Голубка

Первый раз я увидел ее в декабре. После басни Сергея Михалкова «Крот-бюрократ» конферансье, он же замдиректора клуба, объявил, подглядывая в бумажку:

— А сейчас сотрудница планового отдела завода Ильича Мария Боголюбова споет песню «Голубка». Слова Болотина и Сикорской, музыка Ирадье.

На сцену, краснея от смущения, вышла женщина в вязаном свитере и с красными бусами на шее. Аккордеонист сел на табуретку, вопросительно посмотрел на певицу. Та кивнула в ответ. Пальцы застучали по пожелтевшим костяным клавишам трофейного аккордеона вступление. Женщина немного замешкалась в начале, но тут же догнала аккомпанемент:

Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль,

Лишь ты угадать сумела мою печаль.

Заря золотила ясных небес края,

И ты мне в слезах шепнула — любовь моя...

Голос у нее был не очень сильный, но красивый, чуть с хрипотцой. Она так старательно пропевала текст, что зал притих. До этого, узнав, что вместо кино будет концерт, мы хотели уйти. Но после первого куплета мне захотелось остаться в этом зальчике.

Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,

Я прилечу голубкой сизокрылой,

Парус я твой найду над волной морскою,

Ты мои перья нежно погладь рукою... —

пела она, и я явственно представлял голубое море, солнце, парусник, себя на палубе, чаек и, конечно, голубку, которая садилась на мою ладонь. От мелодии, которую я уже слышал по радио, хотелось плакать. Аккорды песни и особенно растянутость слов: «...любовь моя-а-а-а...», словно проникали внутрь. Я быстро вытер слезы и оглянулся, не видел ли кто-нибудь из друзей моей слабости.

Мы с пацанами и девчонками со двора в тот декабрь почти каждый день бегали в старинное здание САНИИРИ, что расшифровывалось как «Среднеазиатский научно-исследовательский институт ирригации». В этом здании, похожем на замок, до революции располагался «охотничий домик» для офицеров. В советские времена в институте обычно организовывали избирательный участок. Крыльцо украшалось кумачовыми лозунгами, плакатами, портретами кандидатов в депутаты Верховного Совета с подробными биографиями.

Обычно в начале вечера сухонький старичок из общества «Знание» читал лекцию о международном положении, в которой разоблачал американских империалистов, германских реваншистов в лице Конрада Аденауэра и ревизионистов типа предателя югославского народа Иосипа Броз Тито. Потом крутили кино. Киномеханик передвижки заправлял переносной проектор, выключал верхний свет, и волшебный луч вырывался на простыню экрана. И мы, затаив дыхание, неотрывно смотрели фильмы, преимущественно о гражданской войне или о героических разведчиках. Некоторые ленты мы смотрели по нескольку раз, и в том месте, где фашистский генерал поднимал бокал со словами «За победу!», мы хором отвечали из темного зала: «За НАШУ победу!»

Но сегодня вместо кино был концерт художественной самодеятельности. На улице было холодно и неуютно, а здесь топилась огромная изразцовая печь, и было приятно чувствовать подсобой мягкость старинных потертых кресел и разглядывать лепнину на темы охоты под сводами небольшого зала. Меньше месяца оставалось до денежной реформы и смены денег, четыре месяца до ликования от полета Юрия Гагарина в космос и три — до моего четырнадцатилетия. Уже кое-где висели транспаранты «С Новым, 1961 годом!», и я с волнением открывал для себя, что, если перевернуть эту магическую цифру, она снова станет — 1961!

Мария продолжала петь:

О, голубка моя, будь со мною, молю,

В этом синем и пенном просторе,

В дальнем родном краю.

О, голубка моя, как тебя я люблю,

Как ловлю я за рокотом моря

Дальнюю песнь твою.

Она закончила петь и как-то неловко поклонилась. Зал зааплодировал. Раскрасневшаяся, взволнованная, она спустилась со сцены и прошла мимо меня. Смешанный запах духов и жаркого тела на мгновение окутал меня необыкновенной волной.

Прошли зима, весна, кончалось лето. Расшифровка аббревиатуры «СССР» — «Стакан Семечек Стоит Рубль» — уже не была актуальна. Стакан семечек стоил теперь не рубль, а десять копеек. А ночами мы вглядывались в темное небо и среди звезд искали проплывающие огоньки спутников.

Почти каждый августовский вечер я ходил в парк Тельмана. Иногда с родителями, но чаще с друзьями. Маршрут наш не имел никакой логики и смысла. Мы бродили по парку, оказываясь то в одном месте, то в другом. Если не было денег, перелезали через забор летнего кинотеатра и смотрели фильмы. Или стояли у решетки платной танцплощадки, с интересом разглядывая в толпе кучку стиляг. У них были узкие брюки, яркие рубашки и «коки» на головах. Пока среди танцующих мрачно ходили дружинники с красными повязками на рукавах, они, как и все, танцевали вальсы или танго. Обычно трубач громко кричал, в который раз повторяя заезженную шутку: «А теперь — танго-орангутанго!» И все каждый раз смеялись. И начиналась «Кумпарсита». Но когда дружинники уходили, один из стиляг давал знак музыкантам, звонко щелкнув пальцами: «Давай, Гарик!» «От Москвы и до Калуги мы танцуем буги-вуги!» Задавала ритм ударная установка, ухал контрабас, звонко выводила труба, и толстые подошвы ребят и каблучки девушек словно вырывались на свободу. Танцевали и буги-вуги, и рок-н-ролл. «Ван, ту, фри, фо, файф о клок! Рок! Рок!» Крики, заливистый свист, пыль столбом! Но прибегали грозные дружинники, теперь уже с милиционером в белой форме и сдвинутой на затылок фуражке. Он свистел в латунный свисток: «Прекратить!» И снова на танцплощадке звучали размеренные вальсы, допустимые фокстроты Цфасмана и «Ландыши». Белого мая привет...

Нам становилось неинтересно, и мы уходили.

В раковине эстрады играл марши военный духовой оркестр. А в центре главной аллеи парка, на освещенном пятачке, покрытом утоптанным красным песком, под баян танцевали пенсионеры и немолодые женщины. Кавалеров не хватало, и женщины «за тридцать» танцевали друг с другом, «шерочка с машерочкой». Та, что была крупнее и выше, изображала «мужчину». Держа мизинчик правой руки на спине партнерши, она вела подругу и, далеко отведя левую руку, задавала ритм танца. «Женщина» склоняла голову «кавалеру» на грудь, доверчиво и покорно. Слепой баянист выводил мелодии прошлых лет: «Сердце, тебе не хочется покоя», «Брызги шампанского».

Мы с равнодушным хихиканьем пробегали мимо этой толпы, пахнущей дешевым одеколоном и нафталином. Эта имитация жизни, «ненастоящесть» происходящего раздражала нашу юношескую самоуверенность. Эти убогие, как нам тогда казалось, танцы под хриплые звуки прохудившихся мехов баяна вызывали если не презрение, то уж точно ощущение «полной лажи и туфты». Пройдет время, прежде чем высокомерие юности растворится, и ты вдруг отчетливо вспомнишь этих танцующих друг с другом женщин. И поймешь, что это живые жертвы той, тогда недавней войны. Поколение девчонок, не успевших познать простое чувство любви. Не разделивших со своими парнями любовное ложе. С теми, кто остался где-то далеко, с растерзанными в воронках из-под многотонных бомб, расстрелянными в бессмысленных атаках, истекшими кровью в полевых госпиталях, кончившими жизнь в плену. Просто исчезнувшими. Не вернувшимися. Оставшимися только на фотокарточках.

Баянист играл «Землянку». «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза...» На лацкане кургузого пиджачка тускло поблескивала медаль «За взятие Будапешта». Мы уже почти пробежали мимо, когда я вдруг услышал: «Хасанчик, хватит тоску нагонять!» Я остановился на знакомый голос и оглянулся. Это была та самая женщина, что пела зимой на избирательном участке. «Голубка»...

Баянист согласно кивнул.

   — Хорошо, Маша... — Он отпил из кружки пива. — Какую пластинку хочешь?

   — «Голубку».

Хасанчик начал играть знакомую мелодию. Мария подхватила подружку, маленькую невзрачную женщину, и, танцуя, стала тихонько подпевать: «О, голубка моя, как тебя я люблю, как ловлю я за рокотом моря дальнюю песнь твою». Белое шелковое платье с рюшечками на плечах колыхалось от чувственных па танго. Те же красные бусы свисали, когда она наклоняла партнершу, подхватывая ее под талию. Над туфельками с ремешком белели носки. В какой-то момент она оступилась, и, потеряв равновесие, женщины повалились на песок. Вокруг рассмеялись.

   — Хватит! — отряхиваясь, раздраженно оглядываясь по сторонам, сказала некрасивая подруга. — Ты совсем бухая!

Мария вдруг расхохоталась:

   — Я? Бухая? Это ты, Лолка, танцевать не умеешь! Ну-ка, продолжим! — И, крепко схватив сопротивляющуюся женщину, Мария продолжила танцевать.

Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,

Я прилечу голубкой сизокрылой,

Парус я твой найду над волной морскою,

Ты мои перья нежно погладь рукою... —

громко пела она, вызывающе оглядываясь по сторонам.

Наверное, она заметила мой взгляд. Приостановилась и, взяв меня пальцами за подбородок, спросила со смехом:

— Что уставился, пацан? Нравлюсь?

И снова мягкой будоражащей волной меня окутал ее запах. Манящий. Тайный. Даже водка не перебила его. Первый раз я видел ее лицо так близко. Ни тонко выщипанные брови, ни слегка размазанная помада не могли испортить необыкновенную красоту женщины. Голубые глаза блестели то ли от возбуждения, то ли от слез.

   — Ну что молчишь?

Баянист перестал играть.

   — Маша, лучше бы ты домой шла... — сказал он, глядя куда-то в сторону своими незрячими глазами. — Перебрала ты маленько.

   — Точно! Идем, Маша, — подруга потянула ее за руку. — Ты совсем пьяная...

   — Я не пьяная! — Она вдруг захохотала и снова взглянула на меня: — Ну признайся, я тебе нравлюсь?

В голове моей запрыгали слова. «Да! Да! Да! Конечно! Еще там, зимой! Ты очень красивая! И поешь здорово!» Но, поняв, что сейчас совру, покраснел, грубо откинул ее руку и выпалил:

   — Дура ты!

И побежал прочь. Вслед слышался ее смех.

Мне не хотелось домой. Я побродил по парку, пострелял в тире, потом сидел за раковиной эстрады, где продолжался концерт военного оркестра. Увидел, как в сторону аттракционов бегут люди. Меня окликнул один из знакомых ребят:

   — Ты че здесь торчишь? Бежим! Там такое творится!

В нашем парке, как, впрочем, и во всех парках того времени, было несколько распространенных аттракционов. Карусели, «комната смеха» с кривыми зеркалами, уродующими отражения и почему-то вызывающими смех, тир с покоцанными фигурками зверей и мельницей, лотерея со свернутыми бумажками и выигрышами в виде карандашей. Но самым главным и любимым аттракционом были «Воздушные лодки». Что греха таить, мы часто залезали в кусты около этих лодок, рассматривая снизу развевающиеся юбки и платья, под которыми можно было различить женские трусики.

Я бежал по аллее мимо забора летнего кинотеатра, откуда слышалась музыка из «Большого вальса», смех актеров. Перекрывая вальс, со стороны аттракционов доносились крики, трели милицейского свистка и, главное, страшный скрип.

У воздушных лодок собрался народ со всего парка. Успели прибежать музыканты с танцплощадки, дружинники, стиляги. Фильм, видимо, кончился, и толпа стала еще больше. Для кого-то это было очередным развлечением, но большинство со страхом смотрели вверх.

Деревянная конструкция из длинных бревен, скрепленная большими скобами, угрожающе раскачивалась. Пять лодок из шести стояли пустыми внизу. Лишь одна взмывала вверх, потом летела вниз и снова поднималась, задевая конек конструкции металлическими прутьями, к которым лодка была прикреплена. Держась руками за поручни, энергично сгибая и разгибая сильные ноги, Мария, что-то крича, раскачивала лодку все выше и выше.

   — Маша! — кричала снизу ее подруга. — Прошу, остановись!!!

Милиционер свистел в свой свисток.

   — Гражданка, немедленно прекратите раскачивать лодку!

Испуганный, бледный как полотно смотритель ломал руки и говорил торопливо директору парка:

   — Я ей говорил, говорил сто раз! Лодка сломана! Тормозов нет! Клянусь, я не виноват, начальник! Она сама! Залезла, пьяная...

Тормоз в виде доски с прибитой автопокрышкой был и в самом деле сломан пополам и безжизненно висел.

Директор парка в сердцах ударил смотрителя по шее:

   — Скотина! Если что случится, засажу!

   — Да не виноват я! — кричал смотритель, размазывая по лицу слезы.

   — Скорую надо вызвать, — сказал директор парка кому-то.

   — Уже... Едет.

   — Маша! Прошу тебя, ради Христа, остановись!

А Мария, словно не видя и не слыша никого, хохотала, все сильнее и сильнее раскачивая лодку. Платье ее колыхалось от ветра, обнажая ноги почти до ягодиц. Неожиданно нитка бус лопнула, и красные шарики разлетелись вокруг.

Я успел схватить одну из бусин, упавшую в пыль, и сунул ее в карман.

   — Вы ее подруга? — спросил директор парка Лолу.

   — Да.

   — Ну сделайте что-нибудь, уговорите ее! Есть кто-нибудь у этой? Муж, дети, родители?

   — Да нет у нее никого, одна она... — заплакала женщина. — А сегодня ей извещение из Подольска пришло. Нашли ее жениха, Васю... Шестнадцать лет он был без вести пропавшим, а теперь вот захоронение нашли... Лучше бы и не писали! — Она закричала с новой силой: — Маша, Мария! Остановись!

Лола осеклась на полуслове. Именно в этот момент Мария отпустила поручень и на самом подъеме вылетела из лодки.

Толпа охнула.

   — А-а-а!!! — закричал кто-то страшным воем. — Ма-ша-а-а!!!

Мария упала за забор аттракциона. На твердую, как цемент, землю. Глухой, страшный удар. Какой-то утробный вскрик. Все бросились к ней. Милиционер и дружинники разгоняли толпу, сжимающуюся в плотное кольцо.

   — Отойдите! Ей дышать нечем! — кричал кто-то.

   — Не трогайте ее! Можете хуже сделать! — кричал другой.

   — Где скорая?!

Почти ползком, раздвигая чьи-то ноги, я приблизился к ней. Мария еще дышала. Но это дыхание больше было похоже на хриплый стон. Изо рта текла кровь.

   — Дайте дорогу!!!

Через толпу торопливо несли носилки.

   — Да разойдитесь же вы!

Кто-то с силой двинул меня под бок.

   — Сказали тебе, иди отсюда!

Санитары осторожно переложили женщину на носилки. Кровь окрасила белое платье.

   — Скорее... Скорее...

И вдруг тело Марии задергалось, задвигалось мощными волнами. От ног до головы. Словно все мышцы взбунтовались, не желая умирать. Я не знал, сколько это продолжалось. Неожиданно тело Марии застыло.

   — Все... Кончилась... — Один из санитаров перекрестился.

Они подняли носилки и, уже не торопясь, понесли ее к машине.

Пустая облупленная лодка со сломанным тормозом продолжала тихонько раскачиваться. Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая несчастный случай...

Я шел домой на ватных ногах. Бессмысленно корил себя, что сказал совсем не то, что хотел сказать Марии. Нащупал в кармане красную бусину. Она была из дерева, покрашенная эмалью. Ночью я не мог заснуть. Стараясь, чтобы не услышала мама, плакал, уткнувшись в подушку.

Красная деревянная бусина Марии долго хранилась в ящике старого буфета среди мелкого барахла. А потом затерялась куда-то.

О, голубка моя, будь со мною, молю,

В этом синем и пенном просторе,

В дальнем родном краю...