Кирилл Кондрашин. «Проверьте легкие!»

ВОЛКОВ: В отличие от Светланова, который скорее держал дистанцию по отношению к официальной власти, его коллега Кирилл Кондрашин был правоверным коммунистом. Он хотел, чтобы всё везде было бы, в его представлении, по ленинской правде, и лез всегда в драку с высокоидейных позиций строителя нового общества. Он был перфекционистом и не терпел халтуры, пьянства, разгильдяйства, за что его очень многие не любили среди подчиненных и не слишком жаловало начальство.

Но именно Кириллу Петровичу Кондрашину Дмитрий Дмитриевич Шостакович доверил свою Тринадцатую симфонию, после того как Мравинский внезапно отказался ее исполнять. Это одна из наиболее загадочных и трагических страниц истории русской музыки, когда два титана – Шостакович и Мравинский, которые работали рука об руку, – а Мравинскому Шостакович посвятил свою, может быть, величайшую Восьмую симфонию, – вдруг разорвали свою дружбу. Отказ Мравинского был страшнейшим ударом для Дмитрия Дмитриевича, и он никогда этого не забыл и не простил. И в разговорах со мной, когда заходил разговор о Мравинском, неизменно возвращался к своему разрыву с этим великим дирижером.

Тогда эту миссию взял на себя Кондрашин. До этого, к слову, он провел премьеру Четвертой симфонии Шостаковича, которая осталась лежать неисполненной в свое время из-за официального запрета.

А каким тебе запомнился Кирилл Петрович Кондрашин?

СПИВАКОВ: Он был образцом дуализма. С одной стороны он действительно был таким идейным коммунистом, а с другой – он дирижировал Тринадцатую симфонию, когда многие просто опасались исполнять ее: таким вызовом официальной идеологии казалось это произведение. Ведь не то что дирижера, а и солистов трудно было найти, они сбегали в последний момент, не желая рисковать своей карьерой и судьбой близких.

И то, что этот патриот советской родины вдруг в 1978 году остался в Голландии, в Амстердаме, – это ведь тоже невозможно уложить в логическую цепочку его мировоззрения.

ВОЛКОВ: Мы с ним много общались в Нью-Йорке, когда он решил не возвращаться в Советский Союз. Он приезжал со своей новой женой Нолдой Брукстрой, прекрасной женщиной, которая свободно говорила по-русски. Она выучила этот язык специально для того, чтобы с ним общаться, и была ему верной подругой до самой его преждевременной смерти.

СПИВАКОВ: Кондрашин был потрясающим профессионалом, и еще он любил аккомпанировать, что большая редкость для дирижера. Безусловно, во многом его заслугой был московский успех Вана Клиберна. И Клиберн, понимая это, старался работать впоследствии только с Кондрашиным, приглашая его в Америку играть концерты и делать записи.

ВОЛКОВ: И благодаря этому творческому содружеству с Клиберном Кондрашин оказался первым советским гражданином, которого принял президент США – тогда это был Эйзенхауэр – в качестве приватного лица. Вместе с Клиберном они были приглашены на прием в Белый дом.

СПИВАКОВ: У меня с оркестром Кирилла Петровича случилась одна невероятная история. Он пригласил меня солистом с Московской государственной филармонией в тур по Европе. В день первого концерта он мне говорит: «Володя, нам незачем репетировать концерт Моцарта, ты его и так знаешь, а мне там дирижировать особенно нечего. Давай встретимся прямо на сцене – будет свежее чувство восприятия».

Я согласился, да и что я мог возразить мэтру? И вот концерт в Швейцарии, в зале гаснет свет, оркестр начинает играть вступление… И тут я слышу, что вместо ля мажорного концерта оркестр играет соль мажорный, то есть вместо Пятого, о котором мы договаривались, они играют Третий концерт!

ВОЛКОВ: Ты в обморок не упал?

СПИВАКОВ: Не упал, но мгновенно вспотел до носков. Ты стоишь на сцене и не можешь закричать – остановитесь, мы не то играем! Мое счастье заключалось в том, что за месяц-полтора до этого в Лондоне я записал все концерты Моцарта с английским камерным оркестром, и Третий концерт в том числе, и сочинил свои собственные каденции к нему. Только поэтому я не убежал со сцены, не провалился сквозь нее, а сыграл концерт.

А после выступления Кирилл Петрович мне по-отечески говорит:

– Тебе, Володя, надо проверить легкие. Я еще не видел, чтобы молодые люди так потели на сцене, как ты. С виду ты вроде крепкий парень, а потел так, будто бежишь дистанцию в десять тысяч километров.

– Кирилл Петрович, другому на моем месте понадобились бы еще и памперсы. Мы же договорились с вами, что играем Пятый концерт Моцарта, ля мажор, а оркестр начал играть Третий концерт Моцарта, соль мажор! Как бы вы взмокли, окажись на моем месте?

– Ой, Володя, да не может быть! Я тебе так благодарен, что ты не опозорил оркестр! – тут же сменил тон Кондрашин. С тех пор мы и подружились.

ВОЛКОВ: Знаю я Кирилла Петровича – он тебе это специально подстроил, для проверки. Ты ее выдержал, поэтому вы и подружились…

СПИВАКОВ: Да нет, ты просто очень подозрительный человек…

Волков: В последние годы жизни в Советском Союзе Кирилл Петрович ощущал себя в некоторой депрессии. Он стал заглядывать в рюмку, хотя и умеренно, любил на досуге пулю расписать… Начались проблемы со слухом, он завел слуховой аппарат, который скрывал, отрастив бакенбарды. Затем обострились проблемы с сердцем, что очень влияло на его настроение и даже стало отражаться на его взаимоотношениях с властью, а значит и на творческих планах.

Когда он подал заявление на очередной выезд за рубеж с гастрольной поездкой, в министерстве культуры ему отказали без объяснения причин. А когда этот партиец-вояка начал выяснять – почему, ему бесцеремонно заявили: «Вы очень больной человек, мы вас отпустим за рубеж, а вы там умрете. Вы знаете, во сколько обойдется государству транспортировка вашего трупа?»

Такой «чуткий» ответ и послужил одним из импульсов к тому, что Кондрашин остался на Западе…

СПИВАКОВ: Еще тогда не выпускали никого с женами – нужно было исхитряться и писать всякие прошения – мол, у меня болят почки, жена вынуждена за мной горшки выносить, и все в таком роде. В этом отношении Ростропович блеснул, написав: «Прошу отпустить меня в зарубежную поездку вместе с моей женой Галиной Павловной Вишневской в связи с тем, что я абсолютно здоров и нахожусь в замечательной физической форме».

А про Кондрашина мы слышали, что у него бывают сердечные приступы. И вот однажды я играл с ним в Швейцарии концерт Чайковского. Дошел до каденции, которую я играю соло, и вдруг вижу: что-то странное происходит с Кириллом Петровичем. Он стал очень шумно дышать. Я ужасно испугался, что у него сердце прихватило, и стал гнать свои пассажи в три раза быстрее, просто на максимуме возможностей… И вдруг Кондрашин стихает – и совершенно спокойно дает отмашку для вступления флейты.

Я был потрясен всеми этими метаморфозами и после концерта спрашиваю:

– Кирилл Петрович, что с вами было? Я так испугался, подумал, у вас что-то с сердцем!

– Да что ты, я просто дышал по-йоговски, – ответил Кондрашин.

Кирилл Петрович испытывал чувство брезгливости к процветавшим тогда прихвостням и подхалимам. Однажды мы вылетали с ним из аэропорта Шереметьево и неожиданно столкнулись с тогда знаменитым дирижером Константином Ивановым.

ВОЛКОВ: Помню, такой, с носом наподобие свиного пятачка…

СПИВАКОВ: Именно! И он вдруг обращается к Кондрашину:

– Кирилл Петрович, а начало в «Ромео и Джульетте» Чайковского вы как дирижируете – на четыре, на восемь или на два? Как, по-вашему, лучше?

– Дирижируйте как вашей душе угодно, – брезгливо отшил его Кондрашин и отвернулся.

ВОЛКОВ: Но политическое чутье Иванова все-таки подвело. Обычно, когда устраивали в Министерстве культуры очередное собрание по инициативе возмущенного коллектива с требованием его, Иванова, отставки, что было тогда очень смелым шагом, тот сидел невозмутимо, понимая, что никто в верхах его снимать не собирается, просто выпускают пар оркестранты. Но однажды он вышел с заключительным словом на трибуну и в запальчивости заявил: «Я вам не Хрущев! Меня вам снять не удастся!»

В это время только что сместили Хрущева и к власти пришел Брежнев. Фактически меткое, но с политической точки зрения оппортунистическое заявление прозвучало не в русле генеральной линии. И через день его погнали…

СПИВАКОВ: Да, Кондрашин его недолюбливал…

А последним концертом тяжело больного Кирилла Петровича было исполнение Первой симфонии Малера под названием «Титан». На этой могучей ноте оборвалась жизнь этого великого дирижера. Он тоже был титаном своей профессии…