2.5. О.Э.Мандельштам о собеседнике

2.5. О.Э.Мандельштам о собеседнике

Мы рассматриваем и Осипа Эмильевича Мандельштама (1891–1938) в рамках дореволюционного периода, поскольку основная для нас его работа, статья "О собеседнике", принадлежит 1913 году. Это (См.: Мандельштам О.Э. О собеседнике // Аполлон. — 1913. - № 2).

Эта статья важна для нас, поскольку, как мы видим, и лингвистика, и литературоведение, но не семиотика магистральным своим путем посчитали резкое сужение числа существенных элементов, подлежащих рассмотрению. "Собеседник" никак не мог быть принят во внимание. Возможность ориентации на него возникает в известной классификации Р.О.Якобсона лишь в 1960 году (См.: Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". — М., 1975).

О.Э. Мандельштам был весь погружен в книжную, символическую культуру даже в своих бытовых наблюдениях, полных совершенно необычных ассоциаций. Приведем только несколько примеров из его книги об Армении (Мандельшам О. Стихотворения. Проза. Записные книжки. Ереван, 1989):

"Ты в каком времени хочешь жить?

— Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном — в "долженствующем быть".

Так мне дышится, так мне нравится… Есть верховая, [басмаческая], конная честь. Оттого-то мне и нравится латинский герундив — этот глагол на коне" (С.59);

"Женские губы, прекрасные в болтовне и скороговорке, не могут дать настоящего понятия…" (С.67);

"Губы его были заметаны шелковой ниткой, и после каждого сказанного слова он как бы накладывал на них шов. Впрочем, никогда не растолковывайте человеку символику его физического облика. Этой бестактности не прощают даже лучшему другу" (С. 71).

Соответственно, О.Мандельштам "порождает" и такое же свое окружение. Так, биолог Б.С.Кузин вспоминает, как случайно познакомился с О.Мандельштамом на Эриванском базаре и пригласил его с женой на следующий день к себе. Б.Кузин продолжает свое повествование классификацией людей на два типа. "Сидячие или лежачие — люди двух принципиально различных категорий. Сам я лежа могу делать только одно — спать. Лежачие же в этом положении часто ведут беседу, даже с гостями, пишут, а уже читают только лежа. Отказываюсь судить, какой образ жизни правильней или лучше. Поделюсь только одним наблюдением. — Лежачие обычно не бывают пунктуальны. Мандельштамы были лежачие. Пришли они на следующее утро, конечно, гораздо позднее назначенного времени" (Кузин Б.С. Об О.Э.Мандельтаме // Там же. С.86).

О.Э.Мандельштам в первом параграфе своей статьи "О собеседнике" заявляет: "Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела. Глубокий смысл имеет культурное притворство, вежливость, с помощью которой мы ежеминутно подчеркиваем интерес друг к другу" (Мандельштам О.Э. Слово и культура. — М., 1987. С.48).

На кого направлена поэзия, ради кого она пишется? "В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Боратынского есть два одинаково отчетливо выраженных момента. Письмо, равно как и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо — того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение — "читателя в потомстве" (Там же. С.50).

Более того, О.Э.Мандельштам вообще вычеркивает современника из числа читателей поэта. "Страх перед конкретным собеседником, слушателем из "эпохи", тем самым "другом в поколеньи", настойчиво преследовал поэтов во все времена. Чем гениальнее был поэт, тем в более острой форме болел он этим страхом. Отсюда пресловутая враждебность художника и общества. (…) Ссору Пушкина с чернью можно рассматривать как проявление того антагонизма, который я пытаюсь отметить" (Там же. С. 52).

Заложив именно эту характеристику в основание своей теории, О.Э.Мандельштам пытается построить на ней же разграничение поэтической и прозаической коммуникации. "Разница между литературой и поэзией следующая: литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи. Даже если он пророчествует, он имеет в виду современника будущего. Литератор обязан быть "выше", "превосходнее" общества. Поучение — нерв литературы. Поэтому для литератора необходим пьедестал. Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником. Быть выше своей эпохи, лучше своего общества для него не обязательно. Тот же Франсуа Вийон стоит гораздо ниже среднего нравственного и умственного уровня культуры XV века" (Там же).

С чем связано подобное "отталкивание" собеседника? О.Э.Мандельштам пытается сформулировать свое наблюдение, опираясь на законы коммуникации:

"Если я знаю того, с кем говорю, — я знаю наперед, как отнесется он к тому, что я скажу — что бы я ни сказал, а следовательно, мне не удастся изумиться его изумлением, обрадоваться его радостью, полюбить его любовью. Расстояние разлуки стирает черты милого человека. Только тогда у меня возникает желание сказать то важное, что я не мог сказать, когда владел его обликом во всей реальной полноте. Я позволю себе сформулировать это наблюдение так: вкус сообщительности обратно пропорционален стремлению заинтересовать его собой. Не об акустике следует заботиться:

она придет сама. Скорее о расстоянии. Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту" (Там же. С. 53–54).

Перед нами вновь возникает определенный "деконструктивизм". Если ОПОЯЗ убирал в тень смысловую сторону, выпячивая сущность поэтического языка, то здесь тот же вариант получается избеганием ориентации на собеседника, но уже на смысловом уровне. То есть мы видим практически сходную идею, но только более утонченного порядка. Ведь и в наше время мы с подозрением относимся к произведениям, эксплуатирующим злобу дня.

В 1915 году Н.Радлов написал: "теперь наше искусство боится современности. Мы считаем злободневность очень опасным путем. Может быть, это и так, но бывают минуты, когда "день" становится "историческим днем" и пройти мимо его "злобы" — трусость. Мы привыкли видеть, как современные темы питают суррогат искусства, вся ценность которого именно в злободневности, и боимся запачкать сближением с ним настоящее высокое художество" (Радлов И. Будущая школа живописи // Аполлон. — 1915. -№ 1. С. 14–15). Он же подчеркивает следующее: "Пропасть между зрителем и художником, существование которой неоспоримо, образовалась естественно, с тех пор, как в процессе художественного творчества на первый план выступила личность" (Там же. С.16).

В работе "Утро акмеизма" (временем ее создания считается 1912 или 1913 год) О.ЭМандельштам требует вернуть смысл слова: "Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов. И, если у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достойное вертикальное положение и вступает в каменный век своего существования" (Мандельштам О.Э. Слово и культура. С.169).

В этой статье есть интересное исправление, сделанное самим О.Э.Мандельштамом, в книге из библиотеки Е.Я.Хазина (см. там же, с.298): "я говорю в сущности сознанием, а не словом" он заменяет на "я говорю в сущности знаками". Целиком эта вполне семиотическая цитата звучит в исправленном виде следующим образом: "Эта реальность в поэзии — слово как таковое. Сейчас, например, излагая свою мысль по возможности в точной, но отнюдь не поэтической форме, я говорю в сущности знаками, а не словом. Глухонемые отлично понимают друг друга, и железнодорожные семафоры выполняют весьма сложное назначение, не прибегая к помощи

слова. Таким образом, если смысл считать содержанием, все остальное, что есть в слове, приходится считать простым механическим привеском, только затрудняющим быструю передачу мысли. Медленно рождалось "слово как таковое". Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл, Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается содержанием. Логос требует только равноправия с другими элементами слова" (Там же. С.168).

В "Разговоре о Данте" (написанном в 1933 году, впервые изданном в 1967 году) О.Э.Мандельштам возвращается к проблеме смысла: "Когда мы произносим, например, "солнце", мы не выбрасываем из себя готового смысла — это был бы семантический выкидыш, — но переживаем своеобразный цикл. Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны. Произнося "солнце", мы совершаем как бы огромное путешествие, к которому настолько привыкли, что едем во сне. Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается гораздо длиннее, чем мы думали, и мы припоминаем, что говорить — значит всегда находиться в дороге" (Там же. С.119).

Рассуждая "О природе слова" (1922), О.Э.Мандельштам выходит на понятие символа: "В эллинистическом понимании символ есть утварь, а потому всякий предмет, втянутый в священный круг человека, может стать утварью, а следовательно, и символом. Спрашивается, нужен ли поэтому сугубый, нарочитый символизм в русской поэзии, не является ли он грехом против эллинистической природы нашего языка, творящего образы, как утварь, на потребу человека? По существу нет никакой разницы между словом и образом. Символ есть уже образ запечатанный; его нельзя трогать, он не пригоден для обихода" (Там же. С. 64–65).

Русские символисты, как считал О.Э.Мандельштам, открыв образную природу слова, "запечатали все слова, все образы, предназначив их исключительно для литургического употребления. Получилось крайне неудобно — ни пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь. Человек больше не хозяин у себя дома. Ему приходится жить не то в церкви, не то в священной роще друидов, хозяйскому глазу человека не

на чем отдохнуть, не на чем успокоиться" (Там же. С. 65–66).

Поэтический язык — постоянный объект внимания О.Э. Мандельштама. В "Заметках о поэзии" (1923) он замечает: "Поэтическую речь живит блуждающий, многоосмысленный корень. Множитель корня — согласный звук — показатель его живучести. Слово размножается не гласными, а согласными. Согласные — семя и залог потомства языка. Пониженное языковое сознание — отмирание чувства согласной" (Там же. С.69).

Приведем еще некоторые примеры структурности мышления О.Э.Мандельштама. Он очень показательно в этом плане высказался о В.В.Розанове: "Отношение Розанова к русской литературе самое что ни на есть нелитературное. Литература — явление общественное, филология — явление домашнее, кабинетное. Литература — это лекция, улица; филология — университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. филология — это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни. Вот почему тяготение Розанова к домашности, столь мощно определившее весь уклад его литературной деятельности, я вывожу из филологической природы его души, которая в неумолимом искании орешка щелкала и лущила свои слова и словечки, оставляя нам только шелуху. Немудрено, что Розанов оказался ненужным и бесплодным писателем" (Там же. С.61).

Или из "Разговора о Данте": "Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования. Я хочу сказать, что композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный строк и при ус

ловии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации" (Там же. С.113).

Мы можем найти такие структурные "сколы" в его прозе:

"Меня всегда интересовал вопрос, откуда берется у буржуа брезгливость и так называемая порядочность. Порядочность — это то, что роднит буржуа с животным. Многие партийцы отдыхают в обществе буржуа по той же причине, почему взрослые нуждаются в общении с розовощекими детьми. Буржуа, конечно, невиннее пролетария, ближе к утробному миру, к младенцу, котенку, ангелу, херувиму. В России очень мало невинных буржуа, и это плохо влияет на пищеварение подлинных революционеров. Надо сохранить буржуазию в ее невинном облике, надо занять ее самодеятельными играми, баюкать на пульмановских рессорах, заворачивать в конверты белоснежного железнодорожного сна" (Мандельштам О.Э. Четвертая проза // Радуга. — 1988. - № 3. С.19).

Л.Я.Гинзбург сохранила для нас облик О.Э Мандельштама в следующих словах: "Люди жертвовали делу жизнью, здоровьем, свободой, карьерой, имуществом. Мандельштамовское юродство — жертва бытовым обликом человека. Это значит — ни одна частица волевого напряжения не истрачена вне поэтической работы. Поэтическая работа так нуждается в самопринуждении поэта; без непрерывного самопринуждения так быстро грубеет и мельчает. Все ушло туда, и в быту остался чудак с нерегулированными желаниями, "сумасшедший" (Гинзбург А.Я. Человек за письменным столом. — Л., 1989. С.144).

В 1934 году О.Э Мандельштама арестовывают за "сталинское стихотворение", начинающееся чисто "коммуникативной" строкой:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.