Funiculi funicula[5]

Как-то подруга, которой средства позволяли выезжать в Европу пару раз в год, заметила: «А знаете, это уже совсем не то, когда едешь куда-нибудь просто туристом. Такая зияющая пустота, — она махнула в сторону отдыхающих музыкантов, сваленных в кучу инструментов, болтающейся публики. — Всего этого так не хватает...»

Лорето — городок на юге Италии, расположенный на холме, где находится христианская святыня — хижина, в которой, по поверью, жила Богоматерь. Хижину перенесли ангелы, а люди сверху построили храм в виде креста. Паломники со всего мира приезжают в это место, и как-то в Пасхальную неделю, когда туристов здесь особенно много, проводился в Лорето хоровой фестиваль, на который мы были приглашены. Как в сказку попали или в путешествие во времени — ни одного современного здания, мощеные улицы, запахи кофе и пряностей из открытых окон, цветущая оливковая роща. Жили в женском монастыре, тихие ласковые монашки ухаживали за нами.

В фестивале принимали участие хоры из разных стран. Выступали мы и вместе, в сводных концертах, и отдельно, и в разные дни пели разные программы — духовную и светскую, и были общие репетиции для подготовки к огромному гала-концерту; калейдоскоп событий крутился быстро, только успевай. По утрам, когда не было выступлений, нас возили показывать красоты, щедро разбросанные в тех краях.

Было на фестивале красивое правило: вдень своего выступления нужно ходить по городу в хоровом платье — и сразу понятно, из какого хора девушка; мужчины же были как близнецы-братья — все в черном (дивная зацепка для водевиля). На второй-третий день нас уже узнавали на улицах, аплодировали вслед и говорили что-нибудь восторженное. Однажды ко мне подскочила женщина и радостно прокричала:

— Синьорита! А я вас знаю!

Я вылупилась на нее.

   — Вы второй альт из русского хора! — выпалила она.

   — Да! — засмеялись мы в ответ.

Когда мы ходили в концертных платьях, то нас не только невозможно было перепутать с другими, мы вообще стояли особняком в своем черном бархате. На многих хорах были просто юбки и блузки, что всегда проигрывает платьям; и еще края наших пелерин были оторочены золотом и формой напоминали церковные купола — очень строго и красиво. Был май, и мы еще не познали всего ужаса наших плотных платьев, когда в июльскую сорокаградусную жару, да под прямым светом софитов приходилось петь концерты (выводишь ювелирно какое-нибудь Agnus Dei и слышишь, как гулко стучит пульс в виске, а по спине медленно стекает струйка пота). Зато зимой в Шварцвальде, на концертах в занесенных снегом костелах, они нас спасали — напялишь под платье теплую кофту и брюки, закатав до колена, и поешь себе — кум королю, красота.

Но вернемся в Италию.

В программе фестиваля значились уличные концерты-дуэты (или концерты-дуэли, не помню) — нужно было петь на улице. Афиши висели по всему городу, желающие выбирали, куда бы они хотели пойти послушать, да и любые праздные зеваки могли присоединиться к представлению, всё бесплатно.

На определенной улице в определенное время встречались два хора при полном параде и, встав друг против друга, пели неизвестно что. «Неизвестность» и «дуальность» заключались в том, что репертуар составлялся на лету, в зависимости от того, что поет противоположный хор, — то по методу контраста, то по методу продолжения, то из публики кто-нибудь шутя заказывал исполнить что-нибудь, и кто мог — исполнял: эдакое совместно создаваемое веселое действо в доброжелательной атмосфере. Иногда менялись дирижерами, иногда нотами — кто во что горазд, каждая пара разыгрывала свою уникальную партию.

Нам достался мужской испанский хор. Мы единственные на фестивале были не смешанные, наверное, именно поэтому организаторы решили восстановить гармонию в природе и соединили два наших хора. Вечер прошел легко и интересно, а в финале произошло неожиданное.

В приглашении на фестиваль значилось, что каждый хор должен привезти из своей страны подарки какому-то определенному хору, таким образом, кроме наград и общих подарков от фестиваля, каждый участник увозил с собой еще и персональный сувенир.

Нам достались эти испанцы, поэтому, перед тем как отправиться на уличный концерт, мы засомневались — а вот сейчас надо дарить, да? Но потом решили, что завтра заключительный гала-концерт на площади и, наверное, нужно тогда, и не взяли. А испанцы в конце вечера вдруг вручили нам подарки. Ой... а мы... ой... мол, так и так... Но подскочили организаторы и переводчики и объяснили, что сейчас не надо, надо завтра на гала. Мы обрадовались — мол, давайте тогда мы вернем, а то как же завтра вы будете? Но идальго подарков обратно не берут, подарили так подарили.

На следующий день, когда на площади, при огромном скоплении народа, выходили хоры и на лестнице перед центральным храмом пели финальную песнь, звучали поздравления, аплодисменты, а потом другой хор вручал свои подарки, — мы стали переживать за испанцев: мы-то знаем, что сувениры уже вручены, а они, наверное, будут чувствовать себя неловко?

И настал наш черед, и отгремели мы свою песнь, и выслушали речи и поздравления в нашу честь, и принимала дирижерка награды... как вдруг сбоку появился и выстроился испанский хор. И объявили, что теперь его очередь нас поздравлять. «Гхать!» — рявкнул что-то их дирижер, и парни пошли к нам параллельными рядами, и каждый хорист остановился перед девушкой. «Гхать!» — опять скомандовал дирижер, и они, единым движением, поцеловали каждый девушку напротив, вытащили из-за спины по розе и вручили с поклоном. Площадь взорвалась воплями и аплодисментами, ведущие наперебой шутили, добавляя веселья и ажитации. «Гхать!» — в третий раз крикнул дирижер, и мужской хор ушел и растворился в толпе.

Это было лирическое отступление, а мы подобрались, наконец, к тому, о чем я собиралась рассказать.

Не помню, было ли это после дуэтного концерта или другого, но в тот вечер многие ходили по улицам в своих костюмах, и нам с подругами пришло в голову пойти на площадь — погулять-поглазеть. Как оказалось, это был общий внутренний порыв, и постепенно там скопилось много народа — девушки в длинных платьях и парни в черном. Где-то запели, и праздная толпа обрела направление — все постепенно стали стекаться к поющим. Майские сумерки, хорошее настроение, энергия, жаждущая выхода, — песню радостно подхватили, потом другую, кто не знал — хлопали, пружиня, и незаметно, само собой, на площади образовалось подобие арены, небольшое пустое место, окруженное кольцом подошедших людей, и первыми появились, кажется, скрипка и флейта, они заиграли польку, и моментально в круг впрыгнула танцующая пара, а потом еще и еще. У кого-то увидели портфель-«дипломат», попросили, вывалили всё из него прямо на мостовую, а в толпу бросили клич — давайте носовые платки! Парни, смеясь, выворачивали карманы и отдавали платки. Один из «оркестрантов» обмотал ими палку, и у нас появился ударник. Кто стоял к музыкантам поближе, подпевали, и толпа поделилась на неравные, но одинаково довольные части — музыкантов и танцоров. Как хотелось танцевать! «Пойдем!» — тянула я подругу, она стеснялась, но в конце концов — быть или не быть? А вдруг так никто не пригласит?! — мы взялись за руки и рванули в круг; едва добежали до середины, подскочили два парня и разбили нас. Ну а дальше только держись! Лихо отплясывали, поддерживая длинные юбки, чтобы не мешали, а народ все прибывал и прибывал, видимо, слух о том, что здесь происходит, разлетался со скоростью звука, и откуда ни возьмись появился аккордеонист, а это уже пир на весь мир! Все завертелось ярмарочным колесом, среди выплясывающих пар мы увидели некоторых устроителей фестиваля, годящихся нам в отцы и деды — ого, они тоже здесь?! А танцевать с ними — большое удовольствие: ведут они гораздо интереснее молодых партнеров, со знанием дела. Людей в кругу становилось так много, что танцевать было уже тесно, поэтому хор поглотил танец.

Сначала орали итальянские песни, которые загорались искрами в маленьких группах, мгновенно разлетаясь вспыхнувшим пламенем до небес. Иногда кто-то запевал незнакомое на своем языке, и остальные пристраивались на «ла-ла-ла», добавляя неожиданную гармонию. Затем на арену уверенно вышла музыка Верди, а потом покатились наперебой оперные арии и хоры, знаешь не знаешь — поешь, и, выпятив грудь, со всей дури орала мужская часть площади: «Тост, друзья, ваш принимаю, тореодор солдату друг и брат», и звенело в ответ женское эхо: «То-ре-адор, смелее в бой!», и тонули мы в роскошной музыке, сумасшедшем вечере и бездонном небе Италии.

И странное дело — та классическая музыка, которая всегда казалась хрестоматийной, канонизированной, пусть прекрасной, но несовременной, вдруг стала не просто абсолютно современной, а сиюминутной, рожденной, да нет — рождающейся только что — как откровение, как открытие мира, вечности, счастья; как будто нет Времени и Пространства, а есть мы, эта переполненная площадь, это буйство через край и наше многоголосное — «Funiculi Funicula»! И имя Времени — Молодость, а имя Молодости — Вечность.

И горланили мы одну песню за другой, совсем не зная слов, на радостное «ла-ла-ла», и выпевали «бум-бумами» оркестровые басы и «тата-тимами» проигрыши, и подпрыгивали от избытка чувств, и летело на фортиссимо в ночное небо наше Funiculi-Funicula, Funiculi-Funicula-a-А-А-А!!! И звезды хохотали от радости, глядя на нас,

— и счастье! счастье!