Константинополь. Утешение на перевалочном пункте

На севастопольском рейде стоял пароход «Великий князь Александр Михайлович». Капитан его, грек, был знакомым Вертинского и согласился взять его в Константинополь. Утром, захватив с собой «своего единственного друга актера Путяту» и пианиста, Вертинский уехал из Севастополя. Да, того самого Бориса Путяту – Наполеона, который в давние времена прогнал его с репетиции в Соловцовском театре за «импеЯтоЯ»… Отплывали, кстати, на одном корабле с генералом Врангелем.

«Я сошел с парохода в Эмиграцию, в двадцатипятилетнее добровольное изгнание. В долгую и горькую тоску…»

Чуть позже, в мае 1922 года, В. И. Ленин предложил и осуществил «гуманный акт», заменив смертную казнь для «активно выступающих против советской власти» высылкой за границу. Из большевистской России было выслано более 200 выдающихся философов-мыслителей – цвет русской интеллигенции: Николай Бердяев, Семен Франк, Федор Степун, Питирим Сорокин, Лев Карсавин, а также литераторов, экономистов, ученых, врачей, политических деятелей. Страна оказалась интеллектуально обезглавленной.

Кто раньше, кто позже, большевистскую Россию покинули выдающиеся мастера художественной культуры: композиторы Сергей Рахманинов и Сергей Прокофьев, художники Илья Репин и Василий Кандинский, певец Федор Шаляпин, писатели Иван Бунин, Александр Куприн, Надежда Тэффи, Марк Алданов, Владимир Набоков, поэты Марина Цветаева, Владислав Ходасевич, Вячеслав Иванов, Георгий Иванов, чета Мережковских, балерина Анна Павлова, балетмейстер Михаил Фокин, инициатор и вдохновитель «Русских сезонов» в Париже Сергей Дягилев, актер Михаил Чехов, чуть ли не половина труппы Московского Художественного театра, шахматист Алехин… Реестр гениальных эмигрантов несложно продолжить. Русская духовная жизни была обесцвечена. А ведь были полмиллиона не гениальных русских изгнанников в Константинополе, а потом миллион русских эмигрантов в Париже, сотни тысяч – в Америке, десятки тысяч – в Румынии, Польше, Китае.

И всех их, ну, не всех – многих, гениальных и обыкновенных, утешал Вертинский, утешал как мог и чем мог – в концертных залах, ресторанах, кафе, кабаках. Он дарил им отдых-утешение, отдых-отвлечение от реальности, сочувствовал им, вызывая сочувствие к себе. Каково-то жить без Родины…

А вот Анна Ахматова осталась:

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как осужденный, как больной,

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой…

Да не только Ахматова, но и Пастернак остался на Родине, однако, как он ни пытался вписаться в советскую действительность, фактически пребывал во внутренней эмиграции. Алексей Толстой и Андрей Белый заметались: став, было, эмигрантами, вскоре вернулись на родину. А конфронтант Маяковский никуда не уезжал и неожиданно для всех стал поэтическим рупором советской эпохи. Правда, прозрев, кончил плохо. Ну, это отдельная тема разговора…

И начались скитания – гастроли маэстро по миру:

Проплываем океаны,

Бороздим материки

И несем в чужие страны

Чувство русское тоски…

Вертинский «бежал от пожара, охватившего родной дом, поняв, что его не удастся погасить», – так попытался сформулировать на страницах «Шансон-Портала» причины его отъезда из России Георгий Сухно. Это уже ближе к истине.

Много позднее Вертинский попытался объяснить причину своей эмиграции:

«Что толкнуло меня на это? Я ненавидел Советскую власть? О, нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала. Я был приверженцем какого-то другого строя? Тоже нет. Очевидно, это была страсть к приключениям, путешествиям. Юношеская беспечность…»

Неубедительное объяснение для человека, покидающего Родину, полагающего, что навсегда… Так ли это? Не будем забывать, что это «объяснение» сделано Вертинским много позднее, когда он уже стал гражданином СССР.

А вот другое его признание:

«Эмиграция – большое и тяжкое наказание… До сих пор не понимаю, откуда у меня набралось столько смелости, чтобы, не зная толком ни одного языка, будучи капризным, избалованным русским актером, неврастеником, совершенно не приспособленным к жизни, без всякого жизненного опыта, без денег и даже без веры в себя, так необдуманно покинуть родину. Сесть на пароход и уехать в чужую страну…»

Или вот это:

«Очевидно, это было просто глупостью. Начиная с Константинополя и кончая Шанхаем, я прожил не очень веселую жизнь – человека без родины. Говорят, душа художника должна, как Богородица, пройти по всем мукам. Сколько унижений, сколько обид, сколько ударов по самолюбию, сколько грубости, хамства перенес я за эти годы. Это расплата…

Все пальмы, все восходы, все закаты мира, всю экзотику далеких стран, все, что я видел, чем восхищался – я отдаю за самый пасмурный, самый дождливый и заплаканный день у себя на Родине…»

Здесь уж комментарии неуместны.

* * *

Если отстраниться от того времени, трудно понять внутреннее состояние Вертинского, отправляющегося в эмиграцию. Он чувствовал, что его меланхоличность, утешительство, его доброе, сказать бы, «юродивое» искусство вряд ли будут востребованы большевиками. Мало того, трудно представить, чтобы уникальное лирическое дарование Вертинского нашло себе место «в громе маршей первых сталинских пятилеток». Кого уж там утешать, когда, как восклицал друг юности Вертинского Маяковский, «и жизнь хороша, и жить хорошо!» А вот для эмигрантской тоски искусство Вертинского – в унисон. Он пел не по заказу, а по велению души. Потому-то жизнь Вертинского в эмиграции, куда б ни забросила его судьба, была преисполнена высокой духовности. С высоты времени ее раскрыл в предисловии к мемуарам Вертинского литературовед Юрий Томашевский: «В скитаниях по «чужим навсегда» городам и странам он, как никто другой, сумел выразить святое и горькое «чувство русской тоски» по оставленной Родине, «русскую грусть» изгнанника, который сознает не только свое несчастье, но и свою вину».

…Итак, временная остановка в Константинополе. На первый случай денег, заработанных на всероссийских гастролях, хватило, чтобы поселиться вместе со своим другом Борисом Путятой в шикарном «Палас-отеле», окна его номера выходили на Золотой Рог:

«Разутюжили наши российские «кустюмчики» – знаменитый актерский «гардеробчик», по которому… антрепренеры оценивали молодых актеров, и… вышли на улицу… На Гранд-рю де-Пера, по которой уже взад и вперед прогуливалось немало наших соотечественников, приехавших раньше нас. Путята даже гвоздичку в петлицу воткнул. Совсем как дома – где-нибудь в Харькове, на Сумской – гуляли…»

В начале 1920-х в Константинополе было настоящее столпотворение русских. Около полумиллиона их вынужденно покинули Родину и временно осели в городе на Босфоре. Около полумиллиона! Солдат и офицеров армии Врангеля разместили в военных лагерях союзников, остальные были предоставлены самим себе. Устраивались, кто как мог. Князья торговали сигаретами вразнос, графы и бароны работали шоферами, их жены – цветочницами. Константинополь – открытый город – был перевалочным пунктом: здесь можно было встретить Ивана Бунина, Алексея Толстого. Отсюда эмигранты растекались по всему миру, кто во Францию, кто в Германию, кто в Америку. Актер Борис Путята выехал в славянскую Словению, где основал в Любляне театральную школу, но в 1925 году скоропостижно скончался…

При помощи знакомого турка, которого он знал по России, Вертинский открыл в Константинополе кабаре «Черная роза» и там для русских эмигрантов запел бывший Черный Пьеро, а ныне русский поэт и певец. За гардеробной стойкой можно было увидеть русского – бывшего сенатора, а подавали «хорошенькие русские дамы». Успех у Вертинского был ошеломляющий, говорят, он даже пел перед султаном. Публики в «Черной розе», а также в загородном ресторане «Стелла», где пел Вертинский, набивалось много, спрос на «ариетки» был не меньший, чем в России, да и публика была своя. Вертинский чувствовал себя востребованным. Понятно, люди хотели хоть на какое-то время погрузиться в знакомую, родную им стихию, и артист давал им эту счастливую возможность. Иллюзия, конечно, но многие в те времена жили иллюзиями. Для русскоязычного населения он был не просто популярным гастролером, но посланцем России. Сам Вертинский признавал, что ему устраивали демонстративные овации не столько из-за высокого мастерства, сколько из-за песен о России.

К тому времени Вертинский отказался от маски Пьеро и, по его словам, перестал быть любителем:

«…раньше всякий, кто надевал маску Пьеро и напевал мои песенки, считался моим подражателем. Теперь я скинул эту маску. У меня слишком много своего собственного, чтобы можно было так легко подражать. Для своих песен я ищу особые слова, особые мотивы, особо их исполняю и вкладываю в исполнение особую игру. Каждая песенка связана с какими-нибудь переживаниями. Но не обязательно, чтобы они немедленно выливались в песню. Обычно они укладываются в каких-то далеких уголках сердца. И лежат там не потревоженными до тех пор, пока огонь творчества не призовет их оттуда…»

Да, пел он на русском для русских. Это могли быть знакомые актеры, поэты, писатели, те, для кого имя Вертинского звучало как легенда. Могли быть титулованные особы, могли быть офицеры, солдаты и матросы Белой армии.

Встретился в Константинополе Вертинский и со своим поклонником генералом Слащовым. Он сам разыскал его в Галате «в маленьком грязноватом домике где-то у черта на куличках». Слащов переживал нелегкие времена. Кокаин стоил дорого, и лишенный его генерал как-то утих, сгорбился, постарел. Вертинский сочувствовал ему. Как-никак Слащов переживал душевный кризис: разочаровался в смысле и цели Белого движения и присматривался к красным. Почти полгода Вертинский подкармливал генерала и его немногочисленную братию. Он, конечно, не претендовал на конечную истину, но ему показалось, что: «…чувствовал я его верно. Слащов любил родину. И страдал за нее. По-своему, конечно… Лицо Слащова искривилось в мучительной гримасе:

– Хочешь послушать моего совета? – спросил он. – Возвращайся в Россию!

Я молча кивнул головой. Увы, я это понял, едва ступив на землю Турции. Но поправить ошибку я уже не мог…»