Петр Зузин Вальс в четыре руки

Лада предложила мне написать совместный рассказ, который даст название всей книжке. Про фортепианный дуэт деда и внучки пишет тоже дуэт — Лада Исупова и Лариса Бау.

Она придумала сюжет, дала множество деталей из своей жизни. Решили, что я напишу «скелет», а она обрастит его «мясом». Но она не успела.

В персонажах рассказа вы узнаете ее саму, ее детство — на санках в музыкалку с конфетами-батончиками, ее взрослую — «Ирину Сергеевну».

Как жаль, что нам не хватило времени.

Лариса Бау

Дед любил музыку.

— Умеющие играть — волшебники, — любил повторять он. Закрывал глаза, качал головой в такт. — Вот скрипка — деревяшка, конский волос, а такие звуки, что плакать хочется или летать.

Он очень обрадовался, когда внучку решили учить музыке. У нее хороший слух, голос — в него, еще дочка в школьном хоре была запевалой, и дома пели.

Будет водить ее на уроки, слушать, участвовать. Приготовил ее любимые конфеты — батончики. После урока давать втайне от матери. Дочка у него была строгая, лишних сладостей в доме не водилось, сама боялась потолстеть и девочку держала в форме. Зубы испортятся. Никаких поблажек, в выходные кусочек пирога и конфетку — и всё.

Внучка начала заниматься с удовольствием, легко подбирала песенки. Пальчики были ладные, послушные.

Дед проверял ее уроки, ноты в его голове укладывались быстро, как формулы, — помогало инженерное образование.

Потом сам попробовал, когда дома никого не было.

Неуклюжие толстые пальцы с удивлением попадали на правильные клавиши.

Одним пальцем, двумя. Тремя не получалось, помогал другой рукой.

   — Папа, тебе нравится? — Дочь подошла сзади, обняла. — Может, тебе учителя взять?

   — Да ну, что я позориться буду? Да и кто возьмется меня учить?

Смешно, старый дурак.

Но в голову запала мысль попробовать. Пенсионеры в хоре поют, соседка в рисовальный кружок ходит. Почему бы ему не учиться?

При заводском Доме культуры были кружки по вечерам. Когда-то у него чертежник один ходил в хоре петь. Никогда не задерживался на работе вдень занятий. Летел!

И дед решился.

Отгладил стрелки на брюках. Надел пиджак, у зятя галстук выбрал.

Поехал на троллейбусе. На пенсии уже семь лет, давно не ездил в те края.

Знакомые места. Заводская проходная, забор, корпуса отремонтированы, покрашены в синий, не сразу свой узнал.

Вот тут ларек на углу, да, пиво пили иногда. Как всегда, толпа вокруг. Он редко пил — жена-покойница не любила, чтобы пивом пахло.

— На дочку воняешь, — ворчала, — на подушки.

Когда она умерла, пошел выпить с приятелями. Устыдился потом: как предал.

Вот и приехал: Дом культуры. Желтое нелепое сталинское здание, белые колонны. Давно тут не был. Ходил когда-то на собрания, награждали его на сцене. На концерты ходили с семьей, когда народный хор приезжал и квартет из столицы. Настоящую музыку играли. Как давно это было...

Поднялся по широкой лестнице. По бокам — белые щербатые львы, растрескавшиеся шары. Дочка в детстве любила забираться на них, это были ее «лошадки».

Двери были распахнуты, внутри светло, ему стало радостно и стеснительно. Вот сейчас подойдет и смело скажет: где тут музыкальные уроки на фортепиано?

Стал читать список кружков — да, музыка есть, и много. Фортепиано, аккордеон, скрипка, флейта, народный оркестр, хор, балет.

Знакомая вахтерша, уже лет двадцать сидит на входе. Зимой бессменно в валенках и пуховом платке. А летом? А летом он тут не бывал, наверно.

   — Здравствуйте.

   — В хор пришли?

   — Нет, на пианино.

   — На пианино? Внуков записывать?

   — Нет, я сам хочу заниматься.

   — Ну сам так сам. Педагог Ирина Сергеевна, комната 6, пенсионерам бесплатно.

Пошел знакомиться.

Сколько раз бывал тут, а на второй этаж не заходил ни разу. Длинный широкий коридор с окном в конце. Уличные фонари отражались в начищенном паркете, как светлая сияющая дорожка. Вот и комната номер шесть.

За дверью раздавались неуверенные звуки, тихий голос поправлял, терпеливо повторяя: первый палец, пятый палец. Первый, пятый...

Наконец закончили.

Вышел мальчик с ранцем, с огромной нотной папкой. Сел в коридоре, достал яблоко.

   — Здравствуйте, Ирина Сергеевна.

   — Добрый вечер. Вы его дедушка?

   —  Нет, я сам себе дедушка, — сострил он, — я записался к вам учеником.

   — Сам? Не робейте! Как вас зовут? — Она улыбнулась ободряюще, постучала ладонью по банкетке: — Садитесь.

   — Петр Алексеевич.

   — Хорошо. Покажите руки.

Руки у него были большие, красные. Начинал фрезеровщиком на заводе, «спалил» руки. Надо было ногти подстричь короче, застеснялся дед. Пошевелил пальцами.

   — У меня внучка в музыкальной школе, вот я сам тоже захотел.

   — Это хорошо, будете в четыре руки играть. И поможете ей.

   — Я? Помогу?

   — Конечно, дети ноты трудней запоминают. А вы когда-нибудь учились, играли?

   — Нет. Но сам ноты выучил. И песни подбираю.

   — Сыграйте.

Потер руки, вздохнул и двумя пальцами начал «Осень». Его очень трогала эта маленькая пьеса, музыка детской «непереносимой печальности».

   — Еще разок сыграйте, — она стала аккомпанировать левой. — Вот, уже музыка.

Пальцы должны быть теплыми, кисть свободна, — взяла его руки, растерла пальцы, подбросила кисть, — легче, легче. Спину держите прямо, локти не опускайте. Поете?

   — Пою в компаниях.

   — Давайте я ноту дам, а вы повторите.

Повторил. Еще и новую мелодию повторил и ритм пальцами постучал.

— У вас есть слух! Хорошо. Вот листок, тут легкая мелодия, поучите на досуге, вот эту строчку правой рукой, а эту — левой, отдельно. И приходите в следующий вторник. Не робейте, у вас хорошо пойдет, я чувствую.

Дед ехал домой и ликовал. Как будто получил право играть не тайно, стеснительно, когда дома никого.

Уже во дворе вдруг остановился — стало жалко себя. Своего нищего детства, зависти к другим, у которых уже и самокат настоящий, а у него доска с крадеными подшипниками, латаные треники. В коммуналке они были самые бедные, и соседка докторша подкармливала его. Вынимала из супа мясо, звала его. На хлеб намазывали выковыренное из мозговой кости, сверху соленый огурчик, тонко струганное мясо с перцем — самый вкусный на свете бутерброд после школы. У докторши были пластинки с операми — он приходил послушать, сидел на диване смирно, руки на коленях.

Эх, дочку не учил, и жена его уже два года как умерла — не узнает, что на уроки записался.

Какой сентиментальный стал в старости, лезут жалостные воспоминания, когда радоваться надо. Есть чему радоваться: дочка выучилась на врача, удачно замужем, зять надежный, внучка талантами не обделена, все здоровы, квартира большая, три комнаты, всё есть, хватает. «И войны нет, не зря за мир боролись», — усмехнулся дед.

Дома выпалил с порога:

   — Я записался на уроки бесплатно. В Доме культуры.

   — Дедушка, — запротивничала внучка, — у тебя не получится, ты старый, у тебя пальцы медленные.

   — Еще лучше тебя будет, ты ленишься, а дедушка трудолюбивый!

Раньше его не интересовало, чем другие люди занимаются. Работал много. Друзья — в основном заводские — встречались, обсуждали работу, футбол, рыбалку. Ему неинтересно было, не любил шумные компании. Он читал, слушал пластинки, возился по хозяйству, с внучкой, на кладбище к жене ходил — убрать, по весне посадить цветы. Не скучал.

А теперь вдруг пожалел, что не интересовался. Вот чертежник его в хоре пел. Перед занятиями глотал сырое яйцо — для горла полезно, распевался за кульманом. И что не расспрашивал его: что поет, как учат, может, и самому присоединиться? А потом чертежник уехал.

Как-то пришел пораньше, решил походить, посмотреть, чему другие учатся.

Послушал из коридора урок вокала: «Дай мне выплакать горе».

Смешно стало — голос звонкий, детский совсем — и горе ему выплакать! Посмотрел в приоткрытую дверь. Румяная девица, высокая, с огромными руками, которым места не находилось — теребила подол, так-сяк их укладывала... Голосистая. Видно было, что очень старалась, на «горе» печалей не хватило.

Постоял и у балетного класса: прохладный зал с зеркальной стеной, девочки-балеринки.

— И раз, и два, и три, спину держим...

Учительница старая, прямая, голос громкий, скрипучий. Костистая, смотрит строго. Баба-яга.

Какие разные ученики, стараются, робеют. Получается не у всех, вон эта пыхтит, лицо красное, а нога не тянется. Но держится изо всех сил. Дома плакать будет, наверно.

За роялем сидела Ирина Сергеевна, укутанная шалью. Он залюбовался на ее руки — легко летали по клавишам, послушные знакам учительницы...

В следующий раз попросился на балетном уроке посидеть.

— Я ноты переворачивать буду.

Ирина Сергеевна улыбнулась: я сегодня с ассистентом.

Разложили ноты, разговаривали с балетной учительницей. Он рассматривал пианино — с любовью восстановлено, замазаны дырки от винтов, куда прикручивали подсвечники. Украли когда-то. Или в войну на металл сдали? Пианино немецкое. Название почти стерлось, клавиши желтоватые, треснутые.

У стены переодевались дети. Стайка балеринок и три мальчика. Хихикают, пихаются.

Построились. Сделали серьезные лица.

Надо бы внучку и сюда привести, она неуклюжая, падает часто, может, поможет? Или не возьмут, думал дед, глядя на тонких стрекоз. Внучка была тяжеловатая.

Один мальчик выделялся — высокий, гибкий, взлетал высоко. Ирина Сергеевна потом сказала, что летом повезут его в Москву показывать, в балетное училище.

Концертмейстер и учительница понимали друг друга мгновенно — кивок, ладонь вниз, вверх, щелчок пальцами. Ирина Сергеевна не смотрела в ноты. Следила за учительской рукой, за детьми. Вот девочки закопошились, не успевают в такт: она замедлила. Вот выровнялись, прыгают вперед — подстроилась под них. Она мгновенно схватывала ситуацию. В конце урока построились в ряд, поклонились Ирине Сергеевне: спасибо.

Побежали врассыпную одеваться. Кдверям в коридоре подтягивались провожатые. Бабушки в основном. Наверняка сейчас с пирогами и конфетами пристанут.

Учительница вышла к ним строго: только воду сейчас. Никакой еды, дома поужинают.

Он привык к урокам. Спешил в Дом культуры. Вторники для него были счастливые дни. Старался выглядеть хорошо. Купил пару новых рубашек. Дочка посмеивалась: никак, папочка, ты в училку влюбился! Влюбился, влюбилсяяяяя!

Эх, был бы помоложе — да, влюбился бы. Ирина Сергеевна была красива, изящна, одевалась столично. Длинные пальцы, тонкое обручальное колечко. Светлые волосы, нежное лицо и голос. Голос был тихий, обволакивающий, терпеливый. Не сердилась на него, старого, с огромными нерадивыми руками, не сердилась и на ленивых учеников. Спокойно повторяла, ободряла.

Интересно, а у внучки как? Строго? Занималась девочка много, но схватывала легко, иногда придумывала свою музыку.

Так все хорошо было. Всю зиму ездили в музыкалку на санках. После урока разворачивал батончик, внучка закладывала его за щеку, дед обвязывал ее шарфом.

И вдруг к весне внучка заартачилась:

   — Не хочу больше, мне неудобно сидеть, мне скучно! Все во дворе, а я за пианино! И музыка не нравится.

Захныкала надолго. Девочка упрямая была, в покойную бабушку.

Дочь собрала семейный совет: может, фигурное катание?

Сватья стояла насмерть: не дам ребенка калечить, смотреть страшно, как они там прыгают и падают. Пусть корпит за пианино. Сыновей учила музыке, теперь внучка пусть.

Дед соглашался: не бросать ни за что.

Он вообще часто был с ней согласен — правильного направления была его сватья. Из поселка, сама пробилась в техникум, сыновей подняла одна, всем дала образование, один врач, другой инженер.

   — Вот не буду на горку ходить с тобой зимой!

   — Как тебе не стыдно, у тебя способности, ты, может быть, великой пианисткой будешь. Выходишь на сцену в бархатном платье, сережки переливаются, ты кланяешься, зал замирает, садишься играть. Все замолкают. И аплодируют тебе потом, и цветы приносят! По телевизору посмотри — красиво как!

   — С дедушкой вот будешь играть, когда он научится! Да он, наверно, уже лучше тебя научился.

   — А за это куплю тебе...

   — Всё, до конца года ходишь, — отрезал отец. — Устал я от вашего сюсюканья. — И ушел на балкон.

Отец курил на балконе и вспоминал, как таскался с тяжелым баяном. Мать поддерживала под спину — на третий этаж поднимались по крутой скользкой лестнице.

Заниматься нравилось сначала. Но потом в школе выступал, и девицы обсмеяли: деревенщина с баяном!

Он из поселка, в городе тогда только три года жили. Учился хорошо, спортивный, высокий не по годам. А тут баян — никакого очарования. Надменные дочки директора завода на пианино, сын врача на скрипке, а он с баяном: «Течет река Волга», народная песня. Потом из детского альбома Чайковского играл, но уже не помогло. Деревенский, и всё тут, «течет река Волга» — передразнивали, смеялись в лицо.

Ну он ни в какую больше, сколько мать ни уговаривала, сколько ни ругала.

Старший брат даже обрадовался, инструмент теперь стал его безраздельно. Ему баян нравился, вообще он более независимый был, драчливый, гордый. И сейчас мальчиков своих учит. У него дети тоже одаренные, слух хороший, младшему флейту купили.

Он вспоминал, как мать вязала вечерами на заказ, засыпала над спицами. Он приходил, тихо выключал свет, укрывал ее шерстяным одеялом. Они с братом очень ее любили — взбалмошная, веселая, сильная. Сейчас живет отдельно, у нее комната в коммуналке, но соседи хорошие, помогают друг другу. Он чувствовал вину — так старалась после смерти отца, в институт посылала обоим и деньги, и еду. И теперь старается для внуков. А эта внучка — ну что ты будешь делать, упрямая как осел!

Когда узнали, что у нее способности, засуетились серьезно.

Сразу решили уровнем выше баяна — скопили на пианино, хорошее, «Красный Октябрь». Искали долго, советовались с друзьями, те порекомендовали настройщика. Он был придирчивый, браковал: тугое, девочке трудно будет, нет, деку надо брать чугунную. Наконец позвонил: нашел. Дороговато, но купили. Бабушка тайно ссуду взяла на работе, принесла деньги: внучка одаренная, наши гены, учить непременно!

Год прозанималась — и теперь на тебе, не хочет! Он после пяти лет закапризничал, а она на втором году.

Вдруг ему захотелось поиграть: помнят ли руки еще? В выходной заедем к брату, там поиграет.

Вернулся в комнату. Там продолжали уговаривать, грозить, увещевать по-всякому.

   — А вот не буду тебе батончики покупать. И маме расскажу.

   — Так она же тебя будет ругать, дедушка!

   — Пусть поругает. А ты без батончиков останешься. Батончики только за музыку даю!

   — Из бархатного моего платье тебе сошью для концертов, — лебезила сватья.

   — Ну вот еще, мама, это ваше любимое платье, не потакайте капризам, — сердилась дочь.

   — Да мне не жалко, я верх себе на кофточку оставлю, а подол широкий, ей хватит.

Дед печалился. Ну почему же так? Всё для нее, и Бог талант послал, и мы стараемся. Он вспоминал свое детство, как ему хотелось и дудочку, и настоящий велосипед. У внучки всё есть — и вот на тебе, не хочет!

Наконец дед решился рассказать внучкиной учительнице, что и сам занимается: и «Сурка» уже играет, и «Шотландскую песенку»...

Учительница обрадовалась. Предложила играть концерт в школе, в четыре руки: внучка с дедом. Если хорошо получится, то будет знаменитый дуэт, на праздниках, летом в парке играть будут. В газете напишут. На телевидение пригласят. Девочка талантливая, заметят. И вообще необычно — дед и внучка, оба ученики.

Занимались долго. И отдельно, и вместе. Репетировали с обеими учительницами. Те загорелись — занимались лишнее время, поправляли, старались. Потом сами играли в четыре руки, подружились.

В семье затаились: внучку не дергали за уроки, за кашу недоеденную — только бы сыграла. Сватья с пирогами таскалась почти каждый день.

Наконец настал день. Накануне отрепетировали хорошо, старались оба. Внучка разошлась — даже понравилось ей играть с дедом. Вела с чувством, внутренне сосредоточилась, видно было, как отдается музыке, как чувствует по-взрослому.

На концерт отправились всей семьей. Сватья нарядилась, выгуляла новый шиньон, подружек привела. Дед в костюме, который к приезду начальства надевал. Девочка в бархатном платье — сватья постаралась, сшила из своего, с кружевным воротником; накрутили белый капроновый бант на макушке.

Дед взял с собой фляжку с водкой, глотнул в туалете для храбрости. Заложил за щеку мятный леденец, чтоб не пахло спиртным.

В зал старался не смотреть.

Уставился на бархатные занавески. Лезла дурацкая мысль: карниз кривой, упасть может. Вдруг вот прямо сейчас и упадет?

Внучка объявила громко:

— Мы с дедушкой играем вальс в четыре руки композитора Ребикова!

А потом вдруг оробела. Стоит у края сцены, пора уже за рояль садиться, а она не идет, теребит платье. Дед взял ее за руку: ты со мной, не бойся! Хотя сам волновался, вспотел. Старался незаметно вытереть ладони.

Публика захлопала: ободряют. В первом ряду семья, хлопают изо всех сил. Улыбаются.

— Ну давай, дедушка: и раз, и два, и три!

Ему было странно слышать себя. Как будто это не он играл, а сам композитор Ребиков, долговязый усатый дядька в пенсне. Легко, правильно, чувствительно. Краем глаза любовался внучкой. Она была серьезна, уверенна. Морщила лоб, тихо подпевала мелодию, как будто и не слышала никого, — она и рояль. Дед удивился: какая незнакомая сила проснулась в ней.

Ну, отыграли. Можно теперь и в зал посмотреть.

   — Дедушка, ты плачешь?

   — Надо же, лет двадцать уже как глаза сухие, а тут на тебе!

«Оттаял», — подумал дед и засмеялся.