Франция. Мишель Глотц

ВОЛКОВ: Вы несколько лет жили во Франции. Что для тебя эта страна?

СПИВАКОВ: Наверное, как для многих русских: через нашу литературу, нашу культуру мы привязаны к Франции. Даже Пушкин первое свое стихотворение, посвященное Бакуниной, написал на французском языке.

ВОЛКОВ: Дочка Тютчева, великого русского поэта, свои замечательные мемуары при дворе Николая I тоже по-французски написала. По-русски ей это было сделать затруднительно.

СПИВАКОВ: А Гончаровы как были взращены? Казалось бы, в провинции жили – а в совершенстве знали языки, танцевали, играли на рояле… Воспитание элит – это великий процесс.

ВОЛКОВ: В отличие от тебя я не склонен ностальгировать и преувеличивать прелести жизни в старой России. На ум сразу приходят замечательные строчки из «Очерков бурсы» Помяловского, был такой популярный в свое время писатель-народник: «Где те липы, под которыми мы росли? Не было этих лип и нету». Эти липы произрастают из художественной литературы и кинематографа, а не из жизни.

СПИВАКОВ: Давай не будем перечеркивать традиции и заслуги русского дворянства.

ВОЛКОВ: Должен признать, действительно, дворянское воспитание было космополитичным, то есть установка была на то, что представитель элиты должен чувствовать себя гражданином Европы. «Европейское» самосознание внедрялось с самого рождения. В советское время эта традиция была совершенно вытравлена, и я наблюдаю с большим интересом и симпатией, как ростки этого явления опять начинают возрождаться… Это долгий и сложный процесс. Но вернемся к семье Спиваковых…

СПИВАКОВ: Двигателем приезда во Францию была Сати, которая с детства учила французский язык. В 1994 году мы с семьей на несколько лет обосновались в Париже, где дети пошли во французскую школу и где родилась наша третья дочь Анна.

Еще с конца восьмидесятых годов во Франции меня как артиста представлял импресарио Альбер Сарфати. С моей подачи он стал возрождать традицию русского искусства во Франции – пригласив балет Бориса Эйфмана, который у французов имел колоссальный успех, Темирканова, Светланова, Кисина…

Казалось, наш русский проект в Париже пошел в гору, но… Сарфати уходит из жизни, обрывая ниточку, на которой воздушным шаром парили наши творческие дерзания. После его смерти я подумал – наверное, это знак судьбы, период игры на скрипке закончился. Пора ставить точку.

Я совсем не тот человек, который умеет договариваться, звонить по телефону, разговаривать с агентами, обсуждать, в каком отеле я буду жить, какой мне нужен поезд, какой самолет… Бытовую рутину я воспринимаю как катастрофу. Но Сати твердо сказала: «Ты не можешь бросить скрипку!»

Пожаловавший к нам в гости Ростропович тоже был целиком на стороне Сати: «Старик, порох всегда должен быть сухим. Так, как ты, играет очень мало человек на свете. Играй!»

Вдохновленная его словами Сати решила не мелочиться и позвонить самому крупному импресарио – Мишелю Глотцу. Она позвонила в его бюро, представилась, что говорит жена Владимира Спивакова, и попросила о встрече. Ровно через пять минут его секретарша перезвонила, чтобы сообщить – господин Глотц ждет нас у себя.

Мы курили и вели с Глотцем непринужденную беседу, которую время от времени перебивали звонки – от Пласидо Доминго, от Лорина Маазеля… Мы поняли, что оказались в правильном месте.

Мишель заверил нас, что будет счастлив со мной работать. Это был сердечнейший человек с глубоким и тонким пониманием музыки. Он был продюсером всех дисков Герберта фон Караяна и обладал феноменальной памятью. Однажды Мария Каллас должна была записывать что-то с сэром Томасом Бичемом, знаменитым английским дирижером. Одиннадцать часов утра, время, на которое назначили запись, для певицы – рань несусветная. Потому что голос еще спит, голос ведь существует отдельно, он живет своей собственной жизнью. Посему выстраивать технику, микрофоны, готовить оркестр начали без нее. Но микрофон для солистки тоже надо было опробовать и настроить. И тогда вместо Марии Каллас вышел Мишель Глотц и спел: на французском языке, затем на итальянском пять или шесть арий – без нот, на память. Все присутствующие были ошеломлены.

Глотц однажды заглянул на репетицию, где мы играли с моим большим другом Сережей Безродным, замечательным пианистом и музыкантом, сонату Рихарда Штрауса. Сидел, очень внимательно слушал. Потом подошел к Сереже и говорит:

– Там в первой части, до разработки, написано сфорцандо в левой руке. Почему вы его не делаете?

Сережа стал судорожно искать это место в партитуре – да, действительно!.. Мы записали эту сонату на диск, который в Германии получил титул «диск года».

Глотц настаивал на том, что мне будет нужен новый инструмент. И вскоре он нашелся – скрипка Страдивари 1713 года. Не скрипка, а сказка, но и по цене – сокровище. Она была мне совсем не по карману. Как всегда, на помощь пришла Сати, которая обратилась к крестному отцу нашей дочери Анны, президенту Фонда принца Астурийского Пласидо Аранго. При его попечительстве две семьи сложили свои капиталы и на паях купили эту скрипку в мое пользование, до тех пор пока я играю.

ВОЛКОВ: Это благородный жест, не лишенный, однако, прагматизма. Скрипка, в отличие от картины или бронзовой скульптуры, ценна еще и тем, в чьих руках она находится. Скрипка реально меняется от того, кто ею владеет. Играет на ней просто хороший скрипач – она и звучит так, играет на ней великий скрипач – она начинает звучать совсем по-другому. А если на самой замечательной скрипке играет плохой скрипач, так она становится плохой скрипкой.