Екатерина Поспелова Три рассказа про оперу

Объяснительные и докладные

Оперных артистов я обожаю. Они и соловьи, и атлеты, и подвижники, и белая кость, и черная, и «право имеют», и «твари дрожащие». Чаще всего они — самоотверженные трудяги. Мыслимое ли дело — петь три часа подряд, играть на таинственном инструменте, у которого не видны ни струны, ни колки, ни клавиши, ни молоточки! При этом еще лицедействовать: обниматься, драться, умирать со свинцом в боку, прыгать с римских башен, топиться. Играть и священнодействовать.

А костюмы одни сколько весят! Спойте-ка в шубе и в шапке Мономаха на открытой площадке, подлупами лета или под грозовым небом!

Случаев «замен», когда один артист не допевает, а запасной (называется «страховщик») выходит вместо него, — я помню всего два. Такого почти не бывает.

Между тем жизнь у них такая же, как у всех: быт, болячки, дети, ломающиеся машины, стареющие родители, оторванность от родных мест, романы и драмы. Капризник-премьер, примадонна — стервозная вредина — это что-то из области литературы и киносериалов, уверяю вас. Очень редко встречающиеся экземпляры. В опере всё, с одной стороны, приземленнее, а с другой — несравненно более поэтично и захватывающе, чем это представляют киношники и беллетристы.

А как их, певцов, гнобит начальство! Как надо маневрировать, чтоб не наступить не на ту ногу, не сказать лишнего, чтоб не быть отодвинутым от партии! Как стараться — не перепить, не покурить, не погулять по морозцу, не растолстеть! Ведь сейчас тумбочки-певицы — огромная редкость, все нынче красотки!

Как-то раз заболела заведующая режуправлением, и меня с помощницей посадили за ее стол. Мы сразу подумали: а что бы такое почитать и посмотреть про певцов, чего никто не знает?

Первая же папка была — один сплошной роман, со слезами и смехом.

Там лежали «объяснительные» певцов, которые прогуляли урок или опоздали на репетицию. Пишется по форме, но содержание — ad libitum.

Самые распространенные причины или «отмазки» — это машины и сантехнические аварии.

Например (фамилии, естественно, вымышленные):

«Я, Елена Лампочкина, опоздала на мизансценическую репетицию спектакля „Мария Стюарт“, так как в туннеле переехала сплошную полосу, а гаишник оказался честный».

Или:

«Я, Алексей Фефелов, опоздал на урок по „Реквиему“ Верди, потому что у меня потек полотенцесушитель».

Один шикарный бас, яркой семитской внешности, раза три опаздывал или не приходил на уроки из-за того, что «прорвало трубу в туалете», «залили напрочь соседи в ванной» или «так хлынуло из батареи, что снова приключился форменный потоп». Получив очередную эсэмэску на эту тему, заврежуправлением сказала в задумчивости: «По-моему, он думает, что он — Ной...»

Было просто бытовое:

«Я, Сергей Кузнецов, опоздал на десять минут на спевку с мизансценами по опере „Паяцы“, так как обварил себе ляжку кипятком — готовил „Доширак“».

Или такое:

«Я, Екатерина Зоркина, опоздала на одиннадцатичасовую оркестровую репетицию по „Травиате“, так как думала, что она в семь». (Ничего так опоздала.)

Одна дама-сопрано, живущая в соседнем доме и считающая, что к ней все придираются, написала раздраженно:

«Я, Ольга Воронова, опоздала просто потому, что проспала».

Было и развернутое:

«Я, Андрей Груздев, был выписан за сцену для исполнения сольной партии в закулисном хоре в опере „Евгений Онегин“. Придя в фойе загодя, я почувствовал себя уставшим и присел передохнуть на фонтан. Я ждал, когда соберется весь хор. Но когда мимо меня стали подниматься последние члены хора, я внутренне взволновался и побежал наверх, но опоздал: солисты хора уже сами исполнили обе мои реплики: „Болят мои скоры ноженьки со походушки“ и „Болят мои белы рученьки со работушки“. Свою ошибку осознал, раскаиваюсь и больше так поступать не буду».

Выражения «поднимались последние члены хора» и «внутренне взволновался» после нашего сидения в режуправлении стали крылатыми — их разнесли по театру. Обшучивали, как могли. Кто-то написал Груздеву частушку в жанре «страдания»:

Раз я Груздеву дала

На заре на утренней,

Зря эрекции ждала —

Волновался внутренне.

Писать на этих Ноев, обваренных соловьев и внутренне волнующихся докладные и требовать объяснительных должны были мы, режиссеры, которые вводили и сохраняли спектакли. Но каждый из нас, как мог, покрывал и скрывал, предупреждал и упреждал.

Например, веду я спевку с дирижером по «Риголетто», а Спарафучиль (II картина) говорит на ушко: «Катюнь, когда выйдет этот перец, ну, Монтероне, всех проклинать, ты мне пошли в буфет эсэмэску, я прибегу».

Я в назначенный момент шлю: «проклинает». И бандито-боргоньезе — тут как тут.

Порой я начинала сама петь самые первые ноты «Слыхали львы» за опаздывающую Ольгу и умоляюще складывала руки перед дирижером, так как видела в окно, что меццо-сопрано Танька Карчук уже бежит стремглав через парк внизу.

Написала я докладную только раз — директору на плохое состояние класса 401, где все мы репетировали. Полушутейно и онегинской строфой. Но все равно уволили.

Докладная была такая:

I

Изображу ль в картине верной

Уединенный кабинет,

Где мы работаем примерно

И где тепла и света нет?

Бренчат нестройно клавикорды,

Без «ре» и «фа» звучат аккорды,

Зато в динамике помреж

Проест кому угодно плешь!

В потемках концертмейстер злится,

«Не вижу нот!» — несется крик,

А баритона воротник

Морозной пылью серебрится,

Во мгле холодной все поют,

И стулья ветхие гниют.

II

Онегин тихо увлекает

Татьяну на скамью в углу,

Скамейка — хрясь — и упадает,

Татьяна: ах! — и на полу.

Не разобрать при тусклом свете:

Кто там в малиновом берете,

А кто там в шапке и в пальто

От холода поет не то.

А скоро затрещат морозы

И сядут все на бюллетень —

Не воссияет ясный день

И не дождемся рифмы «розы»!

Чем меньше любим мы певцов,

Тем хуже нам, в конце концов.

Про корысть

Смотрю я иногда на себя с холодным вниманием и думаю:

«В сущности, я человек бескорыстный. Редко что делаю хорошее для людей, но всегда почти — бескорыстно».

А внутренний голос говорит: «Лжешь».

И впрямь. Правда, чаще корысть не задумывается мной специально, а получается сама.

Расскажу две истории.

В театре, где я работала, был один спектакль, который мне чрезвычайно нравился, но народ почему-то плохо шел на него. Некоторые мои коллеги, и даже начальство, высказывали предположение, что простую публику пугает название: «Сельская честь». Думают — это какая-то советская опера про косилки - сеялки - молотилки.

Кстати, может быть.

Я предлагала начальству написать подзаголовок или назвать спектакль в афише так: «Cavalleria rusticana, или Кровавая драма на Пасху». В спектакле действительно дело происходит на Пасху, а в финале один темпераментный корсиканец кусает за ухо второго и умирает в результате поножовщины.

Начальство смеялось, но название не меняли, и зал был полупустой. Спектакль же был замечательный, его поставил финский режиссер Карри Хейсканен. Поставил вдохновенно, упруго, музыкально, напряженно, со смыслами, с чудесными находками. Солисты прекрасные.

Тогда я разослала похвалы этому спектаклю и приглашения его посетить на пятьдесят шесть адресов случайно взятых людей в социальной сети «Одноклассники». Вижу приличное лицо в случайной выборке тех, кто сейчас бдит перед экраном и кто москвич, — и посылаю. Через пару часов сайт меня «забанил», сообщив, что я занимаюсь рассылкой спама. А я все совершенно бескорыстно делала! Просто хотела публику собрать.

Но еще до «бана» откликнулась, среди прочих, одна женщина, очень прекрасная на вид, и спросила:

   — А почему вы именно меня пригласили на этот спектакль?

Я ей ответила (умалчивая про остальных пятьдесят пять):

   — Потому что наши тенора и баритоны лучше поют, когда видят в зале красивое лицо.

Ей, кажется, ответ понравился, и она сказала:

   — Я обязательно пойду. А что я могу сделать вам в ответ приятного? Я гинеколог.

Забегая вперед, скажу — я подружилась с этой прелестной незнакомкой на года, и в гости звала, и профессиональными советами ее пользовалась, и подруг к ней посылала. Она — чудо. Кланяюсь ей тут между строк.

Второй случай был такой.

Моя подруга, которая вела «бегущую строку» в театре Вишневской, заболела и попросила меня ее выручить — провести эту строку. Это значит — нажимать на кнопочку в тех местах клавира, где актеры уже закончили петь немецкий или итальянский фрагмент текста, перевод которого светится на табло над залом, — и надо сменить его другим.

Я это делала редко — и волновалась, несмотря на то что опера была «Кармен», а я ее знаю наизусть с детства — правда, в русском переводе.

Здесь тебя красотка искала,

Она так мила, но имя не сказала.

И вот я ухожу в театр, а тут мой сосед по мастерской, молодой художник, с работы пришел. Я ему говорю:

   — Хочешь в оперу сходить со мной?

   — Не, я с занятий с детьми, там заляпался маслом, потом оттирался, и у меня штаны керосином воняют, а других нет.

   — Не страшно, мы будем сидеть не в зале, а в специальной рубке, где никого нет, и я при этом буду работать (объяснила как).

Он тут же загорелся любопытством и согласился.

По пути оказалось, что он в опере вообще никогда не был, и я заливалась всю дорогу, объясняя, излагая либретто и прочие премудрости. Он шел, затаив дыхание.

В театре мне отвели место под потолком, за сеткой — там можно было ходить только согнувшись, а рядом, в шаге справа и слева, стояли прожекторы, которые вдруг, при модуляции в си-бемоль мажор, начинали трещать, пыхтеть и нагреваться, набирая мощность, — чтоб к переходу в фа мажор запылать вовсю. Я их немножко побаивалась — вдруг чего рванет или перегорит...

Сама я сидела на каких-то рваных подушках от старых кресел, по-турецки, клавир лежал на стуле передо мной, а лампочка, чтоб я видела текст, была прикручена к стулу липучкой. Сосед просто на полу рядом сидел — и благоговел.

Оказалось, что клавир с пометками — когда нажимать кнопочку — кто-то взял в библиотеке и не вернул, и я делала все по слуху, хотя французский знаю неважнецки. Пару раз нажала загодя, три раза опоздала, но никто не заметил и помидором в меня не запустил (да и кто знал в зале, что в этой темной щели под потолком люди могут сидеть!).

В антракте мы ходили в буфет.

Сосед так загордился своей причастностью к ходу спектакля, что перестал стесняться штанов, которые и впрямь попахивали бензином. Когда капельдинеры стали нас гнать в зал после третьего звонка и отрывать от сосиски с чаем, я ему объяснила: «Спокойно, там будет еще симфонический антракт, мы успеем» — и он гордо сказал капельдинерше: «Мы тут работаем — после симфонического антракта!» Она уважительно кивнула и ушла. А мы пошли опять на верхотуру.

Когда Хозе убил Кармен, сосед, кажется, плакал. Я не оглядывалась, потому что в финале очень важно, чтоб реплики вовремя высвечивались, но хлюпы слышала.

На пути домой сосед задал мне массу вопросов про сюжет, инструменты и голоса, а я с удовольствием отвечала. Простились у дверей.

Через час (я уже приняла душ и хотела спать) — стук.

Сосед.

— Катя, ты не представляешь, какое счастье ты мне подарила! Чем я могу быть полезен? Я вот каждое утро купаюсь в проруби (был февраль). Хочу пригласить тебя завтра со мной в прорубь, в восемь утра, это незабываемые ощущения — не как опера, но тоже — совершенно незабываемые!

Как я выступала в опере

Надо сказать, что я с детства мечтала петь в опере, но у меня нет голоса. Совсем. То есть в ДМШ пела альтом в хоре (ценили за слух и за то, что «держу партию»), но голоса настоящего не было, а сейчас и разговорный прокурила. Когда я показываю дочке-вокалистке фразировку в том или ином романсе, она этак брезгливо-терпеливо пережидает и говорит: «Поняла-поняла, мамочка».

Но оперу-то я очень люблю, поэтому сделалась оперным режиссером. Ужасный и непоставленный голос мешал даже тут — например, как начну кричать на шестьдесят человек хора на сцене, то получается так противно, что какая-нибудь сопрануха из заднего ряда возьмет да и передразнит: «Бе-бе!» Я, конечно, сразу требую грозно: «Фамилия!» — но фамилию не сообщают. Да и права эта дерзкая хористка: говорить надо только тихо и внушительно, как умеют у нас режиссеры: скажут глупость — но веско. Получается умно. Постепенно и я этому обучилась.

Как-то случилась радость. Моя прекрасная коллега Н. А. позвала меня сыграть бессловесную роль Клары Вик в своей постановке оперы «Человек, который принял свою жену за шляпу» Майкла Наймана. Я там ходила в паричке и в кринолине с корсетом, урезывала на рояле «Ихь грёлле нихьт» Шумана, разливала чай и между сценами переносила мебель. Наташа говорила, что моя роль называется «Муза», но вообще-то я была смесью актера миманса и монтировщика. Спасибо ей огромное — было счастье! Особенно когда кто-то за кулисами вместо чаю налил в чайник коньяку, а я не знала — надо ли певцов предупреждать или нет? Мне-то только приятно, но — ну как сейчас хлопнет коньячку между фразами баритон Миша Давыдов или сопрано Юля Корпачева — и «завалят» вдруг какой-нибудь си-бемоль?

Вдобавок еще пианист Петя Аполлонов, одновременно мой муж Роберт Шуман по роли, учуяв из-за рояля в кустах запах, стал шипеть на полсцены, не переставая играть: «Квасят там, а мне не дают!» Пришлось поменять мизансцену — и ему поднести.

А в кулисах корчились со смеху, понятное дело. Наверное, не весь коньяк нам в чайник налили.

В театре я очень любила нарядиться в какой-нибудь экзотический костюм. По всякому поводу. Например, промокну под дождем — и к костюмерам. Говорю: дайте сафьяновые сапожки погреться и поневу какую-нибудь. И капот. Давали — и я так шла мизансцены разводить.

Любила очень режиссерские «показы». Лучше всего у меня получался старик-горбун Риголетто. Встану так, бывало, в увертюре, скособочусь, насуплюсь и вспоминаю все свое подлое шутовское и бретерское прошлое. Концертмейстеру Ларисе Абрамовне очень нравилось. «Вот, — говорила она двухметровому баритону, — учитесь: у Катьки — харизма».

Так же я обожала, когда кто-то из персонажей на спевку не являлся, и я на репетиции в классе за них «ходила». Играю, например, цыганку-обольстительницу Маддалену, а там по сцене Герцог с нее снимает туфли и чулки. Вот сижу я, в джинсах и гриндерсах, а тенор поет у моих ног «Белла донна дель амооре», запутывает мне шнурки и по джинсам так ногтями шкрябает — будто чулки спускает.

Труднее было Ольгой сидеть, когда Ленский в любви признавался. Дима П-в, например, такой артист, для которого нет понятия «в образе — не в образе». Он просто живет Ленским, все чувства музыкой изливает, и только совершенно фригидная дама не загорится. Пока он пел стоя — я и то смущалась ужасно, но как на колени рухнул: «Аах, я люблю вас!» — подумала: «Ой, мама, куда глаза девать?» Очень волнующе было...

Но и этого мне было мало.

Ну что — репетиции? На репетициях можно по-хлестаковски чувствовать себя даже чем-то значительным: мол, режиссер. Хоть и по вводам. А все равно потом, когда миленькие мои питомцы на сцену идут петь, то стоишь в кулисе, плачешь и так ничтожно-беспомощно себя ощущаешь! И так хочется туда, к ним, подсвет софитов.

Но вот настал и мой час.

Директор оперы, где я работала, очень невзлюбил меня — за непочтительность, своеволие и докладные онегинской строфой. И решил меня выгнать. Не продлил контракт. И тогда — несчастье помогло. Я придумала такой финт: во всех спектаклях, которые я вела, решила напоследок выйти в хоровых сценах.

В «Онегине» не получилось, там уж больно эфирные барышни, костюма на меня не нашлось. К тому же танцевали все, а я побоялась ногу партнеру отдавить. А вот в «Риголетто» и в «Травиате» — вышла.

В первом спектакле хор только мужской. В начале это придворные, а в последнем акте — так называемые «бурные мужики»: шестнадцать мужчин, одетых в дерюгу с капюшонами, с мертвенно-белыми лицами. Они выходят и олицетворяют инфернальные силы: бурю, грозу и гибель. Изображают ветер носом, в терцию, на «М-М-М-М-М-М-М» — три раза по полтона вверх — и обратно. Легкая, в общем-то, партия, и учить по-итальянски ничего не надо.

Костюмеры с ободрениями нарядили меня в дерюгу самого мелкого мужичка из хора, причем я даже в кулисе рядом с директором, зашедшим понюхать — нет ли каких нарушений, — постояла. Но он меня не признал, набеленную и под капюшоном.

И вот — на нужную музыку — я выхожу на сцену в опере!

Боже, как страшно!

Сцена убийства Джильды.

Пол наклонный, буря, флейта свищет за молнию, струнные тремолируют, духовые плачут и хохочут, «сумрак ночи направлен» прямо на меня, освещен только дирижер, который темпераментно машет руками и весь итальянский текст за солистов страшно и беззвучно проговаривает, а смотрит — как будто тоже прямо на меня! Сердце бьется, руки потеют. Но все «М-М-М-М-М-М» я спела, не сфальшивив, воздела длани в перчатках над зарезанной бедной Джильдочкой — и даже на поклон потом вышла.

Второй раз было — в «Травиате». Там современная постановка, и, где у Верди куртизанки и дамы полусвета, у нас были — понятно кто. (Говорят, когда наши артистки хора как-то убежали с этого спектакля на день рождения, не разгримировавшись, их в отделение забрали.) Тут уж меня раскрасили — прости господи.

И как раз прибежала девочка из отдела кадров напомнить, чтоб я у замдиректора подписала «бегунок», а то праздники на носу.

Я так и пошла, в проститутском.

Тот, как увидел, рот раскрыл, говорит:

   — Это что еще такое?!

А я:

   — Ну вот выгоняете меня, я хоть попривыкну к панели!

Повозмущался, но запретить на сцену идти — не смог.

Один хорист, как узнал, что я с хором буду по сцене ходить, сказал, плотоядно потирая руки: «Ууух, что мы сейчас с вами сделаем!» И точно — тискали меня (полупочтительно), обсыпали мелочью (бумажными деньгами только Альфред кидался), поили напитком «Колокольчик», который на сцене наливают вместо шампанского.

И еще было очень смешно и трогательно: артисты хора во время действия меня очень поддерживали, «бе-бе» не говорили, но зато шепотом инструктировали моими же собственными словами, которыми я с ними раньше репетировала. Например, один посадил меня на стул, сам сел у моих ног, положил мне голову на колени и шипит: «Сейчас у них (Альфреда и Виолетты) сольный кусок, дуэттино, — мы все должны замереть, и ни-ни-ни чтоб шевелиться, а то — отвлекаем!» Хороший такой, все запомнил, профи.

В общем, ушла я из театра умиротворенная: и на сцене посверкала, и спектакли наладила. Потрудилась не зря.