Эпилог, или история после истории

Эпилог, или история после истории

Семиотика поведения и другие идеи ЮРИЯ ЛОТМАНА

Юрий Лотман (1922–1993) — профессор Тартуского университета, начинал свой путь в качестве театрального критика в Ленинграде. В период борьбы с космополитами он уехал в Эстонию, там был создан центр семиотики в бывшем Советском Союзе (благодаря определенному либерализму тогдашнего местного руководства). "Труды по знаковым системам", которые издавались как ученые записки Тартуского университета, сыграли большую роль в становлении и развитии семиотики в СССР. Сегодня Александр Жолковский так вспоминает этот период:

"Структурализм в русской советской культуре был всегда какой-то экстремистской и маргинальной — западнической — вещью. Борис Михайлович Гаспаров писал, что движение в Тарту было для нас своего рода предэмиграцией, как территориальной, так и культурной — на географическую периферию и из обычных наук в семиотику, — и оказалось для многих просто трамплином в эмиграцию" ("Независимая газета", 1991, 23 окт.). Одновременно Борис Успенский подчеркивает, в отличие от А.Жолковского, русскую культурную традицию: "Ю.Лотман учился у Гуковского, Жирмунского, Проппа. Вместе с тем, мы непосредственно общались с Р.О.Якобсоном, П.Г.Богатыревым, М.М.Бахтиным. П.Г.Богатырев до самой своей смерти был непременным участником наших конференций и занятий. Р.О.Якобсон принимал участие в одной из тартуских летних школ (в 1966 г. мы справляли его 70-летие) и пристально следил за нашими занятиями. М.М.Бахтин не мог принимать участия в наших встречах (у него не было ноги, и он был практически немобилен), но живо интересовался нашими работами" (Успенский Б.А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С.268). И действительно, первые работы Ю.Лотмана в сильной степени построены на развитии идей русской формальной школы. Но для нас представляет интерес политическая семиотика в работах Ю.Лотмана, поэтому мы сужаем спектр нашего рассмотрения после некоторого введения в общую проблематику трудов Юрия Лотмана.

Юрий Лотман относится с достаточной долей критичности к модели коммуникации Р. Якобсона, как бы считая ее излишне "технизированной" (Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". М., 1975). Особой критики при этом заслуживает понятие "код" у Р. Якобсона. Мнение Ю.Лотмана таково, что язык — это код плюс его история. Он пишет: "Фактически подмена термина "язык" термином "код" совсем не так безопасна, как кажется. Термин "код" несет представление о структуре только что созданной, искусственной и введенной мгновенной договоренностью. Код не подразумевает истории, т. е. психологически он ориентирует нас на искусственный язык, который и предполагается идеальной моделью языка вообще" (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С.13).

Юрий Лотман в своей модели коммуникации отвечает в числе других вопросов и на такой: каким образом удается в принципе порождать новое сообщение. "Новыми сообщениями мы будем называть такие, которые не возникают в результате однозначных преобразований и, следовательно, не могут быть автоматически выведены из некоторого исходного текста путем приложения к нему заранее заданных правил трансформации" (Лотман Ю.М. Феномен культуры // Семиотика культуры. Труды по знаковым системам. Вып. X. Уч. зап. Тарт. ун-та, вып. 463. Тарту, 1978. С.4). Отсюда и следует его основополагающая идея, что знаковая (семиотическая) коммуникация представляет собой связь между автономными единицами. Если они совпадают, то ничего нового между ними возникнуть не может. Продолжая эту идею несовпадения, Ю.Лотман говорит: "неадекватность агентов коммуникации превращает сам этот факт из пассивной передачи в конфликтную игру, в ходе которой каждая сторона стремится перестроить семиотический мир противоположной по своему образцу и одновременно заинтересована в сохранении своеобразия своего контрагента" (Лотман ЮМ. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума. Предварительная публикация. М., 1977. С.13). Отсюда следует и новизна понимания текста не как изолированного и стабильного, не как константы. В понятие текста вводятся создатель и его аудитория, и их представления о тексте могут не совпадать по своим объемам (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 179).

В своих первых работах Ю.Лотман закладывает в свое понимание художественной коммуникации идеи русских формалистов (В.Шкловского и др.), а именно соотношение автоматизма и информативности. В этом плане Борис Томашевский разграничивал речь художественную и речь практическую. В речи художественной присутствует установка на выражение, форму, которой нет в речи обыденной (Томашевский Б. Теория литературы. Поэтика. М.-Л., 1927. С.9). У Ю.Лотмана это формулируется следующим образом, уже учитывающим динамический аспект подобного противопоставления. "Для того чтобы общая структура текста сохраняла информативность, она должна постоянно выводиться из состояния автоматизма, которое присуще нехудожественным структурам. Однако одновременно работает и противоположная тенденция: только элементы, поставленные в определенные предсказываемые последовательности, могут выполнять роль коммуникативных систем. Таким образом, в структуре художественного текста одновременно работают два противоположных механизма: один стремится все элементы текста подчинить системе, превратить их в автоматизированную грамматику, без которой невозможен акт коммуникации, а другой — разрушить эту автоматизацию и сделать самое структуру носителем информации" (Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970. С.95).

В свое разграничение фольклорного искусства от нефольклорного (подробнее см. следующий раздел) Ю.Лотман вписывает еще одну интересную коммуникативную черту. Теперь речь идет о ритуальной коммуникации. В прошлом человек мог всю жизнь читать одну книгу ("Библию"), сегодняшний человек строит свой информационный поток по-другому — он наращивает число текстов. Ю.Лотман интерпретирует эти два варианта коммуникации как получение извне (набор текстов) и получение изнутри (Библия).

"Можно рассматривать два случая увеличения информации, которой владеет какой-либо индивид или коллектив. Один — получение извне. В этом случае информация вырабатывается где-то на стороне и в константном объеме передается получателю. Второй — строится иначе: извне получается лишь определенная часть информации, которая играет роль возбудителя, вызывающего возрастание информации внутри сознания получателя" (Лотман Ю.М. Каноническое искусство как информационный парадокс // Проблемы канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М., 1973. С. 18–19).

Имеется в виду чтение и размышление над прочитанным. Лотман разъясняет: "Получатель фольклорного (а также и средневекового) художественного сообщения лишь поставлен в благоприятные условия для того, чтобы прислушаться к самому себе. Он не только слушатель, но и творец. С этим и связано то, что столь каноническая система не теряет способности быть информационно активной" (С. 19). В другой своей работе он разделяет эти два процесса как процесс "Я

— ОН" и процесс "Я — Я". "Если коммуникативная система "Я — ОН" обеспечивает лишь передачу некоторого константного объема информации, то в канале "Я — Я" происходит ее качественная трансформация, которая переводит к перестройке самого этого "Я" (.Лотман ЮМ. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам. Вып. VI. Уч. зап. Тарт. ун-та. Вып. 308. Тарту, 1973. С.229). Система "Я — Я" начинает работать, когда извне включаются добавочные коды, меняющие контекстную ситуацию. В качестве примера он приводит воздействие мерных звуков (стук колес, ритмическая музыка) на внутренний монолог человека.

Ю.Лотман разграничивает бинарные и тернарные системы культуры (Лотман Ю.М. Культуры и взрыв. М., 1992). Если "взрыв" в рамках тернарной системы сохраняет определенные ценности, перемещая их с периферии в центр системы, то в рамках нашей бинарной системы этого не происходит. Взрыв в этом случае охватывает все. "Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах — их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества" (С.258).

Особый статус визуального языка, а именно — киноязыка

— также был предметом исследования Юрия Лотмана. Если в работе "Культура и взрыв" он говорит об искусстве как о наиболее разработанном пространстве воображаемой реальности, то в своих работах о кино он скорее говорит об ограничениях, накладываемых на этот вид реальности. Так, он отмечает, что кино знает только настоящее время (Лотман Ю. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. М., 1973. — С. 16). Разграничивая "текст, который может быть ложным" и "текст, который не может быть ложным", он говорит о фотографии как тексте наибольшей достоверности в общей системе текстов культуры начала XX века. Искусство кино движется в рамках открытий, призванных изгнать автоматизм такого рода. К примеру, такие советские режиссеры, как С.Эйзенштейн и др. в эпоху возникновения звукового кино отстаивали тезис о том, что сочетание зрительного и звукового образов должно быть не автоматическим, а мотивированным.

Еще одной особенностью кино, отмечаемой Ю.Лотманом, является подвижность точки зрения. Если в случае нарисованной картины позиция, избранная художником, остается неизменной, то в случае кино ситуация иная. "Кино — единственный вид зрительного искусства, в котором точка зрения обладает подвижностью и поэтому получает важную роль в построении языка этого искусства" (Лотман Ю; Цивъян Ю. Диалог с экраном. Таллинн, 1994. С.59).

Юрий Лотман сделал очень многое для развития коммуникативных идей на территории бывшего Советского Союза. Одним из недостатков, предлагаемых им построений, была ориентация на художественную коммуникацию. Значительно меньше внимания он уделял иным контекстам использования языка, принимая за универсальный механизм особенности именно художественных кодов.

В своем объемном труде, увидевшем свет уже после смерти автора (Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). Спб., 1994), Ю.Лотман рассматривает достаточно подробно различные варианты текста поведения, подходя к нему как к семиотическому феномену. Он начинает свое рассмотрение с тех иерархических систем, которые существовали в обществе и накладывали свои рамки на поведение. Первым в этом списке стоит понятие "чина". "Без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имевший чина, показался бы чем-то вроде белой вороны" (Там же. С.28). Недоросль такой-то — это как раз человек, не имеющий чина. По чинам разносили блюда на званых обедах, и завершающие этот список люди могли увидеть лишь пустые тарелки. "Чин пишущего и того, к кому он обращался, определял ритуал и форму письма" (Там же. С.31). Чин определял не реальные, а как бы семиотические свойства человека — "его место в иерархии" (Там же. С. 33).

Следующим порядком, определяющим жизнь, была система орденов, введенная Петром I. "Общий смысл проведенной Петром перемены состоял в том, что вместо награды-вещи появилась награда-знак. Если прежде награда со стояла в том, что человека жаловали ценными предметами, то теперь он награждался знаком, имевшим лишь условную ценность в системе государственных отличий" (Там же. С. 34), то есть перед нами проходит явная семиотизация действительности.

Это же касается и мундиров: "Все изменения мундиров подписывались лично императором, и у Павла, Александра I и Николая I, а также у брата Александра и Николая великого князя Константина Павловича эти занятия превратились в настоящую "мундироманию" (Там же. С.33). Еще одной иерархией была система знатности. Каждая из этих систем стремилась к автономному существованию, но ее одерживали. Так и система знатности: "По мере усиления независимости дворянства оно начало все более тяготиться двумя основными принципами петровской концепции службы: обязательностью ее и возможностью для недворянина становиться дворянином по чину и службе" (Там же. С. 39), то есть вызывает неприятие как раз нарушение, автономного существования системы знатности, вытекающее из пересечения ее с государственной службой.

Ю.Лотман прослеживает не только образцы официального, государственного поведения, но и тексты частной жизни. Так, он обращает свое и наше внимание на явление "русского дендизма". "Искусство дендизма создает сложную систему собственной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной "поэзии утонченного костюма". Костюм — внешний знак дендизма, однако совсем не его сущность" (Там же. С.125). Что же попадает в суть дендизма? "Именно наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу поведения денди" (Там же. С. 127).

Рассматривая возможное пересечение поведения денди и политического либерализма в случае П.А.Чаадаева или кн. П.А.Вяземского, Ю.Лотман все же считает дендизм поведением, а не идеологией, поскольку он ограничен узкой сферой быта. Он называет и другие примеры подобного пересечения: "Именно эта двуликость сделалась характерной чертой странного симбиоза дендизма и петербургской бюрократии. Английские привычки бытового поведения, манеры стареющего денди, равно как и порядочность в границах николаевского режима, — таков будет путь Блудова и Дашкова. "Русского денди" Воронцова ждала судьба главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, наместника Кавказа, генерал-фельдмаршала и светлейшего князя. У Чаадаева же — совсем другая судьба — официальное объявление сумасшедшим. Бунтарский байронизм Лермонтова будет уже не умещаться в границах дендизма, хотя, отраженный в зеркале Печорина, он обнаружит эту, уходящую в прошлое, родовую связь" (Там же. С. 134–135).

Текст поведения очень часто строится по вербальным образцам: "Примеры того, как люди конца XVIII — начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным и театральным образцам, весьма многочисленны" (Там же. С.183). Это также является отражением сильной семиотизации жизни той эпохи. Причем тексты, которые сами подражали жизни (а это Гоголь, Толстой, Достоевский), не вызывали читательского подражания.

Следует отметить, что здесь перед нами строится в сильной степени системный мир. "Дворянский быт XVIII — начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей ("служба — отставка", "жизнь в столице — жизнь в поместье", "Петербург — Москва", "служба военная — служба статская", "гвардия — армия" и пр.), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем в "час пирушки холостой" (Пушкин)" (Там же. С.189).

Разные варианты коллективного поведения людей определяли биографии и стили поведения. Так, бой упрощал формы общения, отменяя общественную иерархию. "Где, кроме аустерлицкого поля, младший офицер мог увидеть плачущего императора? Кроме того, атомы общественной структуры оказывались в бою гораздо подвижнее на своих орбитах, чем в придавленной чиновничьим правопорядком общественной жизни. Тот "случай", который позволял миновать средние ступени общественной иерархии, перескочив снизу непосредственно на вершину и который в XVIII веке ассоциировался с постелью императрицы, в начале XIX века вызвал в сознании образ Бонапарта под Тулоном или на Аркольском мосту" (Там же. С.192).

Другим вариантом коллективного поведения является парад, и тут анализ Юрия Лотмана мы можем перенести на сегодняшнюю действительность. "Парад был прямой проти

воположностью — он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины. Никакого места для вариативности в поведении единицы он не оставлял. Зато инициатива перемещается в центр, на личность командующего парадом" (Там же. С.193). Анализируя ситуацию "Павел I на параде", Ю.Лотман пишет: "Прекрасное равносильно выполнению правил, а отклонение от норм, даже малейшее, воспринимается как эстетически безобразное и наказуемое в дисциплинарном порядке. Высший критерий красоты — "стройность", то есть способность различных людей двигаться единообразно, согласно заранее предписанным правилам. Стройность и красота движений интересует здесь знатока больше, чем сюжет. Вопрос: "Чем это кончится?" — и в балете, и на параде приобретает второстепенное значение" (Там же. С.194).

Эта работа, по нашему мнению, выросла из ранней работы Ю.Лотмана по бытовому поведению декабристов. Здесь снова проявляется в сильной степени системный характер данного исследования. "Показательно не только то, как мог себя вести декабрист, но и то, как он не мог себя вести, отвергая определенные варианты дворянского поведения его поры" (Там же. С. 332). Личный опыт офицеров сделал из декабристов людей действия: "Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения — например, Н.Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия" (Там же. С. 333).

Поведение декабристов строится на столкновении двух различных канонов. С одной стороны, они усвоили нормы европейской культуры, с другой, с ними было помещичье хозяйство, служба. "Именно такая плюралистичность поведения, возможность выбора стилей поведения в зависимости от ситуации, двойственность, заключавшаяся в разграничении практического и идеологического, характеризовала русского передового человека начала XIX века" (Там же. С.335). На этом фоне и происходила реализация текстов нового поведения. "Прежде всего отменялось различие между устной и письменной речью: высокая упорядоченность, политическая терминологичность, синтаксическая завершенность письменной речи переносилась в устное употребление. Фамусов имел основание сказать, что Чацкий "говорит как пишет" (Там же. С.335).

Одним из объяснений отличного поведения этих людей, с нашей точки зрения, может быть элемент их раннего взросления, которое прошло в рамках иной культуры. Косвенным подтверждением этого может служить следующая характеристика. "Декабристы культивировали серьезность как норму поведения. Завалишин характерно подчеркивал, что он "был всегда серьезным" и даже в детстве "никогда не играл". Столь же отрицательным было отношение декабристов к культуре словесной игры как форме речевого поведения" (Там же. С. 336).

Сильная семиотичность поведения декабристов заставила их с помощью единых правил порождать как вербальные, так и невербальные тексты. "Единство стиля" в поведении декабриста имело своеобразную особенность — общую "литературность" поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые. Это, с одной стороны, приводило к увеличению роли жестов в бытовом поведении. (Жест — действие или поступок, имеющий не столько практическую направленность, сколько некоторое значение; жест — всегда знак и символ. Поэтому всякое действие на сцене, включая и действие, имитирующее полную освобожденность от театральности, полную естественность — есть жест; значение его — замысел автора. И наоборот: жестовое поведение всегда в той или иной степени кажется театрализованным.) С этой точки зрения бытовое поведение декабриста представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя" (Там же. С.338).

Системный характер этого поведения меняет для Юрия Лотмана привычное соотношение между словом и делом. "Литературность" и "театральность" практического, будничного поведения приводила к перемещению привычных смысловых связей. В обычной жизни слово вызывает поступок:

сказанное словами получает реальное завершение в действии. В жизненном поведении декабриста, как на сцене, порядок оказывается противоположным: поступок как практическое действие увеличивался Словом — его итогом, оценкой, раскрытием его символического смысла. То, что сделано, но осталось не названным в теоретической декламации, в записи историка или каком-либо еще тексте, — пропало для памяти потомства и как бы не существует. В жизни слово существует, если влечет за собой действие, — в воззрениях

декабриста поступок существует, если увенчивается Словом" (Там же. С.338).

Системность же требовала соотношения образцов поведения с образцами, заданными контекстом. Юрий Лотман строит следующую иерархию: жест — поступок — поведенческий текст. Если жест и поступок получали смысл, соотносясь со словом, то "любая цепь поступков становилась текстом (приобретала значение), если ее можно было прояснить связью с определенным литературным сюжетом. Гибель Цезаря и подвиг Катона, пророк, обличающий и проповедующий, Тиртей, Оссиан или Баян, поющие перед воинами накануне битвы (последний сюжет был создан Нарежным), Гектор, уходящий на бой и прощающийся с Андромахой, — таковы были сюжеты, которые придавали смысл той или иной цепочке бытовых поступков. Такой подход подразумевал "укрупнение" всего поведения, распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное)" (Там же. С.343). То есть мир символический здесь задавал границы и нормы мира реального, даже превалируя над ними.

И последняя особенность того периода: этот тип поведения входил во все виды человеческого поведения и отношений. "Если для последующих этапов общественного движения будут типичны разрывы дружбы, любви, многолетних привязанностей по соображениям идеологии и политики, то для декабристов характерно, что сама политическая организация облекается в формы непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям. Все участники политической жизни были включены и в какие-либо прочные внеполитические связи. Они были родственниками, однополчанами, товарищами по учебным заведениям, участвовали в одних сражениях или просто оказывались близкими знакомыми" (Там же. С. 371–378). Интересно, что они ощущали значимость своего поведения для истории: "Чувство политической значимости всего своего поведения заменилось в Сибири, в эпоху, когда историзм стал ведущей идеей времени, чувством значимости исторической" (Там же. С.381).

Обратим теперь внимание на некоторые другие семиотические. идеи Юрия Лотмана. Выделив в качестве двух базовых семиотических сфер сигнификацию и коммуникацию,

У.Эко (Eco U. A theory of semiotics. Bloomington-London, 1976) оставил вне внимания третью сферу — динамику, под которой следует понимать законы смены моделей сигнификации и коммуникации как в одно время, так и в разные исторические периоды. Это не просто диахронический аспект, поскольку в динамике получает освещение также соотношение и взаимозависимость разных систем сигнификации и коммуникации в одном синхроническом срезе. В качестве примера можно привести сопоставление освещения одного и того же события разными каналами массовой коммуникации (радио, ТВ, печать), отображение его в литературе, перенос данного сюжета в кинотекст и под. Это как бы проблема семиотического перевода, проблема семиотической трансформации, когда имеет место сохранение одних структурных элементов при изменении других.

Свою концепцию динамического аспекта семиотики Ю.Лотман предлагает в работе "Культура и взрыв". "Язык — это код плюс его история", — пишет он, отвергая уже ставшее традиционным структуралистское рассмотрение языка только как кода (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С.13).

Подобные динамические аспекты всегда были в поле внимания русского формализма (Тынянов Ю.Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Эйхенбаум Б. Литературный быт // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987; Even-Zohar I. Polysystem studies // "Poetics Today", vol.11, 1990, № 1, p. 11).

Впервые основные идеи своей концепции Ю.Лотман предложил в препринте "Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума" (Лотман Ю.М. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума (Предварительная публикация). М., 1977). Здесь он подчеркивал значимость многообразия индивидуальностей для общества, поскольку наличие разных людей позволяет предлагать не одно решение, а разные варианты его, что особенно важно в ситуации неопределенности, в которых живет человеческое общество. В те годы эти слова звучали особенно необычно в условиях принципиального занижения индивидуального, личностного начала, характерного для тоталитарного общества.

Следует подчеркнуть, что с именем Ю.Лотмана связан не только интеллектуальный багаж. Лотман воссоздавал климат культуры, статус гуманитария, утерянный за десятилетия

триумфального правления советской власти. Тартуский университет в те годы был островком интеллектуальных еретиков всего бывшего Советского Союза, и место главы этой школы по праву занимал профессор Лотман. Я вспоминаю, как в семидесятые годы присутствовал на одном из Тартуских семинаров по изучению вторичных моделирующих систем (так тогда перефразировалась семиотика). И мне хорошо запомнилось одно непосредственное ощущение того времени: если бы Ю.Лотман набирал в тот момент себе рабов, я бы без промедления вступил в их число. Таков был профессор Лотман в восприятии аспиранта семидесятых.

В последней книге Лотман описывает культуру как целостный механизм. В ее сущности он видит динамический элемент двух видов — эволюцию и взрыв. Каждая новая школа, каждое новое направление — это взрыв, поскольку он не был предсказуем. Поэтому явления культуры признаются авторскими в отличие от технического мира, где из-за эволюционного характера изменений авторство не столь значимо. "Дело в том, что творчество даже плохой певички — личное по своей природе, — пишет Ю.Лотман. — Творчество даже хорошего инженера как бы растворяется в общем анонимном потоке техники. Если бы мост провалился, фамилию инженера, наверное, запомнили, потому что это было бы недюжинное событие. Хороший мост растворяется в общем потоке уровня техники" (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. С. 32).

Здесь Ю.Лотман возвращается к идее деавтоматизации, характерной для структуры литературного произведения, которое характеризуется неоднозначностью. "Художественный текст не имеет одного решения", поэтому бессмысленно говорить, что эту симфонию я уже слышал, хотя возможно, эту задачу я уже решил" (Там же. С. 189).

В каждый момент времени любое общество имеет свои модели сигнификации и свои модели коммуникации, признавая одни из них более центральными, другие относя к периферии. Это сходно с проблемой признания, что есть правда, что есть ложь, о чем писал в свое время М.Фуко. Общество борется за то, чтобы признать те или иные тексты более правильными, нужными. Одни из них начинают вытеснять другие, осуществляя это за счет внимания критики, внесения в списки для обязательного чтения в школе и в университете-и т. п. С этой точки зрения становится семио

тической и проблема импичмента — Никсон или Ельцин начинают рассматриваться как деятели, которые не могут находиться на посту президента, поскольку они ведут себя не так, как это следует по образцу (см. рассмотрение речевого поведения Никсона как недостоверного в исследовании: Есо U. Strategies of lying // On Signs. N.Y., 1980).

З.Фрейд в общем-то строил свои рассуждения в близкой области, когда занимался вопросами вытеснения, сублимации, обмолвок и т. д., имеющих место опять-таки из-за их несоответствия правильному образцу с точки зрения субъекта.

Близкую проблему мы видим сегодня и в том, когда кинотекст на телеэкране вытесняет книжный текст в руках человека. Здесь соответствие уже лежит не в области эквивалентности реальности, а скорее в образе идеализированной реальности. Именно ему кинотекст удовлетворяет в большей степени. Он и более референтен, поскольку герой кино обладает массой деталей, которые еще следует домыслить в случае книги. В общем, это более коммерческое искусство, которое, как отмечает Лотман, всегда побеждает реальное.

Настоящее искусство — это проявление непредсказуемого. Многие страницы "Культуры и взрыва" рассматривают феномен нормального/ненормального поведения. В этом плане представляется предсказуемым поведение и умного, и дурака, но вот статус сумасшедшего позволяет любые откровения. Поэтому в прошлом в число сражающихся попадали такие отклоняющиеся от нормировок воины, своим непонятным поведением они сбивали с толку противника. В советской истории в роли таких носителей ненормированного поведения выступали диссиденты, действия которых совершенно не совпадали с образцами поведения, принятого в данном обществе. Они говорили, когда следовало молчать, и молчали, когда следовало говорить.

В сферу непредсказуемого Ю.Лотман включает и моду:

"аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею" (Культура и взрыв. — С. 126). В аспекте непредсказуемости Ю. Лотман видит и различие поведения человека и животного: "Поведение животного ритуально, поведение человека тяготеет к изобретению нового, непредсказуемого для противников. С точки зрения человека животному приписывается глупость, с точки зрения животного, человеку — бесчестность (неподчинение правилам)" (Там же. С.50).

В другой своей работе Ю.Лотман связывает появление письменности с этим моментом непредсказуемости: "для того чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств и потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частых и длительных контактах с иноэтнической средой" (Лотман Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987. С.11).

Вяч. Вс. Иванов связывает в этом плане биологию и лингвистику, в которых он видит совпадение "не только динамического подхода к предмету, но и методы выделения основных типов эволюционной информации" (Иванов Вяч. Вс. О взаимоотношении динамического исследования эволюции языка, текста и культуры // Исследования по структуре текста. М., 1987. С.22).

Свои рассуждения Ю.Лотман завершает сопоставлением бинарных и тернарных систем, первые, как он считает, характерны для славянского мира, вторые — для западного. Взрыв в рамках тернарной системы не уничтожает всего существующего. В бинарных системах взрыв охватывает все. "Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах — их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества" (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. С.258). Современную жизнь в странах СНГ Лотман видит как попытку перехода с бинарной системы на тернарную. При этом он считает, что возникший порядок не станет копией западного, ибо "история не знает повторений. Она любит новые, непредсказуемые дороги".

Связывая явления культуры со взрывными процессами, как нам представляется, Ю.Лотман несколько утрирует реальную ситуацию, преднамеренно огрубляет ее. В противовес этому следует подчеркнуть, что культура скорее зиждется на предсказуемом непредсказуемом, в противном случае мы бы постепенно пришли к полному хаосу, однако перед нами даже в непредсказуемом наличествует элемент порядка.

Сфера непредсказуемого гораздо шире сферы предсказуемого, однако из-за своей неструктурированности мы не можем ощутить ее как единую модель. Часто при этом и эта сфера находится в рамках разрешенного поведения. Так, текст все время строится на элементе непредсказуемого,

поскольку в него вводится деавтоматизация. Определенный элемент непредсказуемости заложен и в элементарном бытовом разговоре. То есть непредсказуемость должна стать таким же объектом семиотического изучения, каким стало предсказуемое для лингвистики. Грамматика представляет собой канонизацию предсказуемого. Непредсказуемое и предсказуемое могут соотноситься друг с другом по аналогии дискурс/текст, где дискурс включает в себя социальный, а текст лингвистический — аспект одного и того же явления.

Реально работа науки характеризуется расширением сферы предсказуемого и сужением сферы непредсказуемого. "То что дано и что кажется неиспытанному исследователю содержанием, то разрешается в тем более сложную систему форм и напластований форм, чем глубже он вникает в это содержание. Таков прогресс науки, разрешающий каждое содержание в систему форм и каждый "предмет" — в систему отношений, таков же прогресс поэзии. Мера содержания, наполняющего данную форму, есть определение уровня до которого проник наш анализ", — писал еще в 1923 г. Г.Шпет (Шпem Г. Эстетические фрагменты, II. Пг., 1923, - С. 101). В целом же сфера непредсказуемого, подобно областям, связанным с психоанализом, должна получить освещение в семиотике. Перед нами единая сфера человеческой ментальности. Усиленное исследовательское внимание к этому аспекту одновременно даст ответ и на многие другие вопросы семиотического структурирования общества, человека и литературы.

В заключение отметим, что некоторые идеи Юрия Лотмама являются чуть ли не дословными формулировками тех или иных положений, входящих в базисный фон паблик рилейшнз. Приведем некоторые из них.

"Категория авторитетности, ее степени и ее источников играет в русской культуре первостепенную роль. Таким образом, центр внимания переносится с того, "что" сказано, на то, "кем" сказано, и от кого этот последний получил полномочия на подобное высказывание" (Лотман ЮМ. Тезисы к семиотике русской культуры // Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С.407);

"Критика классицизма как "века позы" совсем не означает отказа от жеста — просто сдвигается область значимого: ритуализация, семиотическое содержание перемещаются в те сферы поведения, которые прежде воспринимались как пол

ностью внезнаковые. Простая одежда, небрежная поза, трогательное движение, демонстративный отказ от знаковости, субъективное отрицание жеста делаются носителями основных культурных значений, т. е. превращаются в жесты" (Лотман Ю.М. Театральный язык и живопись (К проблеме иконической риторики) // Театральное пространство. Материалы научной конференции. М., 1979. С.249);

"Жизнь символа в культуре приобретает активный характер только тогда, когда он перемещается на исходное чуждое ему место" (Лотман ЮМ. Камень и трава // Лотмановский сборник. I. М., 1995. С.80);

"Любой кинематограф создает свой мир, свое пространство, которое населяет своими людьми. Но тут вступает в силу внушающая природа зрения. Если я это слышу, то я вполне допускаю, что сведения могут быть ложными. Иное дело, если я нечто сам вижу" (Лотман Ю; Цивьян Ю. Диалог с экраном. Таллинн, 1994. С. 19);

"Мода всегда семиотична. Включение в моду — непрерывный процесс превращения незначимого в значимое. Семиотичность моды проявляется, в частности, в том, что она всегда подразумевает наблюдателя. Говорящий на языке моды — создатель новой информации, неожиданной для аудитории и непонятной ей. Аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею. В этом — триумф моды…Вне шокированной публики мода теряет свой смысл" (Лотман ЮМ. Культура и взрыв. С. 126–127);

"Ни одна культура не может удовлетвориться одним языком. Минимальную систему образует набор из двух параллельных знаков, — например, словесного и изобразительного. В дальнейшем динамика любой культуры включает в себя умножение набора семиотических коммуникаций" (Лотман Ю.М. Культура как коллективный интеллект… С. 11–12).

Мы выбрали лишь эти высказывания, реально же число их не имеет конца, поскольку Юрий Лотман глубоко анализировал явления культуры как коммуникативный процесс. Именно это позволило ему по-новому взглянуть как на русскую литературу, так и на русскую историю.

ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Аксенов И.А. Гамлет и другие опыты в содействие отечественной шекспирологии… -М., 1930.

Александров А. Чудодей // Хармс Д. Полет в небеса. — Л., 1988.

Андреев Д., Парин В., Раков Л. Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен. — М., 1991.

Арсеньев Н.С.Пессимизм и мистика в древней Греции // Путь. -1926. - № 5; переизд. в Путь. — Кн. 1. — М., 1992.

Архангельский А.Л. Музыка и ритм сценического действия // Маски. — 1912–1913.-№ 6.

Асафьев Б. Музыкальная форма как процесс. — Л., 1971.

Асафьев Б. Русская музыка (XIX и начало XX века). — Л., 1979.

Бахтин Вс. Школьная жизнь в Париже ХII века. Средневековый быт. — Л.,1925.

Белый А. Арабески // Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма. В 2-х тт.-Т. 2.-М… 1994.

Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма. В 2-х тт. — Т. 1. — М., 1994.

Белый А. Мастерство Гоголя. — М.-Л., 1934.

Белый А. Между двух революций. — М., 1990,

Белый А. Начало века. — М., 1990.

Белый А. Символизм как миропонимание. — М., 1994.

Белый А. Эмблематика смысла // Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма. — В 2-х тт. — Т. 1. — М., 1994.

Берг Л.С. Наука. Ее содержание, смысл и классификация. Петербург, 1922.

Бердяев Н. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл. Соловьева // Сборник статей о В.Соловьеве. Брюссель, 1994.

Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. — М., 1991.

Бертельс Е. Персидский театр. — Л., 1924. Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиньм. — М., 1996.

Бехтерев В.М. Внушение и его роль в общественной жизни. — СПб., 1903.

Бехтерев В.М. Коллективная рефлексология. — Пг., 1921.

Бицилли П. Заметки о роли фольклора в развитии русского языка и русской литературы. — София, 1944.

Бицилли П. Избранные труды по филологии. — М., 1996.

Бицилли П. Место Ренессанса в истории культуры. — СПб., 1996.

Бицилли П. Элементы средневековой культуры. — Одесса, 1919; переизд. СПб., 1995; М., 1995.

Бицилли П. Элементы средневековой культуры. — СПб., 1995.

Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. — М., 1996.

Блок А. Крушение гуманизма // Блок А. Собр. соч. Т.7. Статьи. Книга первая. 1906–1921. — Берлин, 1923.

Блок А. О современном состоянии русского символизма. — Пг., 1921.

Блок А. О театре // Собрание сочинений. — Л., 1936. — Т. 12.

Богаевский В. Задачи искусствознания (Современные проблемы изучения изобразительных искусств) // Задачи и методы изучения искусств. П., 1924.

Богданов АЛ. Всеобщая организационная наука (текгология). Л.-М., 1929.-4.3.

Богданов АЛ. Принцип относительности с организационной точки зрения // Богданов А.А. Всеобщая организационная наука (тектология). — Л.М., 1929.-Ч.3.

Богданов АЛ. Тектология. Всеобщая организационная наука. — М., 1989. -Кн.1.

Богораз-Тан В.Г. Распространение культуры на земле. Основы этногеографии. — М.-Л., 1928.

Бонч-Томашевский ММ. Зритель и сцена. 1. Зритель, как участник театрального действа // Маски. — 1912. - № 1.

Бонч-Томашевский М.М. Театр и обряд//Маски. — 1912–1913. -Noб.

Бонч-Томашевский М.М. Театр пародии и гримасы (Кабаре) // Маски. — 1912–1913. -№ 5.

Бороздина Н. Древнеегипетский танец. — М., 1919

Бороздина Т.В. Древнегипетский танец. — М., 1919.

Борхес Х.Л. Проза разных лет. — М., 1984.

Брук П. Лекции во МХАТе // Театр. — 1989. - № 4.

Бруксон Я. Театр Мейерхольда. — Л.-М., 1925.

Бугаев Н.В. Основные начала эволюционной монадологии. — М., 1893.

Булгаков А.С. Театр и театральная общественность Лондона эпохи расцвета торгового капитализма. — Л., 1929.

Булгаков С.Н. Православие. Учения православной церкви. — Киев, 1991.

Булгаков С.Н. Философия хозяйства // Сочинения: В 2-х т. — М., 1993. - T.I.

Бурдъе П. Социология политики. — М., 1993.

Бэндлер Р. и др. Семейная терапия. — Воронеж, 1993.

Вагинов К. Труды и дни Свистонова // Вагинов К. Козлиная песнь. — М., 1991.

Вебер М. Избранные произведения. — М., 1990.

Вельфлин Г. Основные понятия истории искусств. Спб., 1994.

Вернадский В.И. Очерки и речи. — Пг., 1922.

Веселовский А.Н. Собрание сочинений: Том второй. Вып.1. Поэтика. Поэтика сюжетов (1897–1906). — СПб., 1913.

Веселовский А.Н. Собрание сочинений: Том первый. Поэтика (1870–1899) — СПб., 1913.

Волконский С. Человек на сцене. — СПб., 1912.

Волошин М. Метерлинк // Волошин М. Автобиографическая проза. Дневники.-М., 1991.

Волошин М. Театр и сновидение // Маски. -1912-1913.-№ 5.

Вомперский В.П. Петр Михайлович Бицилли. Жизненный и творческий путь //

Бицилли П. Избранные труды по филологии. — М.: Наследие, 1996

Габрический А.Г. Портрет как проблема изображения // Искусство портрета. — М., 1928.

Гвардчни Р. Конец нового времени // Вопросы философии. — 1990. № 4.

Гвоздев А.А. Итоги и задачи научной истории театра // Задачи и методы изучения искусств. — Пг., 1924.

Герасимова А. ОБЭРИУ (Проблемы сметного) // Вопросы литературы. — 1988.-№ 4.

Гершензон М.О. Гольфстрем. — М., 1922.

Гершензон М.О. Печерин // Научное слово. — 1904. - KН.IV.

Гершензон М.О. Печерин // Научное слово. — 1904. — Кн. Х.

Гершензон М.О. Творческое самосознание // Вехи. Из глубины. М., 1991.

Гершензон М.О. Тройственный образ совершенства. — М., 1918.

Гильдебрант А. Проблема формы в изобразительном искусстве. — М., 1914.

Гинзбург Л. В поисках реальности. — М., 1987.

Гинзбург Л.Я. Человек за письменным столом. — Л., 1989.

Глебов И. Книга о Стравинском. — Л., 1929.

Глебов И. Процесс оформления звучащего вещества // De musica. Пг., 1923.

Глебов И. Современное русское музыкознание и его исторические задачи // De musica. — Вып. I. — Пг., 1925.

Глебов И. Теория музыкально-исторического процесса как основа музыкально-историческрого знания // Задачи и методы изучения искусств. Пг., 1924.

Глебов И. Ценность музыки // De musica. — Пг., 1923.

Гриндер Дж. и др. Из лягушек в принцы. — Воронеж, 1993.

Гриндер Дж. и др. Структура магии. — М., 1995.

Грубер Р. О "формальном методе" в музыковедении // De musica. Вып. Ш.-Пг.,1927.

Грубер Р. О музыкальной критике как предмете теоретического и исторического изучения // De musica. — Вып. П. — Пг., 1926.

Гумбольдт В. О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода (Санкт-Петербург, 1859).

Гумилев Н. Записки кавалериста // Гумилев Н. Сочинения. Т. 2. М., 1991.

Гумилев Н. Читатель // Гумилев Н. Сочинения. Т. 3. — М., 1991.

Гуревич Л.Я. На путях обновления театра // Памяти Веры Федоровны Комиссаржевской. СПб., 1911.

Данилевский Н.Я. Россия и Европа. — М., 1991.

Дараган Д. "Один из самых активных строителей…" // Сов. музыка. — 1978.-№ 5.

Дживелегов А.К. Средневековые города в Западной Европе. — СПб., 1902.

Дживелегов А.К. Итальянская народная комедия. — М., 1962.

Добиаш-Рожоественская О.А. Культура западноевропейского средневековья.-М., 1987.

Друскин Я. "Чинари" // Аврора. — 1989. - № 6.

Евреинов Н. История телесных наказаний в России. — Харьков, 1994.

Евреинов Н.Н. К постановке "Хильперика". — Б/м, 1913.

Евреинов Н.Н. Оригинал о портретистах (к проблеме субъективизма в искусстве). -М., 1922.

Евреинов Н.Н. Театр для себя. — Пг., б/г. — Ч. 1–3.

Евреинов Н.Н. Театр у растений // Апокриф. — б/г. — № 2.

Евреинов Н.Н. Художники в театре В.Ф.Комиссаржевской // Памяти Веры Федоровны Комиссаржевской. — Спб., 1911.

Еко У. Поетика вiдкритого твору // Антологiя свiтовоi лiтературно-критичноi думки XX ст. Львiв, 1996.

Жинкин Н.И. Портретные формы // Искусство портрета. — М., 1928.

Жолковский А.К. Заметки бывшего пред-пост-структуралиста // "Литературное обозрение", 1991,№ 10.

Жолковский А.К. Структурализм ходил в рваных джинсах //"Независимая газета", 1991, 23 окт.

Замятин Е. Большим детям сказки. — Берлин; Пг., 1922.

Захарова О. Риторика и западноевропейская музыка XVII — первой половины XVIII века: принципы, приемы. — М., 1983.

Зенъковский В.В. Основы христианской философии. — М., 1992.

Зотов Б. Проблема формы в музыке // De musica. — Пг., 1923.

Иванов Вяч. Вагнер и дионисово действо // Иванов Вяч. Родное и вселенское. — М., 1994.

Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. — СПб., 1994.

Иванов Вяч. Заветы символизма // Аполлон. — 1910. - № 8.

Иванов Вяч. Ответ на статью "Символизм и фальсификация" // Новое литературное обозрение. — 1994. - № 10.

Иванов Вяч. Родное и вселенское. — М., 1994.

Иванов Вяч. Собр. соч. — Т.2. — Брюссель, 1974.

Иванов Вяч., Гершензон М.О. Переписка из двух углов. — Пг., 1921.

Иванов Вяч. Вс. Очерки по истории семиотики в СССР. — М., 1976.

Иванов Вяч. Вс. О взаимоотношении динамического исследования эволюции языка, текста и культуры // Исследования по структуре текста. М., 1987.

Иванов Вяч. Вс. П.А.Флоренский и проблема языка // Механизмы культуры.-М., 1990.

Иванов С.А. Византийское юродство. — М., 1994.

Ивановский В.Н. Методологическое введение в науку и философию. Минск, 1922.

Игнатов С. Испанский театр XVI — ХVII веков. — М.-Л., 1939.

Игнатов С. История западноевропейского театра нового времени; М. — Л.,1940

Игнатов С. Начало русского театра и театр петровской эпохи. Пг.-М..1919.

Из архива Валериана Муравьева // Вопросы философии. — 1992. - № 1. История советского театра. — Т. I. — Л., 1933.

Каверин В.А. Письменный стол. — М., 1985.

Каганович Б.С. П.М.Бицилли и культура Ренессанса //

Бицилли П. Место Ренессанса в истории культуры. — СПб., 1996.

Казанский Б.В. Метод театра (Анализ системы Н.Н.Евреинова). Л., 1925.

Калиниченко Е. Густав Шпет: от феноменологии к герменевтике // Логос. -1992.-№ 3.

Каратыгин В. Т. Драма и музыка // Памяти Веры Федоровны Комиссаржевской. — Спб., 1911.

Карсавин Л.П. Восток, Запад и русская идея // Карсавин Л.П. Сочинения. — М.,1993.

Карсавин Л.П. Жозеф де Местр // Вопросы философии. — 1989. - № 3.

Карсавин Л.П. Культура средних веков. — Пг., 1918; Киев, 1995.

Карсавин Л.П. Малые сочинения. — СПб., 1994.

Карсавин Л.П. О личности // Карсавин Л.П. Религиозно-философские сочинения. — Т.1, - М., 1922.

Карсавин Л.П. О началах // Символ. — 1994. - № 31.

Карсавин Л.П. О сущности православия // Карсавин Л.П. Сочинения. — М., 1993.