Польша. Германия. Женитьба. Попытка вернуться на родину

В Польшу Вертинскому помогает перебраться его импресарио – некто Кирьяков. Здесь он прожил с 1923-го по 1927 год и посещал эту страну с концертами еще несколько раз в последующие годы до выезда в США осенью 1934 года. Ни в одной из зарубежных стран популярность его песен и романсов – его театра – не была столь велика, как в бывшем Привисленском крае Российской империи.

Что интересно, слава артиста, наделенного уникальным талантом, певца, композитора, поэта, опередила его прибытие в польскую столицу. В Польше Вертинского уже знали по публикациям нотных издательств. Уже были сделаны первые переводы его песен на польский язык, и они даже исполнялись на сцене польскими певцами.

Да, поляки приняли Вертинского как своего. Но сказать, что здесь артист нашел свою родину, было бы преувеличением. Хотя как знать. Нашел же во Франции свою родину румын Эугениу Йонеску, ставший Эженом Ионеско. Вертинский же, раздобыв паспорт на имя греческого подданного Вертидиса, оставался Вертинским.

«К этой стране я всегда чувствовал симпатию. Быть может, потому, что в моих жилах, без сомнения, течет капля польской крови. В России я не встретил людей, носящих мою фамилию (Werty?ski, Wierty?ski)… Какой-то мой прадед наверняка был поляком».

Итак, с 1923 года начинаются гастроли Вертинского в Варшаве и дальше по всей стране – в Лодзи, Кракове, Познани, Белостоке… Восточный провинциальный Белосток он особенно любил. Куполами православных церквей город напоминал ему русские города. В белостоцком театре «Palace» Вертинский выступал дважды, в апреле 1924-го и в ноябре 1925-го. Аккомпанировал ему замечательный польский пианист Игнацы Стерлинг. Как свидетельствуют очевидцы, да и многочисленные рецензии это подтверждают, выступления Вертинского имели магическое, почти гипнотическое воздействие на публику, особенно, как замечает Георгий Сухно, на ее женскую часть. На концерты Вертинского у касс театра с утра выстраивались очереди.

Первым популяризатором творчества Вертинского в начале 1920-х годов был Станислав Ратольд, как его называли, «эстрадный артист с душой цыгана, поэт, композитор и замечательный интерпретатор русских и цыганских романсов». А переводил песни и романсы Вертинского на польский язык выдающийся польский поэт Юлиан Тувим.

И вот по инициативе Тувима друзья Вертинского решили использовать его популярность для создания своеобразного спектакля. В Варшаве появились афиши нового ревю: «Театральная сценка: Пьеросандр Перевертинский – исполняет Ханка Ордонувна». Тувим быстро сочиняет остроумные пародии на песни Вертинского. На сцене Ханка Ордонувна в черном костюме Пьеро, жеманно заламывая руки, поет, карикатурно изображая стиль интерпретации романсов Вертинским. Взрывы смеха зрителей следуют один за другим. Вместе с ними смеется «виновник», сидящий в директорской ложе, сам Александр Вертинский, приглашенный на премьеру…

Вместе с растущей известностью к Вертинскому приходит и зыбкое материальное благополучие. Живет он теперь в роскошных апартаментах самого дорогого в Варшаве отеля «Бристоль», расположенного рядом с президентским дворцом, одевается у лучших портных, вращается в элитарных кругах общества. Приглашает его к себе в свою резиденцию маршал Юзеф Пилсудский, который помогал Симону Петлюре в борьбе за независимость Украины и разбил наголову красную армию Тухачевского под Варшавой. В личной фонотеке маршала были собраны все изданные в Польше пластинки с песнями Вертинского. Некоторые песни Вертинского переводятся на польский язык и исполняются польскими подражателями певца.

Записываться на пластинки Вертинский начал в зените своей славы. В 1931–1932 годах в немецких фирмах «Parlophon» и «Odeon» было записано 48 песен, а в английской фирме «Columbia» – 22. В декабре 1932 года польская фирма «Syrena Electro» выпустила на музыкальный рынок 15 пластинок с песнями и романсами артиста. В студии во время записи Вертинскому аккомпанировал пианист-виртуоз, известный композитор Ежи Петербургский, тот самый автор «Утомленного солнца» и «Синего платочка». Шесть песен были записаны с аккомпанементом оркестра «Сирена Рекорд».

В каталоге фирмы «Сирена Электро» значилось: «Русская песня и музыка всегда находили в Польше массу ценящей этот вид искусства публики. Но до настоящего времени, однако, мы не имели случая представить на наших пластинках такого исключительного артиста, каким, без сомнения, является господин Александр Вертинский. Оказал он честь нашей студии своим посещением и записал почти весь свой песенный репертуар, что является необычайным событием и редко применяется на практике. Слава господина Вертинского, которая простирается от Москвы до Парижа, проникла также в Варшаву, благодаря чему мы могли выпустить упомянутые пластинки. Художественный класс и личность исполнителя найдут в них полное отражение. Мы уверены, что пластинки этого певца явятся гвоздем текущего сезона».

И далее точное наблюдение исследователя польского периода творчества Вертинского: «Все польские пластинки Вертинского были выпущены с уникальными этикетками бордового цвета, на других пластинках этот цвет никогда не применялся. Этим фирма старалась подчеркнуть особую исключительность его пластинок. И благодаря этим пластинкам популярность Вертинского распространилась на всю страну, почти в каждом доме, где был патефон, звучал голос любимого певца».

Ностальгические настроения не покидали Вертинского. 1934 год:

Замолчи, замолчи, умоляю,

Я от слов твоих горьких устал,

Никакого я счастья не знаю,

Никакой я любви не встречал.

Не ломай свои тонкие руки,

Надо жизнь до конца дотянуть,

Я пою мои песни от скуки,

Чтобы только совсем не заснуть…

В Польше Вертинский жил полнокровной творческой жизнью. В приморском курорте Сопоте он с огромным успехов исполнял романс Бориса Фомина на слова Константина Подревского «Дорогой длинною». Даже записал его на пластинку. Здесь же 50 лет спустя Муслим Магомаев с «Дорогой длинною» станет обладателем Гран-при на песенном фестивале.

Гастролируя в Сопоте, Вертинский познакомился с очаровательной и интеллигентной девушкой из богатой еврейской семьи. Звали ее Рахиль Яковлевна Потоцкая.

В 1924 году в Берлине состоялось бракосочетание молодой пары. В свидетельстве о браке и паспорте стояло уже новое имя его избранницы: Ирена Владимировна Вертидис. Лидия Вертинская, последняя жена артиста, вспоминает, что он считал этот брак этаким «европейским». У каждого была своя жизнь, и своим домом они особенно не интересовались. Да и был ли у них «свой дом»?.. Совместная жизнь с Рали, как он ласково называл жену, не сложилась. Много лет они, можно сказать, промучались вместе, то разлучаясь, то сходясь. В США, куда переехал Вертинский, Ирены рядом с мужем не было, но в Шанхае они вроде бы опять вместе… Я не берусь разгадывать хитросплетения этих отношений, но вывод исследователя жизни и творчества Вертинского о том, что «Рахиль не умела безропотно переносить многочисленных очередных «влюбленностей» своего мужа», представляется недалеким от истины.

В 1930 году Вертинский создает «Песенку о моей жене», как бы прощаясь со своим недолгим счастьем:

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,

Ты не плачь, женулечка-жена!

Наша жизнь уж больше не поправится,

Но зато ведь в ней была весна!

В том же году брак фактически распался, но официально развод был оформлен в 1941 году в Шанхае, куда перебралась Ирена Владимировна Вертидис…

В Польше Вертинский создал ряд песен, ставших классикой его исполнительского искусства, – «Мадам, уже падают листья», «В синем и далеком океане», «Злые духи» и неувядаемую «Пани Ирену» – визитную карточку певца.

Я безумно боюсь золотистого плена

Ваших медно-змеиных волос,

Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена»

И в следы Ваших слез…

Конечно же возникает вопрос: кто она, гордая полька, пленившая сердце лирического героя песни? В телевизионной програмее польского ТВ «Пани Ирена», сюжетом которого было пребывание Вертинского в Польше, артист задумчиво ходит по комнате, напевая: «Я безумно боюсь золотистого плена… Хэлэна… Магдалена… нет, не так! Ирена!» То есть дается понять, что песня не была посвящена какой-то конкретной персоне. Некоторые исследователи полагают, что Вертинский посвятил песню своей жене – Рахили-Ирен.

Загадку разгадал польский певец из Кракова Мечислав Свентицкий, который в 1970 году выпустил долгоиграющую пластинку «Желтый Ангел» с песнями Вертинского в собственном исполнении. На конверте пластинки было напечатано письмо к воображаемой пани Ирен, адресованное в никуда.

И вот через некоторое время пришел ответ из Америки. Оказалась, что «принцесса Ирен» – это конкретная женщина, в которую когда-то безумно влюбился молодой Вертинский. Будто бы однажды в варшавском кинотеатре «Дворец» на улице Хмельной он встретил прекрасную незнакомку, одетую в платье светлопепельного цвета и с тех пор потерял покой. Была это баронесса Ирена Кречковская. Ее неземная красота покорила сердце артиста. Оказывается, это ей артист бросал со сцены свое сердце, как мячик.

Интересно, что этот эпизод нашел свое отражение в фильме «Любовь все тебе простит» о судьбе певицы Ханки Ордонувны. В фильме артист Томас Штокингер, играющий роль Вертинского, исполнял на театральной сцене песню «Мадам Ирен» с польским акцентом. Пани Ирена сидела в первом ряду. Умерла она в американском Детройте в 1971 году… Благодарю Георгия Сухно, воскресившего эту красивую легенду, так похожую на правду, что ей хочется верить…

И вот тут хочется сказать о том, что певец Печали и Великий Утешитель Вертинский в жизни был певцом Любви. Прекрасные Незнакомки проходили через его жизнь как в рапиде, расцветая от его прикосновения, испытывая наслаждение в расцвете чувств и исчезая в бесчувствии. Слишком красиво сказано? Но иначе не скажешь о Вертинском – певце Любви…

Гнетущая тоска по Родине не дает Вертинскому покоя. Он знакомится с полпредом СССР в Польше Петром Войковым. Не знал, с кем познакомился…

Войков был одним из организаторов убийства царской семьи. По свидетельству работавшего с ним в полпредстве Григория Беседовского, это был тип с неприятными, вечно мутными (как потом оказалось, от пьянства и наркотиков) глазами, с жеманным тоном, а главное, беспокойно похотливыми взглядами, которые бросал на всех встречавшихся ему женщин. Он производил впечатление провинциального светского льва. Любимым словом в его лексиконе было слово «расстрелять»…

Будем справедливы, Войков один из немногих получил высшее образование в Женевском университете. Печать театральности лежала на всей его фигуре. Не исключаю, что он посещал концерты Вертинского, и артист решил, что именно этот человек в состоянии решить вопрос о его возвращении на Родину. Войков был радушен и циничен: «Почему, собственно, вы не возвращаетесь на Родину? Мы постараемся вам помочь в этом». Окрыленный Вертинский написал заявление и заполнил соответствующие анкеты. Но Войков и не собирался помогать. А 7 июня 1927 года на варшавском вокзале он был застрелен русским патриотом Ковердой. В результате Вертинский получил отказ: «Родина простит вас, но это надо заслужить». В действительности в переводе с языка дипломатии это означало, что всесильная власть, узурпировавшая право говорить от имени страны, могла сделать с Вертинским все, что пожелает. Могла позволить вернуться домой, чтобы использовать его талант на службе коммунистической идеологии, или навсегда лишить его возможности увидеть «российскую горькую землю», что осталась на том берегу.

Из Польши Вертинский совершал гастроли в разные страны Европы – в Германию, Латвию, Финляндию.

* * *

В 1923–1925 годах Вертинский живет в Германии, гастролируя в Берлине, Данциге, Мюнхене, Кенигсберге, Дрездене. Страну охватила инфляция. Здесь он испытывает трудности, приходится перебиваться грошовыми гонорарами в дешевых кабаках. Артист снова обращается к главе советской делегации Анатолию Луначарскому с просьбой о возвращении на Родину. Но Родина и теперь не спешит с возвратом беженца…

Не будем предаваться досужим домыслам, почему дух бродяжничества принудил артиста оставить гостеприимную Польшу, чтобы вновь и вновь «проплывать океаны, бороздить материки».

Единственное, о чем можно говорить безоговорочно: Вертинский не собирался осесть ни в одной стране – ни в Турции с ее открытым городом Константинополем, перевалочном пунктом для эмигрантов из России, ни в оказавшейся недоброй к нему Румынии, где было много русских, ни в гостеприимной Польше, ни в голодной Германии, ни, уж тем более, в «матрешечном» Шанхае.