в этой затее с консулом, поэтому поехала к ней и сказала, что не могу подписать контракт, пока не увижу финальный текст от мистера Тронка. Она согласилась со мной, что было очень добрым поступком с ее стороны, учитывая, сколько денег она теряла. В Венецию я вернулась уже с намерением написать собственную книгу. Французский консул тоже потерял желание иметь со мной дело, хотя не говорил мне этого в лицо. Мы постепенно разошлись, и данная книга стала результатом несостоявшегося франко-американского сотрудничества.

В завершение моих мемуаров стоит сказать, что 26 августа 1978 года в честь моего восьмидесятого дня рождения доктор Пассанте, директор отеля «Гритти», устроил ужин для меня и двадцати двух моих гостей. Мой сын Синдбад экспромтом произнес речь, и кроме него с речами выступили британский консул Рей Жак, режиссер Джозеф Лоузи и доктор Гвидо Перокко, директор Международной галереи современного искусства в Венеции (Ка Пезаро). В зале висел транспарант с моим именем и поздравлением «Последней догарессы» с днем рождения. Мне подарили красивую сахарную модель моего палаццо, подсвеченную изнутри. Американские и итальянские флаги на стенах, а также миллион фотографов встречали меня, когда я сходила со своей гондолы. В завершение вечера мы посмотрели мое выступление на телевидении. В целом это было памятное мероприятие.