ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Был я при смерти одного брата.

Во время разговора он внезапно испустил дух.

Но вышла ли его душа или нет, я не видел;

и, кажется, весьма трудно поверить бытию

существа, которого никто не может видеть.

Римский патерик.

Желто-золотые кони там на лужайке, иные красной масти,

иные с шерстью на спинах, небесно-голубой масти.

Сага о Бране.

В то время как в долинах крупных рек возникали культуры Месопотамии, Египта, Индии и Китая, а на полуостровах и островах в бассейне Средиземного моря создавалась греческая культура, положившая начало новому периоду, в это самое время большая часть Восточной Европы и Северной Азии оставалась во власти кочевников. Нам очень мало известно о них, так как письменности они не имели, а раскопки в местах их поселений до недавнего времени почти не производились.

На рубеже второго и первого тысячелетий до н. э., в период всеобщего движения народов, они двинулись на юг, достигли южнорусских степей и Черного моря и здесь пришли в соприкосновение с греками. Греки называли их скифами, мало разбираясь в их племенных различиях. Видимо, они сохраняли связь с Сибирью. Некоторые из них поддавались влиянию греческой цивилизации, учились греческому языку, совершали путешествия в Грецию, ценили греческое искусство (ср. 92). Но основная масса их сохраняла старинные представления и первобытные нравы.

Они не имели жрецов, но управлялись вождями; не хоронили покойников, но сжигали их. К художественному творчеству у них было безусловное предрасположение. Они выделывали свои украшения из чистого литого золота с инкрустациями из драгоценных камней. Решительно все их изделия изображали зверей (176). Среди них редко встречаются фантастические существа, вроде крылатых грифонов, созданных, видимо, под влиянием переднеазиатских образцов. Очертания лося, дикого кабана, козлов, лошадей и медведей отличаются удивительной жизненностью, не уступающей рисункам и резьбе охотника древнего каменного века (ср. стр. 40). Но вместе с тем искусство скифов характеризует более высокую стадию развития.

Германский орнамент. Из Готланда. Эпоха переселения народов

Скифы изображали зверей могучими, мускулистыми и мясистыми. Звери свирепо нападают на добычу, но они не внушают людям безотчетного страха, хотя и не стали их домашними животными, друзьями, которыми можно любоваться, как это впоследствии делали китайцы. Это мужественное, спокойное отношение скифов к зверям можно сравнить с духом народных сказок о животных. Оно дает произведениям древних скифов удивительную притягательность, тем более что они обладали не только зоркостью глаза, но и даром передавать увиденное в выразительных формах. Предназначая изображения животных для украшения оружия или сбруи, они включали фигуры в различные геометрические формы, то круга, то овала, то прямоугольника. При этом узоры рождались сами собой из очертания зверя, его вытянутой шеи или из движения при нападении на врага. Меткость характеристик сочеталась в скифских произведениях с чувством ясной формы. Наоборот, греки или цивилизованные скифы, подражая чисто скифским произведениям, невольно впадали в манерность или стилизаторство. В скифском золоте Эрмитажа заключено едва ли не главное культурное наследие, сохранившееся от этого народа. Нельзя не восхищаться яркостью образов этих произведений.

Кочевники всегда находились в неустойчивом состоянии. В зависимости от случайностей погоды они то оставались на севере, то продвигались к южным пастбищам. Но во II веке н. э. сила сопротивления цивилизованных народов и их ближайшего окружения начала заметно ослабевать. Огромная масса кочевников приходит в движение. Кочевники Севера напирают на гуннов; гунны приводят в движение готов; Европа наводняется варварскими народами. Погибает скифское царство, оплот греческой культуры; уже в III веке римляне едва в силах сдерживать натиск варваров; в V веке германские племена вторгаются в Италию и даже в самый Рим.

На огромном пространстве Восточной Европы и Азии распространяется новый звериный стиль. Есть основания предполагать, что он связан с племенем сарматов. В сравнении с спокойным и величавым характером искусства скифов он отличается большим движением, патетикой, особенно в сценах борьбы животных (177). Это направление звериного стиля нашло себе отражение в древнейших памятниках Китая. Но особенно глубокое влияние оно оказало на развитие тех варварских германских, кельтских и славянских племен, которые в начале нашей эры заполняют собою Европу.

Вторжение варваров в Европу было последним ударом, нанесенным клонившейся к закату античности. Современники должны были воспринимать его как крушение культуры. Историческая перспектива позволяет уяснить себе положительное значение происходившего.

Народы древности успешно развили, свою культуру, вознесли на большую высоту представление о человеке, о его нравственной красоте и умственных способностях. Но в период распада рабовладения, когда разительным стал контраст между стремлениями и действительностью, самый идеал человека все больше становился бесплодной мечтой, терял свое жизненное значение.

Варварские народы, пришедшие в Европу, были сильны не только своим оружием, но и своей душевной силой, здоровым чувством личности. Им было чуждо римское право, которое должно было охранять свободу и собственность личности; законом их жизни было насилие, право сильного, но это право добывалось личной доблестью, мужеством и отвагой.

Варварским народам была неведома задача создания образа богоподобного, прекрасного человека; они уничтожали статуи древних богов, находя их в римских городах. Зато все их искусство было направлено на украшение живого человека.

В декоративном искусстве варвары обнаруживают большую изобретательность и, перенимая восточную технику, нередко проявляют значительное мастерство. Гробницы варварских вождей наполнены множеством украшений; здесь встречаются и короны с сочными, как кровь, гранатами, которые, блистая во время движения, окружали голову как бы сиянием, и множество золотых и бронзовых пряжек с эмалью, в которых тяжесть золота, его блеск и величина тесно посаженных драгоценных камней должны были свидетельствовать о знатности, богатстве и силе владельцев. На всех этих предметах лежит отпечаток привязанности к роскоши, отпечаток грубого, неразвитого вкуса.

Это варварское искусство не было оторвано от всякой традиции. Германские племена испытали воздействие скифского искусства и Ирана. Но им незнакома была простота скифских украшений, их ясность и целесообразность форм. Уже прошли времена, когда варвары, как древние кочевники первого тысячелетия до н. э., могли свободно передвигаться по огромным территориям Азии и Восточной Европы, всюду находя пастбища и привольные места. Движение гонимых друг другом народов, так называемое великое переселение народов, свело варваров с цивилизованными народами и вместе с тем положило конец их привольному существованию.

На всех произведениях германских варваров лежит отпечаток необыкновенно напряженной, беспокойной фантастики. Мир представляется им населенным множеством тайных враждующих сил, охваченным неугомонной борьбой, вечными столкновениями.

Фибула. Из Зеландии. Нач. 6 в.

Животные все еще привлекают главное внимание художников-варваров. Но звери все более и более наделяются признаками фантастических, страшных оборотней, волнующих, неуловимых, непознаваемых и неугомонных существ. В некоторых пряжках самая форма предмета сохраняет ясный характер и расчленена на части. Воздействием древнего искусства следует объяснять противопоставление узора полю и обрамлению; в формах узоров нередко проскальзывают древние мотивы. Однако в античности растительные или звериные мотивы, претворяясь в орнамент, обычно сохраняли начало ритма и гармонии. Своеобразие германского орнамента в том, что из узоров беспокойно возникают изобразительные мотивы, среди завитков и плетений мы как бы видим то голову человека, то различных животных, исполненных напряженного движения и усилия. Глядя на эти изделия, чувствуешь, что ни фигуры не могут подчиниться узору, ни узор с его своевольным ритмом не подчиняет себе изображения. Глаз не в состоянии расшифровать все знаки, не в силах понять всех завитков, но по инерции не может удержаться от того, чтобы не видеть в беспокойных зигзагах и сплетениях странные фантастические существа.

Можно без преувеличения утверждать, что люди еще никогда не пытались сказать в малом так много, никогда еще линия не была исполнена такого напряженного чувства. Вместо постепенного нарастания объема, как в античном рельефе, все представленные узоры одинаково выпуклы, и это погружает резьбу в атмосферу ровного, но беспокойного блеска и мерцания. Орнамент достигает теперь большой композиционной сложности. Один и тот же мотив повторяется несколько раз, но располагается в различных направлениях, причем повторяющиеся мотивы настолько пронизывают друг друга, что глаз едва в силах распутать их сплетение. Выражение бесконечности в орнаменте достигает здесь особенной силы.

Начиная с первых веков нашей эры, этот орнамент встречается в самых различных предметах, в металлических застежках и в пластинках. Видимо, он возник в дереве, техника резьбы наложила на него отпечаток. В Скандинавии сохранились корабли, носы которых, словно в оправдание самого названия, обработаны в виде огромных клювов фантастических птиц и покрыты многосложной плетенкой. Впоследствии эти мотивы нашли себе применение и в древнейшем христианском искусстве Западной Европы и в первую очередь в Ирландии. Ими украшались каменные кресты, которые воздвигали здесь христианские проповедники. В ирландских рукописях и, в частности, в Дерхэмском евангелии середины VIII века заглавные буквы сплетены из такого тонко выполненного орнамента. Навыки языческой поры переносились и в христианское искусство. Недаром храмы строились на месте древних капищ, в священных местах, которые привыкло почитать местное население. Среди символов евангелистов евангелия Дюрроу вместо льва, символа Марка, представлен дикий волк с широко раскрытой пастью.

Древнегерманский эпос, восходящий ко времени сложения орнамента, позволяет понять жизненный смысл этого искусства. Дошедшие до нас эпические произведения, вроде Эдды, ирландских саг или немецкой песни о Хилтибранте, возникли из песен времен переселения народов. В сравнении с грубой, наивной, первозданной силой их образов римский эпос кажется изысканной стилизацией. В германском эпосе предельно обнажены основные законы жизненной борьбы, воспеваются валы щитов, неутомимые мечи, стук стали, буйные битвы и поле сражения, добыча воронов и орлов. Все образы сплетаются как украшения застежек и бляшек.

Грубой и величественной мощью веет от германских богов. Когда злой бог Локи начинает свои дерзкие речи против обитателей Валгаллы, здесь происходит перебранка, как в лагере не поделивших добычу варваров. Но в эпосе прославляется не только одна грубая физическая сила, в героях воспевается усилие воли. «Когда доходит до боя между мужами, — говорит герой одной ирландской саги, — тут лучше служит человеку храброе сердце, чем острый меч». Люди полны безрассудной, дерзкой отваги, какой не знали даже герои древнего мифа: Гильгамеш, Ахилл или Эней. Они отдаются порывам страсти всем своим существом и оплакивают злодейски убитого Бальдура, как ахейцы не плакали о Патрокле. В мире варварского эпоса все исполнено беспокойного движения, все изменчиво, непостоянно. Люди и боги, как оборотни, превращаются в зверей, но и в зверином облике продолжают пылать человеческими страстями.

Лошадь и жеребенок. Рисунок Утрехтской псалтыри. 8 в.

Прошло немного времени после вторжения варваров и падения Римской империи. Между тем в Европе в конце V века возникает Франкское государство, объединившее отдельных варварских князей в единое целое; они заключают союз с древней галльской церковью, с местными христианскими общинами; это должно было в будущем дать новое направление культуре.

В середине первого тысячелетия в Европе наследие античности не стало еще плодотворной основой дальнейшего развития. Даже в Италии папа Григорий Великий выступает против классической образованности. Во Франции Григорий Турский, несмотря на знакомство с римскими историками, с младенческой наивностью повествует о современной жизни: он усматривает в мире повсюду либо проявление грубой силы, либо действие тайных сил колдовства. Между тем по мере сложения феодального порядка растет интерес к античному наследию. Еще Теодорих, остготский государь, под впечатлением Константинополя пытался возродить красоту древнего Рима, положил много сил на восстановление римского Колизея и воздвиг себе усыпальницу в Равенне, в которой варварская декорация сочетается с архитектурными формами величественного древнего мавзолея, о каком, конечно, и не мечтали его предки, остготские вожди.

Потребность в усвоении классического наследия приобретает особенно широкий характер и за пределами Италии, Епископы выступали во франкском королевстве не только в качестве организаторов церкви, но были также администраторами, хранителями традиций римского права и всей античной образованности. Все это подготовило в конце VIII века целое культурное движение, именуемое Каролингским возрождением. Хотя сам Карл Великий был человеком мало просвещенным, даже не знал грамоты, он оказывал покровительство культуре и пытался сделать свою резиденцию ее центром. При нем состояли литераторы, владевшие древним стихосложением; философ Эригена отстаивал учение о свободе воли. При Карле Великом зарождается новое направление в искусстве.

Аахенский собор (798–805 годы), служивший первоначально в качестве дворцовой капеллы, был построен в подражание церкви св. Виталия в Равенне, наиболее близкого к античности храма раннего средневековья в Италии. Его подкупольное пространство было окружено двумя ярусами хор. Правда, в отличие от церкви св. Виталия аахенский собор производит более тяжелое, даже неуклюжее впечатление, к тому же его этажи не объединены, как это было в Равенне. Но все же франкские мастера возвращаются к древнему мотиву виднеющегося сквозь преграду колонн воздушного светлого пространства. Этот мотив многократно повторяется и в миниатюрах того времени, в изображениях горнего Иерусалима, исполненных большой архитектурной фантазии.

Красота миниатюр эпохи Карла Великого, конечно, не может быть объяснена одним подражанием античным или византийским образцам. В выполненных пером миниатюрах Утрехтской псалтири с ее множеством мелких фигурок, охваченных порывистым, беспокойным движением, сказалось много наблюдательности, как у античных мастеров. Но подобного свободного штриха не найти ни в одном античном'произведении; своим беспокойным ритмом он близок к древнейшему варварскому орнаменту (стр. 305 ср. стр. 301).

В каролингских евангелистах в белых, сияющих одеждах с длинными свитками на фоне окутанного дымкой пейзажа больше пафоса и одухотворенности, чем в античных философах или в византийских евангелистах. Нередко в каролингских миниатюрах представлено как евангелист в белых одеждах сидит, согбенный, над рукописью, но в его жесте и в выражении лица заметна особенная страстность, в линиях складок — беспокойное движение, какого не найти в античной живописи (174 ср. 77). В каролингских рукописях дворцовой школы, так называемой группы Ада, фигуры евангелистов меланхолически склоняют голову, в них пробуждается жизнь чувства, мечтательность, незнакомая античным образам. Линии служат не столько контуром предмета, как в античном искусстве, но образуют самостоятельный сложный, порою причудливый узор и этим повышают выразительность и бесплотность фигур. Яркие алые тона в сочетании с изумрудным приобретают напряженное звучание, особенно когда применяется позолота.

Сила лучших каролингских памятников в той одухотворенности, которой исполняется античная красота, и в этом заключается их связь с дальнейшим развитием. И все же, сопоставляя каролингскую миниатюру с древнегерманским орнаментом, видишь огромный путь, пройденный искусством под влиянием просветительной политики государства.

Каролингское возрождение не прошло бесследно в истории раннесредневекового искусства Запада. Но оно должно было притти в соприкосновение с той варварской струей, которая, на время уйдя под землю, вновь пробивается в позднейшие столетия. В гребне Гериберта, имевшем обрядовое значение во время торжественной епископской службы, произведении мецской школы IX–X веков (178), два пути развития сплетаются воедино. Средоточием всей композиции служит полуобнаженная фигура Христа, два припавших на колена воина с копьем и губкой, Мария и Иоанн; наверху в медальонах — солнце и луна и два молитвенно склоненных ангела. Тема прославления героя-человека, страдающего, но возвеличиваемого, ясная композиция рельефа — все это было совершенно незнакомо варварам и вместе со всей христианской иконографией проникло на север с юга. Чисто классический характер носят и две розетки, обрамленные лепестками аканфа.

Но включение многофигурной композиции в причудливое по очертаниям поле было чуждо и античному искусству (ср. 92). Далекий прообраз такого решения можно видеть только в варварском орнаменте с его переплетающимися линиями (ср. стр. 303). Но там эти линии олицетворяли собой темные силы природы, выражали дикий страх варвара. Здесь они становятся носителями душевного порыва, которым исполнены фигуры. Сопоставленные рядом с завитками, жесты фигур говорят больше, чем может выразить человек своей рукой или всем своим телом. Ангелы действительно летят, парят в воздухе, лица фигур вокруг головы Христа образуют розетку, подобие созвездия. Все это объясняется тем, что в сложении раннесредневекового искусства, помимо варварства и античного наследия, имело значение еще христианство в его западнокатолическом варианте.

Окончательное разделение западной церкви и восточной произошло в 1054 году, но оно было подготовлено их предшествующим многовековым развитием. Христианская догматика на Востоке складывалась на основе древней греческой философии, особенно неоплатонизма, на Западе бОльшую роль играла римская философия. В центре внимания древнего восточного богословия стоял вопрос о сущности божества; главный путь к решению этого вопроса восточные отцы видели в созерцании. В западной церкви рано встал вопрос о соотношении человека и бога, вопрос о нравственном поведении человека, его деятельной жизни в миру. Греческий патерик — это ряд мало связанных друг с другом назидательных и поэтических рассказов. В Римском патерике проскальзывает трезвое и критическое отношение к действительности, порою попытки примирить данные откровения с рассудочным объяснением мира. Все эго ставило перед средневековым человеком Запада трудно разрешимые его силами задачи, порою лишало его мировосприятие цельности людей средневекового Востока. Но многочисленные ереси Запада и двойственность его мировосприятия открыли путь для дальнейшего развития науки и позднее для возникновения гуманизма.

Различие между воззрениями христианского Востока и Запада сказывается и в изобразительном искусстве. В византийском кипрском блюде (ср. 127) или в более поздней странице рукописи (ср. 138) образ строится естественно, как цельная картина, рама всего лишь окружает фигурные группы. Наоборот, в мецском гребне, равно как и в каролингских миниатюрах, сильнее бросается в глаза более отвлеченная закономерность в построении группы, противопоставление фигур и обрамления, их движения и причудливого линейного узора. Все это делает западную композицию менее похожей на античные прообразы, хотя именно на этих путях, через эти поиски орнаментально-выразительного, искусство позднее пришло к новым задачам.

Через полтора века после Карла германские императоры Оттоны (X век) снова пытаются возродить Римскую империю, оживить древнюю классическую культуру. Но времена изменились; искусство придворное, утонченное, каким оно было при Карле Великом, стало теперь невозможным. Оттоны вели напряженную борьбу на Востоке с мадьярами и славянами. Монахи с мечом в руках шли в бой рядом с воинами-рыцарями. Суровость нравов, несложность миропонимания сказались и в искусстве Оттонов.

Вместо византийской по своему духу аахенской капеллы или базилик, исполненных ритма и движения, в оттоновской архитектуре возникают типы храмов более застылых по своим формам, с более обособленными массивами. Церковь в Гернроде обладает особенно внушительной замкнутой композицией. Колонны чередуются со столбами, нагруженными тяжелой стеной. Капители приобретают теперь кубическую форму.

В оттоновское время в Германии изготовляется много роскошных рукописей. Тонкость и легкость живописи, одухотворенность каролингских миниатюр уступает в них место варварскому великолепию. Традиционные композиции, изображающие государя на троне, становятся более симметричными, застылыми (евангелие Оттона III). Пространственная глубина и игра светотени уступают место более плоскостному впечатлению. В таких изображениях прямолинейно прославляется не авторитет, а грубая сила государя. Золото фона и нимбов воспринимается как драгоценный металл, почти как в древних варварских пряжках и коронах.

В Бамбергской рукописи Генриха П (175) в сцене «Благовещение пастухам» фигуры исполнены сильного движения, ангел с развевающейся' одеждой и испуганный пастух протягивают друг другу руки, как в памятниках каролингской поры. Но драматическое движение Утрехтской псалтири (ср. стр. 305) уступает место торжественно-застылой композиции. Изображение явления ангела пастухам выглядит как поклонение ангелу. Недаром он поставлен строго в центре и значительно превосходит по своим размерам фигуры людей. Чудесное видение, которое еще в каролингскую пору выглядело как личное переживание, выливается здесь в застылую, как догмат, формулу, в геральдическую композицию.

Свободное движение линий, широкое накладывание красок каролингской миниатюры уступает место более жесткой графической манере и пестрой раскраске. Христианский миф сливается здесь с варварской фантастикой. Концы плаща ангела образуют подобие крыльев, плащ пастуха продолжается в очертаниях горы. В композиции сказывается принцип, которому в западном искусстве предстояло будущее. Вместо античного сопоставления фигур и предметов (ср. 8) фигуры, как в древнем германском орнаменте, образуют многосложное плетенье. Овечки идут по горизонтали и составляют цепь, гора с двумя пастухами вздымается горбом, ангел со своим развевающимся плащом составляет своеобразную пятиконечную звезду. Небольшая миниатюра внушительна, как фреска, выполненная на стене. В этом сказываются черты уже слагавшегося в то время романского стиля.

Романским стилем в старину определяли памятники архитектуры, выполненные по римскому способу (modo romano), то есть из камня со сводчатыми покрытиями, а не из дерева, как древние варварские постройки. В наше время романским искусством считают все западно-европейское искусство XI века и первой половины (во многих странах и второй половины) XII века.

В эти годы в Западной Европе достигает наиболее законченной формы феодальный порядок, который начал слагаться еще в конце существования Римской империи. Огромные пространства Западной Европы, когда-то зависевшие от Рима, распадаются на мелкие самостоятельные хозяйственные и политические единицы. Правда, мысль о воссоздании Римской империи не исчезает из сознания средневековых людей, но она не получает своего осуществления. Удачи отдельных императоров не могут преодолеть феодальной раздробленности государств. Вся хозяйственная и культурная жизнь носит неизмеримо более примитивный характер, чем в развитом рабовладельческом обществе древности. Люди должны были сократить свои потребности; они покинули древние города, поросшие травой, вернулись на пастбища и поля, к их несложной обработке, как в древние времена восточных деспотий. Каждая небольшая область должна была, не рассчитывая на другую, обслуживать все свои нужды: добывать продукты питания, производить предметы, необходимые в хозяйстве. Это приближало человека к его естественному, дикому состоянию. Даже всесильные князья и бароны в быту довольствовались немногим и мало отличались своими нравами от подневольного крестьянства.

Новый жизненный порядок уничтожил глубокие противоречия, существовавшие в древнем рабовладельческом обществе. Но с отменой рабовладения зависимость одних людей от других не была уничтожена; она только приняла новые формы. Крестьяне, основная масса всего населения, сохраняли свою личную свободу; крестьяне не были рабами, князья и рыцари не могли их продавать, но крестьяне оказались прикрепленными к земле, которую они обрабатывали; они не имели своих орудий, не могли покинуть насиженных мест, должны были из своего урожая значительную долю отдавать владельцам земли, помещикам. Считалось, что помещики в обмен за это оказывали крестьянам покровительство, защищали их от врагов силою своего оружия, открывая перед подданными ворота своего замка, когда в страну вторгались чужеземцы. Но это, конечно, не было сделкой свободных в своем выборе сторон. Покровительство неизменно превращалось в подданство. Социальное неравенство рабовладельческого общества было превращено в социальное неравенство общества феодального. На одном его конце стояло забитое, неразвитое крестьянство, на другом — гордое, кичливое, заносчивое рыцарство, сделавшее захват чужого добра главным законом своего существования. В XI–XII веках этот жизненный порядок нередко принимал самые грубые формы. В таких условиях даже высшие классы не смогли развить в себе человеческих способностей в той степени, в какой это им удавалось при древнем рабовладении.

Примеру князей и баронов последовала и духовная власть. Организация церкви все более напоминает организацию государства; значение христианской общины заметно падает по сравнению с силой крупных феодалов церкви, епископов и монастырей. Князья щедро одаривают церкви и монастыри землями, приравнивая их к светским государям. Христианская церковь, первоначально созданная ради «спасения людей», превращается в крупную хозяйственную организацию и вместе с этим в орудие угнетения трудящегося населения.

Впрочем, и в этом западноевропейском феодальном обществе были некоторые черты, которые впоследствии содействовали движенью вперед человечества. Раздробленность государства, самостоятельность рыцарей породила в них дух независимости; буйная отвага рыцарей в новых условиях стала основой развития индивидуализма, освобождения личности. К тому же в феодальном обществе уже в XI веке складывается класс горожан, а в XII веке он заявляет о своих правах. Наконец немалое значение имело и то, что на Западе непрестанно происходили трения между светской и духовной властью. Духовенство и, в частности, папа не желали признать высшей власти светского государя. В условиях разграничения и противоположения двух областей сильнее разгоралась освободительная борьба людей и стремление к светской культуре и к развитию личности.

Люди исповедовали на Западе христианство, религию позднеантичного общества, но под действием новых жизненных условий в христианстве проявились новые черты, незнакомые в более раннее время. В древних христианских общинах спасение человечества рисовалось как далекая цель всего мира. Теперь в религии искали помощи в повседневности, с наивностью дикарей верили в таинственную силу обряда и молитвы, почитали мощи святых и реликвии, жили в постоянной готовности получить избавление от зла, в ожидании чуда. Во всем этом сказалось некоторое родство с древними восточными верованиями в амулеты и колдовство. Никогда еще ощущение страшной близости темной, дьявольской силы не господствовало так над сознанием людей, как в это время. Молитвой не столько испрашивали милости от божества, сколько надеялись отвратить силу нечестивого; представляли себе борьбу добра со злом в грубо материальных формах; искали проявления божественного в нарушении жизненного порядка; верили, что чудо можно ощупать рукой. Святых считали сильными, как рыцарей, неустрашимыми борцами со злом, способными оказать человеку материальную помощь.

С этой наивной привязанностью к грубо-телесному сочеталась отвлеченность умозрения. В людях раннего средневековья не оскудевала жажда общих понятий. Не успели возникнуть города, как уже в их школах и университетах стали вестись философские споры, обсуждаться вопрос о возможности познания мира и понимания сущности божества. Люди с готовностью жертвовали всем многообразным богатством мира, чтобы отстоять положение, что основой его или, как тогда выражались, его субстанцией, являются те общие понятия, которые вырабатывает человек вне своего жизненного опыта, силой одного своего разума.

Романское искусство отвечало несложным потребностям раннефеодального общества. Церковь много сделала, чтобы целиком себе подчинить искусство. Папе Григорию Великому принадлежит мысль, что искусство может стать священным писанием для неграмотных. Произведения средневекового искусства действительно носят характер иллюстраций; в живописи придается такое большое значение надписям (190, ср. 65), какого никогда не имели скупые пояснения на греческих вазах. На возведение и украшение церквей тратилось неизмеримо больше средств, чем на светское искусство. Однако это не исключало развития художественного вкуса. Чувство красоты вещей не умирало, но оно требовало особенного оправдания: тогда говорили, что прекрасные вещи — это предчувствие небесного.

Почти все художественное творчество сосредоточивается в это время в монастырях. Главным покровителем искусства было духовенство: епископы и настоятели монастырей. В XI веке настоятель монастыря Монте Кассино в Италии, Дезидерий, славился своим пристрастием к искусству и для украшения монастырской церкви выписывал из Константинополя золотые изделия, эмали, бронзы и искусных византийских художников. Немецкий епископ Бернвард Гильдесгеймский проявлял неменьшее усердие, покровительствуя искусствам; предполагают даже, что он сам пробовал свои силы в области художественного творчества. Аббат монастыря Сен Дени близ Парижа, Сугерий вел обширную строительную деятельность, выступал в качестве инициатора художественного движения, которому предстояло большое будущее.

Замок Пьерфон (Франция). 14 в. Реконструкция

Художники не были простым орудием в руках духовенства, каким их тогда считали, но они еще не имели возможности свободно отдаваться своим художественным исканиям. Недаром составитель трактата по искусству монах Теофил наставительно поучает, что искусством следует заниматься «ради грядущего блаженства». Мастера еще не настолько отдавали себе отчет в делах искусства, чтобы обсуждать свои творческие задачи. Средневековые трактаты полны практических советов, рецептов к производству художественных произведений. Они напоминают скорее поваренные книги, чем книги об искусстве. Несмотря на все это, люди той поры обнаруживают большой художественный дар, цельность и силу воображения в творчестве.

Основой романского искусства была в первую очередь сложившаяся за первое тысячелетие на Западе местная художественная традиция. Рядом с этим значительную роль играли влияния Византии, Сирии, Месопотамии и Ирана. Несмотря на разобщенность народов, средневековый Запад испытывал сильнейшее воздействие средневекового Востока. Рядом с этим в романскую пору не оскудевал интерес к античности, в частности к памятникам древнего Рима (чем оправдан и самый термин «романский»). Эти памятники были постоянно перед глазами средневековых людей в Италии, Южной Франции и Германии. Даже в далекой Саксонии Бернвард Гильдесгеймский отливает колонну с рельефами в подражание знаменитой колонне Траяна. Конечно, все эти влияния не исключают творческой самостоятельности мастеров того времени. Романский стиль отличается крайней разнородностью своих проявлений; смелые искания нового существуют рядом с глубоко отсталыми, долго сохраняемыми формами. Все романское искусство лишено цельности и стройности последующих этапов, но зато в нем чувствуется клокочущая жизнь, многообразные искания, огромная творческая сила.

Суровые нравы средневековья, нескончаемые феодальные войны, право грубой силы, практическое чутье людей той поры — все это проявилось в замках романской эпохи. Среди них лучше всего сохранились, несмотря на позднейшие переделки, княжеская крепость Вартбург в Германии (XI век), город-крепость Каркассон во Франции (XIII век) и замок Пьерфон (XIV век), который, несмотря на свое позднее время возникновения, примыкает к старым типам.

Трудно поверить, что средневековые замки создавались людьми, которые слепо верили в таинственные силы, сопровождающие каждый шаг человека. Сооружая свои крепостные постройки, средневековые люди действовали последовательно, трезво, логично и полагались только на свои силы и расчет. Особенная красота этих романских замков в их соответствии основному назначению — служить надежной защитой от нападающих во время осады, помогать осажденным оказывать сопротивление штурму.

При возведении крепостей выбиралось место на высоком откосе над рекой или морем, служившим естественной защитой и позволявшим сберечь и материал, и силы для большего укрепления других сторон. Характер участка такой крепости обусловливал нередко ее неправильный план. Она окружалась со всех сторон широким рвом и высокими гладкими стенами, сложенными из огромных камней. Стены обычно оканчивались зубцами, за которыми осажденные могли прятаться, выливая на врагов горячую смолу. На углах крепости и по стенам стояли сторожевые башни цилиндрической формы. Они отстояли друг от друга не меньше чем на сорок метров, так как лишь на это расстояние достигали средневековые орудия. Расположение башен подчинялось строгому порядку: все они были связаны между собой, и вместе с тем каждая из них имела самостоятельное значение, была маленькой крепостью. Захват одной из башен не означал захвата всей крепости. Захват крепости не заставлял укрепившихся в башне сдаваться. Особенное внимание было уделено укреплению входа; к нему вел подъемный мост; по бокам от портала, тесно сгрудившись, стояли две больших башни. В середине крепости находился обширный и открытый двор, где протекала внутренняя жизнь его обитателей. Его окружали жилые и служебные постройки.

Ядром крепости был так называемый донжон; в небольших крепостях он был их главным зданием. Эта маленькая крепость в крепости, огромная массивная башня с маленькими оконными пролетами служила последним оплотом для осажденных. Когда лестница донжона поднималась наверх, он становился совсем неприступным. В нижнем этаже томились пленники феодала, за которых надеялись- получить выкуп, во втором были жилые помещения владельца замка, наверху жили слуги. Крыша служила наблюдательным пунктом.

18. Монастырь Сан Фуа в Конке (Южная Франция). 11–12 вв.

План монастыря. 820 г. Сан Галлен. Архив

Внешние формы средневековой крепостной архитектуры отличались большой несложностью и простотой: здесь не было ни нарядных фасадов, ни украшений, ни архитектурных мотивов, которые бы не были оправданы их прямым значением (179). При всем том романские крепости в гораздо большей степени содержат в себе искусства, чем многие богато разукрашенные здания нового времени. Жизнь той поры была несложна; человек целиком выражал себя в защите своего дома и самого себя; вот почему, следуя этим потребностям, строители романских замков правдиво выражали в камне весь истинный характер своей жизни. Впоследствии романтики с их культом средневековых замков и башен были склонны к преувеличениям; но все же они смогли создать свою «поэзию руин» лишь потому, что зерна настоящей поэзии были заключены в самих этих замках.

Каждая стена, каждый зубец, каждая выступающая из стены башня с ее как бы прищуренными окнами несут на себе печать жизненного строя той эпохи; глаз невольно угадывает в них как бы окаменевший жест средневековых воинов, выражение их несокрушимой мощи. Немалое обаяние придает средневековому замку и его местоположение; правда, люди средневековья вряд ли любовались им, как романтики. Рыцари желали и самую природу превратить в помощницу в схватках с врагом; замок должен был выражать идею подчинения округи феодалу.

В романских замках были сравнительно мало выражены общие стилевые признаки архитектуры романской эпохи. Но все же стоит сравнить средневековые стены с какой-нибудь восточной крепостью (179, ср. 38), и мы заметим, что в средневековых крепостях Запада с их ощетинившимися башнями и грозными бойницами больше впечатляющей мощи, больше выразительности, чем в памятниках древности, и вместе с тем эта внутренняя сила сочетается в них с внешним спокойствием, которого впоследствии не могли достигнуть более поздние поколения.

Многие древнеримские города в средние века пустовали; по их улицам бродили стада овец, бегали свиньи; пустыри распахивались жителями под огороды. Иногда все население со своими домиками размещалось в центре старого римского города, на территории его амфитеатра, и спасалось за его стенами, как в крепости. В некоторых средневековых городах сохранились прямые улицы римского города-лагеря.

Своеобразие средневековых планировок сказывается сильнее всего в монастырях. В более ранних из них сохранились античные традиции; строители монастыря Сан гален, план которого дошел до нашего времени, видимо, исходили из типа загородной римской виллы. Средоточием плана служил открытый квадратный двор, окруженный крытой галереей. Двор служил местом, где протекала парадная жизнь монастыря, в крытых галереях люди скрывались от летнего зноя. С северной стороны ко двору, закрывая его от холодных ветров, примыкал высокий массив монастырского храма. С восточной стороны двор ограничивало жилое помещение, спальни монахов. Дальше шли библиотека, помещение для писцов, странноприимный дом'. По северную сторону от храма был дом аббата. На западной стороне были сосредоточены хозяйственные постройки. Монастыри не принимали участия в феодальных войнах, и поэтому их стены не были укреплены.

В планировке монастыря бросается в глаза разумное распределение помещений соответственно потребностям и выделение в центральной части храма и открытого двора. Но все же отдельные постройки не выступали в своей обособленности и законченности, как в античных ансамблях (ср. 96); они не были и выстроены в строгой симметрии, как в парадных планировках Рима (ср. стр. 195). Собор господствует своим объемом, дворик — своим пространством, но собор полузакрыт с одной стороны, дворик не вполне замкнут; таким образом составные части планировки вступают в сложное взаимодействие, как бы проникают друг в друга, как части романской живописной композиции (ср. 175).

В более поздних монастырях не так заметно римское наследие, и наоборот, сильнее выступает сходство с крепостными сооружениями. В монастыре Сан Фуа в Конке, во Франции (18), романский собор XII века своими башнями с остроконечными шпилями поднимается над окружающими монастырскими зданиями и домами предместья. Башни эти не имеют здесь крепостного значения; выделение средней оси отвечает прежде всего требованиям слагавшегося архитектурного вкуса. Поднимаясь над кровлями домов, собор становился вершиной всей беспорядочной и живописной группы зданий. Он находился на самом высоком месте, был виден со всех сторон, увенчивал панораму города, своими островерхими башнями как бы выражал в наибольшей степени те силы, которые были заключены в двускатных кровлях домов. Но все то, что в крепостях отвечало жизненным потребностям, материальным нуждам, приобретало здесь художественное, моральное выражение. Сторожевые башни осеняли дома своим шпилями, как в древних Афинах копье Паллады осеняло хранимый ею город.

Слияние собора и домов в единую архитектурную композицию было чем-то совершенно новым в истории архитектуры. Даже в эллинистических городах периптер, включенный в композицию площади, сохранял обособленность (ср. 96). Правда, в романском городском ансамбле главенствующее место принадлежало собору, зданию церковного назначения. Однако это слияние собора с домами обещало в будущем проникновение мирского начала и в церковную архитектуру. В старинных французских городах, вроде Камбре, увековеченного в наши дни Марселем Прустом в его романе «В поисках утраченного времени», романские соборы с их потрескавшимися и увитыми плющом стенами сливаются со всем обликом города, становятся неотрывной чертой его физиономии. Они гордо увенчивают силуэт города, замыкают своими гладкими стенами тихие, пустынные переулки, на главной площади видны их величественные фасады. Безмолвные свидетели шумной жизни города, они подобны каменной летописи его многовековой истории.

Собор был самым значительным созданием романской архитектуры. В своих истоках он был связан с древнехристианской базиликой. Значительное влияние оказали на него и памятники Востока. И все же романский собор всегда легко отличить и от древнехристианских базилик, и от сирийских и малоазиатских купольных храмов. Благородную суровую красоту романского собора не в силах затмить своим великолепием и блеском даже готический собор.

Основная задача романского собора — это служить местом, где община соприкасается с высшими силами. Божество не было скрыто от людского взора, как в египетском храме. Считалось, что оно незримо находится рядом с людьми во время службы. В отличие от византийского храма с его иносказательным пониманием таинства, в романском соборе присутствие божества во время службы понималось гораздо более буквально и даже материально. Это касается и монастырских храмов, где братия в каждодневной молитве искала очищения, и многочисленных храмов, воздвигнутых над гробницами святых. Сюда стекалось множество паломников в поисках благодати и исцеления. Здесь в глубоко уходящих в землю темных, как погреба, криптах находились гробницы епископов и знатных лиц и хранились мощи, вещественное выражение святости. Нередко мощехранительница водружалась на алтаре, окруженном обходом, — по нему проходили паломники, получая этим доступ к мощам, убеждаясь в их действительном существовании (ор. стр. 319).

Главный продольный корабль, окаймленный двумя или четырьмя боковыми кораблями, служил местом пребывания общины. Главное алтарное полукружие и рядом с ним многочисленные мелкие абсиды со своими алтарями, посвященными отдельным святым, — своеобразное выражение многобожия — были предназначены для духовенства, и в знак превосходства духовенства над мирянами уровень иола этих частей поднимался над полом главного корабля храма. Над местом пересечения продольного и поперечного кораблей, в самой центральной части храма, высилась главная башня; здесь было средоточие всего храма, и башня служила знаком этого; она, как монумент, поднималась над остальными башнями (182).

Собор отвечал таким образом несложным потребностям средневекового человека: спрятать святыню под землею, прикоснуться к чуду, видеть на открытом алтаре таинство, чувствовать себя членом общины и возвестить об этом далекой округе. Все это выражено в формах, напоминающих основные формы гражданской архитектуры: романские соборы имеют некоторое сходство с романскими замками. У них крепкие, непроницаемые стены с узкими окнами, башни окаймляют вход; другие сторожевые башни поднимаются по сторонам; в центре высится главная башня, как донжон; внизу имеется подземелье.

Этой несложной идее романского собора строители умели дать совершенное архитектурное выражение. Основное расположение помещений романского собора с его продольными и поперечными кораблями, с его большим и малым алтарными закруглениями и высоким перекрестьем было с такой полнотой выявлено во внешней композиции здания, как это не имело места ни в одну другую эпоху. Архитекторы и в наше время высоко ценят эту черту романской архитектуры: они видят в этом признак правдивости людей той поры, не желавших маскировать здание красивым фасадом. Но в понимании средневекового человека эта черта композиции романского собора имела еще особый смысл. Самое пространство играет в романского соборе бОльшую роль, чем в римской и даже в позднеримской архитектуре (ср. 121). Оно приобретает характер замкнутого объема, окруженного со всех сторон массой камня. В темных подземельях крипты оно плотнеет, становится непроницаемым, почти как камень. В этом сказывается своеобразие средневекового мышления, привязанность средневекового человека к материально осязательному выражению духовного и таинственного.

Все это несколько напоминает самые примитивные формы архитектуры (ср. 29). Но в лучших романских зданиях композиция отличается большим богатством, разнообразием и расчлененностью, почти как классическая композиция древних (стр. 319, ср. стр. 195). Внизу, с западной стороны собора, располагаются полукруглые капеллы, то более высокие и широкие, то более низкие и узкие; над ними слегка поднимается обход алтаря; в свою очередь алтарное полукружие замыкает квадрат перекрестья, к которому с боков примыкают рукава поперечного корабля. Надо всем этим гордо поднимается башня, увенчанная шпилем (182).

Мы находим здесь и сопоставление равных величин, и постепенное нарастание объемов, и контраст полукруглых и прямоугольных форм, и, наконец, порывистое движение. Этому многообразию объемов отвечает и обработка стены: цилиндрические капеллы с лопатками чередуются с кубическими массивами; все части связаны плавным ритмом полуциркульных арок. Нужно сопоставить композицию романского храма с современной ему композицией индийского храма (182, ср. 15). Мы увидим тогда, что несмотря на отсутствие ордера, романское здание более логично и последовательно построено и гораздо ближе к классической архитектуре, чем здание Востока, с его как бы набухающим нерасчлененным массивом.

В романской архитектуре вполне определился особый тип архитектурной композиции, какого не знала ни Греция, ни Рим. Античный ордер допускал сопоставление нескольких ярусов, но каждый ярус жил самостоятельной жизнью. Это ясно видно даже в римском Колизее (113). В романской архитектуре традиционные римские формы, вроде арки, столба и колонны вступают в более тесное взаимодействие. В романской аркаде (180) ясно выражена взаимообусловленность отдельных ее частей; нередко одна арка охватывает другую арку или целую группу мелких арочек; более выпуклая арка первого плана выпирает из арки второго плана, и эти соотношения ясно выражены даже в самой кладке. Со своей стороны, полуколонны с их кубическими капителями входят в стену или в столб и составляют пучки. Пучок колонн образует объемную группу. Стена становится более расчлененной, действенной, чем в римской архитектуре (ср. 120). Романские мастера с большим чутьем намечают градацию планов, чередование полуколонн и столбов, сообщают сочность всем архитектурным формам.

В древнехристианских базиликах впечатление от интерьера определялось двумя рядами колонн и массивной стеной над ними (ср. 124). В некоторых случаях колоннады были отделены от стены горизонтальным карнизом. В романской архитектуре (184) боковые стены стали более· тяжелыми; членение на пояса исчезает; арки тянутся в несколько рядов; колонны под ними, чередуясь со столбами, как бы отсчитывают ритм и выделяют акценты. Этот порою несколько назойливый ритм романских храмов сравнивают с построением стиха в новых языках с его ударными и неударными слогами и рифмами, которых не знала античность. Ранние романские интерьеры словно идут медленной и тяжелой поступью; они оставляют впечатление спокойного величия.

Поиски ритмического членения боковых стен определили в конечном счете и строение внутренних помещений романского храма. Ранние храмы, примыкающие в Германии к оттоновскому времени, были перекрыты плоским потолком. Ритмическое движение выражалось только в расчленении боковых стен. Однако уже в XI веке у романских зодчих возникает желание более действенно связать две боковых стены главного корабля одним покрытием. Мы находим много различных решений этой задачи: в ряде норманских храмов плоским потолком покрыт только средний корабль, а своды применяются только в боковых кораблях; в Нотр Дам дю Пор в Клермон-Ферране главный корабль перекрыт цилиндрическим сводом; в хоре церкви Сан Бенуа сюр Луар и Сан Сернэн в Тулузе этот свод расчленен подпружными арками (184).

Но цилиндрический свод мешает освещению и производит тяжелое впечатление; это делало необходимым перекрытие главного корабля крестовыми сводами. Крестовый свод представляет собой два как бы взаимопроникающих коробовых свода. Средний корабль нередко покрывался большими квадратными в плане крестовыми сводами; этим крестовым сводам отвечали в более узких боковых кораблях один-два малых крестовых свода. Это решение принято называть «связной системой». Мы находим ее в наиболее чистой форме в Брауншвейге и в ряде других немецких соборов. В связной системе художественные потребности в ритме были удовлетворены благодаря разумному распределению и взаимодействию распора и сопротивления.

За двести лет своего существования романская архитектура прошла путь развития более длинный, чем путь, который архитектура древнего Востока проходила за тысячелетия. В этом развитии от грубых, тяжелых форм оттоновского периода к зрелым решениям середины XII века нетрудно усмотреть выражение пытливости ума, смелости дерзаний, а главное, ясную целеустремленность. В этом развитии проявилось единство всего романского искусства, хотя это единство не исключало существования местных школ, обладающих каждая своим обликом. Обилие романских школ было в значительной степени обусловлено разобщенностью отдельных областей при феодализме. Но оно говорит также о том, что в пределах стиля допускались искания, которые в дальнейшем стали основой всей европейской художественной жизни.

Среди французских школ первое место занимает Бургундия. Здесь монашеский орден Клюни выработал сложный тип монастырского храма, со множеством алтарей, поперечных и боковых кораблей. Рядом с более строгим, сухим и скупым цистерцианским типом этот более богатый тип храма Клюни получил в Западной Европе повсеместное распространение. Бургундские храмы отличаются особенным совершенством своих форм, мягким и ровным ритмом, законченностью и закругленностью частностей, умелым подчинением их целому. Храмы Парэ ле Мониаль, Орсиваль принадлежат к их лучшим образцам конца XI и начала XII века. В церкви Сан Бенуа сюр Луар (180, 184) заметно, что бургундские мастера следовали античным традициям.

Близко к Бургундии стоят школы в Оверни и Пуату, но все же им незнакомо такое совершенство форм, как в Бургундии. Здесь царят более грубые вкусы. Центральный корабль храма погружен в глубокий мрак, так как не имеет своих источников света, зато многие фасады храмов Оверни покрыты пестрой цветной облицовкой из местных минеральных пород. Храм Нотр Дам ла Гранд в Пуатье (конца XI — начала ХII века) испещрен богатыми фантастическими декорациями и рельефами, каких не найти в других романских храмах.

Особое положение занимает школа Нормандии. Храмы в Кане и в Бошервилле отличаются большой простотой своей композиции, бедностью декораций и величавым спокойствием форм. В Нормандии позже, чем в других областях Франции, применяются сводчатые покрытия главного корабля. Обособленное положение занимают также школы Аквитании и Перигё. Здесь сильнее, чем в других школах, сказывается восточное, византийское влияние, особенно в применении купольных покрытий (Сан Фрон в Перигё, 1120 года). Архитектурная композиция романских купольных храмов отличается большей застылостью, неподвижностью, чем композиция базиликальных храмов.

Крайнюю противоположность северной школе Нормандии составляет школа Прованса. Здесь, в Южной Франции, где римляне издавна нашли прочный оплот своей культуре, где высилось множество, античных памятников (ср. 95), классические традиции оказались наиболее прочными в течение всех средних веков. Здесь расцвела в XII веке провансальская лирическая поэзия, распространились ереси, передовые течения средневековой мысли. В Провансе преобладают однонефные, зальные храмы с их ясными, простыми формами и пропорциями (Сан Жиль и Сан Трофим в Арле конца XI — начала XII века).

В середине XII века особенное оживление замечается в средней Франции, в королевской области Иль де Франс. Это движение открывает собой новый период в средневековой архитектуре.

Романские храмы Германии обычно нетрудно отличить от романских храмов Франции. Особенно суровой простотой формы, даже грубостью, отличаются храмы Саксонии с их гладкими стенами и плоскими деревянными потолками. Храмы начала XI века, вроде св. Михаила в Гильдесгейме, еще близко примыкают к оттоновской эпохе. Группа выдающихся романских соборов Рейнской области XI–XII веков гораздо ближе к французской архитектуре расчлененностью своих форм; алтарная часть церкви Апостолов в Кельне (около 1200 года) имеет в плане форму трилистника, стены облегчены рядами открытых аркад. И все же германские соборы, вроде соборов Вормса и Шпейера, несут на себе отпечаток величественной красоты и выразительности. Достаточно сравнить храм св. Павла в Иссуар (182) с храмом Мария Лаах (181), чтобы убедиться в глубоком своеобразии романского стиля в Германии. В немецких храмах сильнее выражена кубичность и массивность форм, но слабее проработаны членения; даже в рейнских храмах открытая галерея под кровлей своими глубокими тенями всего лишь выделяет массив стены. Своеобразная черта романских храмов Германии — это тяжелая башня на перекрестье, с которой соперничают нередко не менее сильные боковые башни.

Постепенное нарастание объемов и плавное течение линий немецким храмам незнакомы. Это придает им бОльшую суровость, выражение грубой силы, порою воинственный характер. В XII веке немецкая архитектура в своем развитии отстает от французской. В эти годы перед архитектурой возникала задача расчленения здания, задача создания новых строительных приемов. В этом немецкие мастера не имели ни большого опыта, ни большой изобретательности.

В XII веке романская архитектура распространилась по всей Европе, но она выступала повсюду в своеобразных проявлениях. В Англии романский стиль развивается, главным образом, после нормандского завоевания в середине XI века. Ранние английские романские соборы близки к нормандской школе Франции и сохраняют плоские покрытия, но уже в XII веке романские соборы Англии принимают грандиозный размах и превосходят своим великолепием памятники континента (Эли, 1090—ИЗО годы, Дерхэм, 1093–1128 годы).

В Испанию романский стиль проникает из Франции и, развиваясь в Кастилии и Арагонии, испытывает мавританские влияния. Испанские архитекторы вместо романских полуциркульных арок охотно пользуются подковообразными арками. Романский стиль находит себе своеобразную параллель и в России, в XII–XIII веках, в храмах Владимира и Суздаля, хотя они принадлежат к византийскому типу, сохраняют классическое чувство меры в композиции, легкость и нарядность в обработке стен и входят в историю древнерусского искусства.

Особенно большое значение для дальнейшей судьбы западноевропейской архитектуры имело развитие романского стиля в Италии. Он получил здесь особенное распространение в Ломбардии и в Тоскане. Ломбардские архитекторы, сыграли немаловажную роль в разработке сводчатой конструкции (Сайт Амброджо в Милане, 1046–1071 годы); они рано стали выделять скелет здания, согласно традиции, идущей еще из древнего Рима и получившей особенное развитие в готике. Многие храмы тосканской школы были покрыты мраморной инкрустацией; ясное чередование черных и белых плит несколько ослабляло впечатление тяжелого массива стены, вносило больше гармонии (Сан Миниато, близ Флоренции, XI век). Большое развитие получило в романской архитектуре Италии понимание законченной и ясной архитектурной формы. Это не было простым подражанием классическим памятникам. Античное восприятие гармонической формы подпочвенно существовало в Италии в течение всего средневековья. Это позволяло итальянским мастерам проявлять его даже в тех случаях, когда они следовали общепринятым в средние века архитектурным типам.

Пизанские здания, крещальня, собор и наклонная башня (183) выражены в самых простых формах куба и цилиндра. Поколениям, работавшим над созданием этого ансамбля, даже не приходила в голову мысль слить эти формы воедино, как это обычно делалось в Германии (ср. 181). В Италии издавна колокольни ставились немного поодаль от собора. Каждое здание пизанского ансамбля выступает, свободно круглясь своим объемом, ясно обозримое по своей форме, с тонко обработанной рядами беломраморных колонок поверхностью. В этих зданиях не чувствуется ни грозного усилия, ни чрезмерного напряжения. Может быть, романским строителям Севера эти итальянские здания могли показаться несколько холодными в своем совершенстве, но именно этим чертам романского искусства Италии принадлежала впоследствии большая роль в сложении нового стиля.

19. Призыв ангела. Миниатюра апокалипсиса. 1028–1072 гг. Париж, Национальная библиотека.

Романская архитектура определяет и до сего времени облик многих итальянских городов. Едва только сложились городские коммуны в Италии, как они позаботились о том, чтобы площади, ратуши, дворцы и соборы были выстроены в романском стиле.

Романское изобразительное искусство — статуи, рельефы, декоративная скульптура, росписи, миниатюры и цветные стекла — отличается большой разнородностью своего стиля. Здесь труднее разграничить школы, чем в архитектуре, так как многое зависело от различных задач, которые решались отдельными видами искусства. В раннероманском изобразительном искусстве заметно пробуждение склонностей, напоминающих искусство отсталых народов; особенно сильно сказывается это в тех краях, где римляне не оставили художественного наследия; но это направление пронизывает все искусство романской эпохи.

Массы играли в феодальном обществе бОльшую роль, чем в античном рабовладельческом обществе, искусство было обращено ко всему населению, находившемуся в то время на низкой ступени умственного развития. Необходимость этого должно было учитывать и духовенство в своих «проповедях в камне». К тому же и само оно, да и феодальная знать в умственном отношении недалеко ушли от средневекового крестьянства. Конечно, потомки пришедших в Европу варваров были в XI–XII веках непохожи на тех варваров, которые когда-то жили в дремучих лесах и воздвигали идолов. Но старые понятия прочно укоренились в их сознании, христианство не могло искоренить привычки поклоняться предметам, связанным с верой в чудесную силу реликвий. Сами монахи далеко не всегда могли подняться над суеверием.

Звери, которые в древнегерманском орнаменте были выражением жизни природы, теперь становятся исчадием ада, в них- видят воплощение темных дьявольских сил. Нередко романские мастера заимствуют свои звериные мотивы с Востока: сассанидские ткани были предметом их подражания. Но люди утратили непосредственное отношение к животным: звери стали для них воплощением нечеловеческого зла. Недаром в средние века и дьявола представляли себе с рогами, с копытами и с хвостом. Эти дьявольские наваждения не всегда проникают в святые места внутри храма, но они, как черная сила, густой стаей покрывают его наружные стены. Огромные львы, терзающие ягнят, ставятся перед входом в собор; они должны, наподобие ассирийских быков, служить отвращению зла, но сами несут на себе отпечаток злой силы, присутствие которой смущало средневекового человека. Бронзовые страшилища держат в пасти дверные ручки, нередко из пасти выглядывают головы поглощенных ими грешников. Страшные маски украшают капители храмов, спрятаны в плетенках орнамента, служат консолями, покрывают стены.

Даже в изображении священных сцен животные занимают выдающееся место: романские мастера часто представляют Даниила во рву, окруженного львами (185), Иезекииля рядом с его страшными видениями зверей (Суйак), Герасима, укротившего зверя молитвой. Но эти романские страшилища глубоко отличаются от изображений животных на Востоке (ср. 157). Наделенные необыкновенной выразительностью, они похожи на уродливые карикатуры, какими впоследствии Леонардо испещрял свои рукописи. Порою чудовища эти не столько страшны, сколько потешны и забавны, как карнавальные маски с их насмешливыми гримасами (186).

Весь этот мир страшилищ и уродов давал такую богатую пищу воображению средневекового человека, что ревнитель благочестия Бернард Клервоский горячо восставал против украшения ими храмов. Между тем эти полузвери и полулюди служили средневековому человеку средством воссоздания жизни с той ее отталкивающей стороны, которая древности была неведома.

Романские мастера имели много о чем рассказать. Ради этого они пользовались всяким пустым полем страницы, свободной плоскостью здания. В романском искусстве был создан тип «повествовательной капители». Даже в поздней античности с ее коринфской капителью расположение многофигурной композиции на капители было недопустимым. В романском искусстве рядом со строго архитектурными капителями (184) возникают капители, сплошь покрытые выпуклыми фигурами (185). Сильное, словно впервые проснувшееся чувство объема придает им большую выразительность; фигуры или группы выступают из массы камня; они грубы и неуклюжи, как идолы отсталых народностей (ср. 22, 27, 28).

В сравнении с античным рельефом эти романские рельефы кажутся детским лепетом. Мы видим большеголовые тела, огромные руки, странных человекоподобных животных. Но поразительно, что фигуры эти, едва успев возникнуть, уже исполняются огромной духовной силы, они молитвенно протягивают руки, обнимаются, устремляют свой взор к небу. В этих телах уже сквозит нравственная сила человека. В рельефе, сплошь составленном из человеческих тел и объемов, фигуры соединяются и образуют связную ткань.

Это направление романского искусства представлено рядом бронзовых дверей, в которых трогательно и выразительно представлена библейская и евангельская история (Гильдесгеймские двери, начало XI века, Корсунские, точнее Магдебургские двери в Новгороде, ок. 1125–1150 годов). Сильно выпуклые фигуры располагаются на поверхности металлических пластин, то тесно заполняя всю плоскость, то, наоборот, оставляя большое поле свободным. Эти грубые, порою неуклюжие изображения обладают значительной изобразительной силой. Это настоящее евангелие для неграмотных. В сценах, вроде «Изгнания из рая» или «Каин убивает Авеля», несложный смысл происходящего и роли действующих лиц угадываются с одного взгляда.

В романском искусстве после долгого перерыва вновь возрождается круглая скульптура. Этот вид искусства, за исключением редких подражаний античным статуям, почти исчез в первом тысячелетии нашей эры. С понятием «статуя» неизменно связывалось представление о языческих богах. Христианская церковь не поощряла развития круглой скульптуры; главным средством выражения более духовным, по своему характеру, должна была стать живопись. В этом была известная закономерность развития мирового искусства. Но все же историческая действительность была сложной и противоречивой. В X–XII веках происходит возрождение круглой пластики на новой основе. Оно было подготовлено почитанием реликвий, мощей, варварским обычаем поклонения отдельным частям тела, рукам, ногам или голове (обычаем, вызывавшим впоследствии такое негодование Гете). Эти реликвии обыкновенно заключались в металлические драгоценные чехлы. Усекновенная голова святого давала повод для сооружения бюста, рука была подобием фрагмента статуи. Статуя восседающего на троне святого Фуа в Конке, неуклюжая фигура с ее огромной головой, расставленными руками, сплошь увешанного драгоценностями, похожа на негритянского идола.

К числу более поздних романских круглых статуй принадлежит и Христос на осле, в Берлине (198). По ней ясно видно, что круглая скульптура понималась в романское время как в древнейшем доклассическом искусстве. Так же как романский собор, романская статуя не ориентирована на определенную точку зрения. Статуя задумана как раскрашенный слепок, как подобие фигуры Христа и осла; недаром ее везли в вербное воскресенье, и народ шел за ней, будто это происходило, согласно евангельскому рассказу, в Иерусалиме. В этом отношении романская скульптура близка к мелким, раскрашенным погребальным статуэткам Египта (ср. 52). В этом сказывается наивный взгляд на произведение искусства как на точный слепок жизни, непризнание художественно претворенной правды в искусстве. Это ясно выразилось и в изображении страстей в романской скульптуре. Богословы могли спорить о природе Христа; для романского мастера пригвожденный к кресту Христос должен был, как простой смертный, испустить дыхание, и он изображал его со всеми признаками смерти на лице. В серии рельефов в Наумбурге история страстей Христа рассказана в сильных образах, с чрезмерным выделением грубо физической стороны его страданий.

Это направление романской скульптуры находит себе соответствие и в романской миниатюре. Апокалиптическая сцена «Призыв ангела» (19) представлена в одной рукописи выпукло и ярко. Мы видим ангела с трубой, равного ему по размеру орла и покрывшиеся мраком луну и солнце. Небо сплошь усеяно звездами как цветами, земля обозначена растениями. Светила снабжены надписью; около птицы слова: «Орел летящий кричит ве-ве-ве». Профильное изображение ангела сочетается с изображением орла, совершенно как в Египте, представленного с распластанными крыльями. Как в иероглифическом письме, фигуры почти не связаны друг с другом, но лишь симметрично сопоставлены (ср. 53). Сильному объему в романской скульптуре соответствует здесь плотный, густой цвет, раскраска миниатюры в яркие цвета. В этом отношении романская миниатюра составляет крайнюю противоположность византийской тональной живописи с ее дополнительными красками. Синий, красный, желтый — любимые цвета романских миниатюристов. Черные линии резко отделяют их друг от друга. Вымышленность цвета не скрывается романским художником. Недаром в средневековой поэзии воспевается страна, где пасутся розовые и голубые кони. Краски эти достигают иногда такой чистоты и силы, что в них нельзя не видеть выражения пронизывающей фигуры страсти.

Сходный характер носят и романские иллюстрации эпоса и хроник и, в частности, длинный ковер из Байе (189). В этом полотняном ковре с его вытканными фигурами эпически неторопливо и обстоятельно рассказана история завоевания Англии норманнами. Представлены и приготовления к войне, и кровопролитные войны, и морские сражения. События, которые происходили одновременно, передаются так, будто они следовали друг за другом. Вытканные на полях наверху фигуры животных и птиц, внизу убитых воинов подчеркивают ровный ход повествования. В своей привязанности к исторической правде романские художники не боятся передачи характерных резких, порою уродливых движений людей и коней, которых избежал бы византийский мастер (ср. 135). Наподобие древних вазописцев (ср. 65) романские мастера находят выразительные силуэты для изображения выступающих воинов и вздыбившихся коней, но их композиция не образует такого стройного ритмического узора, как в чернофигурной вазописи. Все же прелесть этого графического повествования в его бесхитростности, в его неприкрашенной правдивости, родственной принципам грубоватой, но выразительной романской крепостной архитектуры.

Наперекор этому течению в романской живописи и особенно в монументальной скульптуре XII века возникает течение, мастера которого стремились придать своим образам повышенную одухотворенность ’ и передать ее в величественных и приподнятых формах. В скульптуре главным очагом этого направления была Бургундия. Портал Везлэ, как и многих других храмов того времени, украшен фигурой Христа среди апостолов (187). Христос не похож на византийские образы с их почти олимпийским величием и спокойствием (ср. 134). Композиция портала задумана как призрачное видение. Огромная фигура Христа с его широко раскрытыми руками господствует надо всеми остальными. Он сидит на троне, но согнутые ноги придают ему большую подвижность. Еще больше беспокойства в окружающих его апостолах, которые с недоумевающим взглядом поворачиваются друг к другу. В клеймах тимпана и в узкой ленте притолки представлены народы, услышавшие проповедь евангелия. Вся группа охвачена движением. Фигуры странным образом как бы приплясывают. Такое движение-танец принадлежит к числу любимых мотивов бургундской пластики.

Выразительность движения повышается сопоставлением разномасштабных фигур, особенно тем, что фигура Христа почти выходит за пределы тимпана. Беспокойное движение и страстность глубоко отличают романский портал от спокойно уравновешенных греческих фронтонов с их обособленными статуями (ср. 76). В соответствии с основной задачей композиция романского тимпана складывается не из одних только фигур, противопоставленных фону, но также из переданных в камне лучей, клубящихся облаков и причудливо узорчатых складок одежды. Все это включает фигуры в орнаментальный узор и роднит романский портал с раннесредневековыми композициями (ср. 178). Только в романском тимпане рельеф более выпуклый, фигуры, сохраняя свой плоский характер, сильнее отделяются от фона, между ними мелькают черные пятна. Этим подчеркивается бесплотный характер этого окаменевшего видения.

Сходный характер носит скульптура в других храмах XII века: Сан Лазар в Отэне и Сан Пьер в Муассаке.

В живописи родственное направление сказалось в апокалиптических сценах росписей церкви Сен-Савэн в Пуату с их пестрой расцветкой и волнистыми контурами, повышающими стремительное движение фигур. Линия перестает быть простым контуром, но сама наполняется выразительным движением.

Даже в отдельных фигурах, в частности в голове Якова шартрского витража его беспокойство находит себе выражение не столько в самой мимике лица, сколько в волнистых линиях его лба, крючковатого носа, плотно сжатых опущенных губ и прядей курчавой бороды и волос. Нужно сопоставить профиль Якова с профилем античного Зевса или с византийским Христом (ср. 134), чтобы заметить всю напряженность романской линии, след в рисунке свободного жеста руки, которого избегали и древние греки и византийцы.

Бургундская школа скульптуры характеризуется стремлением к повышенной выразительности форм, иногда к утонченной манерности, как в поздней архаике (ср. 69). Но все же именно в ее недрах возникли образы возвышенно одухотворенные и поэтически прекрасные, как Ева с притолоки в Отэне (188). Ее несколько угловатая стройность и костлявость отличает ее и от греческих фигур и от пышных индийских девушек (ср. 156). Она представлена полулежащей, видимо, в угоду декоративным задачам заполнения горизонтального поля. Среди полуфантастических колышущихся трав и обремененных плодами деревьев Ева выглядит сказочной русалкой, плывущей в зарослях реки. Этому впечатлению содействует и самый характер многопланного рельефа. Видимо, в скульптуре еще задолго до провансальской поэзии и лирики сложился образ женщины, полный изящества и грации.

В конце XII века в Бургундии была выполнена замечательная голова старика, работы отэнского монаха Мартина (197). Средневековое искусство вполне овладевает здесь средствами передачи в камне лица человека. Возможно, что позднеантичные портреты, в которых особенное внимание уделялось передаче взгляда, служили одним из прообразов романского мастера. Но этот образ не находит себе аналогий ни в античности, ни на Востоке. Широко раскрытые глаза, чуть вскинутые брови и складки на лбу придают лицу большую духовную силу, но в ней нет той отрешенности от мира, которой веет от индийского Будды (ср. 153). Глаза смотрят спокойным взглядом, исполненным надежды, уверенности в своих силах. В этом сказывается родство позднероманской скульптуры с греческой архаикой, хотя французские мастера, конечно, никогда не бывали в Греции. Мастер Мартин не следовал строгим классическим нормам красоты. Но ясное членение лица, выделение основных объемов и крепкая лепка прядей волос и бороды вносят в этот образ разумное начало, которое бросается в глаза· и в лучших романских соборах XII века.

Одновременно с этим в романском искусстве пробивается классическое течение, которое особенно ясно выступает в Провансе и в Италии, где его питает богатое античное наследие. В порталах Южной Франции изображается обычно не апокалиптическое видение, а вознесение. Христос, окруженный апостолами, представляет собой образ самой христианской общины. В страстях, украшающих фасад церкви Сан Жиль в Арле (середина XII века), в соответствии с учением альбигойской ереси, впоследствии особенно укоренившейся на юге, в центре внимания стоит образ Христа-человека. Композиции здесь отличаются большой ясностью, простотой, ритмом. В стоящих апостолах фасада церкви Сан Трофима в Арле (середина XII века) сохраняются черты классической статуи в широких одеждах, сквозь которые проглядывает тело.

Черты классического наследия сказываются в романской скульптуре Северной Италии и, в частности, в произведениях пармского мастера конце XII века Бенедетто Антелами. Классическое течение проявилось в начале XIII века в скульптуре и миниатюре в Саксонии и Тюрингии, где толчок этому направлению дают памятники византийской резьбы и миниатюры. Широкое распространение получило оно на рубеже XII–XIII веков в Рейнской области. Выдающимся представителем его в мелкой скульптуре и золотых дел мастерстве был Николай Верденский. В его черневых клеймах алтаря Клостернейбурга (190) фигуры с их мягкими складками одежды напоминают произведения византийского искусства и даже классической скульптуры (ср. 115, 137). Его плотно сложенные фигуры совсем не похожи на романскую скульптуру XII века (ср. 187). И все же даже здесь в беспокойном взгляде, которым обмениваются Иосиф с Марией, в слитности всей композиции, в движении волнистой линии дерева, наконец в огромной пояснительной надписи чувствуется рука романского мастера.

Даже в таких произведениях романского искусства, где незаметно намеренное подражание древним образцам, художники достигают большой силы выражения и лаконизма. В витраже начала XIII века «Явление Павла Амвросию» (191) мы находим всего две фигуры; но несложный мотив чудесного явления страждущему человеку помощника выражен с человеческой трогательностью. Павел склоняется над ложем спящего Амвросия; ложе Амвросия поставлено слегка наискось, будто спящий приподнимается навстречу — ему. В греческом лекифе V века было тоже представлено таинственное явление (ср. 79). Но античный мастер подчеркнул обособленность фигур изящного юноши и обаятельно прекрасной девушки. Даже в византийских миниатюрах с их более подчеркнутым чувством (ср. 138) нет такой силы любви, такого могучего влечения людей друг к другу, как в этой несложной романской композиции. В ней незаметно вычурного узора линий, но грубые закругленные контуры фигур приведены к согласию с овалом обрамления и подчинены одному ритмическому ключу.

Вершина романского искусства — это скульптура западного портала Шартра (192). Скульптура Шартра занимает среднее место между школой Юга и традициями бургундской пластики, как Аттика занимает среднее место между Пелопоннесом и Малой Азией. Сливаясь с стройными столбами, обрамляющими портал, шартрские статуи исполнены стремительного порыва; самые статуи почти приравниваются к колоннам. Складки одежды, ниспадая, образуют правильные параллельные линии, подобие каннелюр. Но эти линии не низвергаются вниз, как складки кариатид Эрехфейона (ср. 82). В стройных, как стебли, шартрских фигурах движение, как сок, поднимается кверху и завершается, как нежным цветком, одухотворенными головами. Это движение обладает большой выразительностью: в нем и торжественное предстояние, и душевный порыв, и стремительность, и вместе с тем мужественная деятельная сила, превосходящая созерцательный образ византийской Оранты (ср. 136). Сквозь дробный узор складок одежды ясно проглядывает нежно обозначенная грудь одной из женских фигур Шартра. Некоторая сухость и даже манерность исполнения бургундских произведений (ср. 187) уступает место в Шартре величавой простоте форм и нежной пластике тела.

Граница между романским стилем и готическим падает на разное время в разных странах и в разных видах искусства. Во французской архитектуре это около 1150 года, во французской скульптуре около 1200 года. В Германии перелом происходит еще позднее. В готическом искусстве достигают большей зрелости и чистоты выражения многие черты романского искусства. Это касается и композиции храма, и понимания скульптуры и живописи. Но в готическом искусстве с его напряженным движением, переходящим порой в утонченность, теряются многие достоинства романского стиля: его спокойствие, уверенность и сила. Во всяком случае значение романского искусства далеко не исчерпывается тем, что оно служило ступенью, которая ведет к готике. Само романское искусство имеет большую художественную ценность.

Романское искусство имеет точки соприкосновения с византийским искусством и с развивавшимся в те же годы искусством ислама. Но романские мастера смелее, чем византийцы, порою совершенно по-варварски, обращались с классической традицией, и это помогало им быть более самобытными. Романских мастеров привлекали другие стороны античности, чем византийцев: византийцы продолжали традицию позднеантичной живописи и пространственной архитектуры; наоборот, романские мастера тяготели к объемности античной скульптуры и развивали пластическое начало в архитектуре. Романские памятники уступают памятникам ислама в тонкости выполнения. Их преимущество в выражении силы и материальности, человечности. В романских архитектурных памятниках больше расчлененности (144 ср. 182), в изобразительном искусстве больше глубины чувства (140 ср. 190).

Отпечаток варварского вкуса в романском искусстве имел большое историческое значение; в этом проявилась существенная подоснова всего западноевропейского искусства. Романское искусство сложилось в эпоху крепостного права; но, по образному выражению Энгельса, между античным рабом и средневековым крепостным стоял свободный франкский крестьянин. Многие навыки, воззрения, поверия, нравственные представления этой свободной поры были сохранены в толще народной массы. Народ был силой, с которой приходилось считаться создателям романского искусства. В романском искусстве лежат корни крестьянского искусства нового времени с его узорами, вышивками, резьбой, в котором из века в век повторялись многие выработанные в XI–XII веках мотивы. В условиях классового неравенства феодального общества эти народные мотивы и вкусы не могли получить дальнейшего развития. Они просачиваются и в позднейшее западноевропейское искусство: мы находим простонародную силу и в образах Джотто, и в живописи Караваджо, и порою у Рембрандта, особенно в его офорте «Голгофа» (1653 год), напоминающем романский рельеф.

Особенную привлекательность придает романскому искусству тот новый героизм, который после распада античного общества приобрел законченные формы в XI–XII веках. Еще Вико говорил о возвращении человечества к гомеровским временам, а Маркс отмечал «реальное чувство величия» в средние века. Правда, в средние века лишь знать обладала всеми общественными преимуществами и материальными благами, положение низших слоев было тягостным и бесправным, но рыцарство в XI–XII веках не было еще упадочно изысканным, как в XIII–XIV веках и особенно позднее. В отличие от древнеримского патрициата, гордого лишь знатностью происхождения, в раннесредневековом рыцарстве придавалось значение и личным заслугам. Недаром при посвящении говорили: «Sois preux» (Будь храбрым). Недаром поздние предания о рыцарских приключениях и подвигах могли увлечь благородное сердце Дон-Кихота. Сила средневековых людей заключалась в непосредственном, прямом отношении к миру; вещи назывались своими именами; люди сохраняли между собой еще значительную простоту отношений. Даже в «Нибелунгах» Зигфрид вместо излияний в любви прямо мечтает о том, чтобы полежать с Брунгильдой.

Наступление средневековья знаменовало конец античной культуры. Но в эпоху сложения зрелого романского стиля античность как бы восстает преображенной. Человечество смогло подняться в XI–XII веках на новую и в некоторых отношениях более высокую ступень в сравнении с античной культурой. После тысячелетнего развития оно вышло из своих испытаний обогащенным, с более глубоким представлением о мире и человеке. На основе этого опыта Абеляр еще в первой половине XII века мог отстаивать чувство любви с той страстностью, которая была незнакома даже Алкею и Сафо. Правда, лучшие мастера Возрождения, и в том числе Микельанджело, отмахивались от варварского средневековья, и тяготели к античности. Но мы не поймем его могучего Саваофа или гневного Иезекииля, если забудем, что образы, вроде шартрского Иакова, были их далекими предшественниками.