Глава пятьдесят седьмая Бежевая «Камри»

Мой друг Григорий и я должны были ехать в Бостон, чтобы помочь Полу со студенческим фильмом о секс-шопе, захваченном инопланетянами. Григорий был добрым русским с Брайтон-Бич; мы с ним подружились еще в начале девяностых, когда он учился на кинематографиста в Нью-Йоркском университете неподалеку от меня. После учебы он переехал в Лос-Анджелес и занялся продюсированием малоизвестных инди-фильмов, но в конце концов стал зарабатывать на жизнь съемками хардкорного порно в долине Сан-Фернандо.

Ирония состояла в том, что он одновременно был продюсером порнофильмов и христианином-трезвенником, который встречался только с христианками. Однажды после съемки сцены в одном из его фильмов актриса предложила ему сходить на свидание. Она встала перед ним, голая и измазанная спермой, и спросила, не хочет ли он выпить чашечку кофе.

– Нет, спасибо, – ответил он. – Предпочитаю разделять работу и удовольствие.

– Какая ирония, – ответила она и пошла отмываться.

Григорий не мог вести машину: в Лос-Анджелесе он работал без остановки и не спал уже два дня, его глаза закрывались на ходу. Он попросил меня сесть за руль. Я согласился, но с двумя оговорками. Во-первых, у меня не было прав. Во-вторых, во время поездки я хотел послушать кассету с музыкой, которую планировал издать на следующем альбоме. Он согласился с обоими условиями; больше всего ему хотелось свернуться калачиком на заднем сиденье своей бежевой «Тойоты-Камри» 1990 года и поспать несколько часов.

Я все еще считал, что моя карьера музыканта окончена, но, может быть, Play станет моей никому не нужной лебединой песней, прежде чем я исчезну в чреве Новой Англии, чтобы стать учителем в государственной школе и умереть дома на матрасе.

Я завел машину и попытался вспомнить, как ее водить. Мои права истекли еще в 1993 году, и я не ездил на машине почти пять лет. В старших классах школы я бездумно водил мамину красную «Шеви-Шеветт» по шоссе I-95, ел «Читос» и слушал кассеты Bad Brains. «I’m a member of the right brigade!» – кричал я, набив рот «Читос», игнорируя машины вокруг и втайне надеясь, что врежусь в грузовик и погибну в романтичном пригородном огненном шаре вместе с «Шеветт». Теперь же, направляясь на восток по Хьюстон-стрит в одиннадцать часов холодным воскресным вечером, я пытался быть самым лучшим и незаметным водителем в мире, чтобы меня не остановили и не арестовали.

– Если музыка будет слишком громкой, скажи мне, – попросил я. Ответа не последовало.

– Григорий?

Я посмотрел на заднее сиденье. Григорий набросил на лицо серую футболку и спал мертвым сном.

Я, конечно, рад был провести два дня в секс-шопе, чтобы помочь Полу снять фильм о вторжении инопланетян, но еще я был доволен, что появилась возможность узнать, как музыка с моего нового альбома звучит в машине.

Дэниэл Миллер из Mute Records послушал несколько треков, над которыми я работал, и вежливо согласился выпустить альбом на своем лейбле. Я все еще считал, что моя карьера музыканта окончена, но, может быть, Play станет моей никому не нужной лебединой песней, прежде чем я исчезну в чреве Новой Англии, чтобы стать учителем в государственной школе и умереть дома на матрасе.

Я выехал на магистраль ФДР, двинулся на север и нажал «Пуск» на кассетнике. А потом я улыбнулся, поняв, что всякий раз, когда кто-нибудь нажмет «play» на кассетнике или CD-плеере, я получу одну десятую секунды бесплатной рекламы. Первая песня с кассеты, Honey, звучала нормально, в основном потому, что ее сводил не я. Это делал Марио Кальдато-младший, отличный звукорежиссер, работавший над большинством альбомов Beastie Boys.

Я съехал с магистрали и выбрался на секретный бесплатный выезд с Манхэттена, который мне показал дедушка: по мосту на Третьей авеню, через Южный Бронкс и Хантс-Пойнт, мимо стриптиз-клуба «Голден Леди» и рыбного рынка, а потом на 687-е шоссе в сторону I-95. Именно так дедушка всегда вез нас из города, и, проезжая по этой дороге, я почувствовал связь с ним. Когда я был маленьким, он разрешал мне садиться на переднее сиденье своего «Олдсмобиля-Торонадо», самой крутой машины, в которой мне когда-либо доводилось находиться, когда мы выезжали из города после визита в его контору в Вулворт-билдинг, чтобы вернуться в Коннектикут. В его машине пахло сигаретами и кремом после бритья, а по радио всегда шли новости станции 1010 WINS.

В 1972 году, семилетним мальчиком, проезжая через Гарлем и Южный Бронкс, я выглядывал из окна машины, видя пустые стоянки и сгоревшие здания, а потом смотрел на дедушку в безупречном костюме и с тщательно подстриженными, отливавшими сталью седыми волосами. Он излучал стабильность, словно супергерой – ветеран вой ны. Мир снаружи машины был ужасным. Мир дома, в котором обитали мама и ее бойфренд из «Ангелов ада», был хаотичным. Но здесь, в машине, я прятался в надежном коконе из дедушкиного крема после бритья и его морпеховской выправки. Если бы он спросил своим низким голосом: «Эй, Моби, давай ездить в машине следующие десять лет, а остановимся, только когда тебе будет пора в колледж», я бы отчаянно-счастливым тоном ответил: «Да, конечно».

Сейчас же шел девяносто восьмой, и я, не имея прав, сидел за рулем старой «Камри», ехал по Бронксу и вез на заднем сиденье спящего порнографа. Я остановился на красный свет у рынка Хантс-Пойнт в Бронксе. Даже по критериям измученного Нью-Йорка фермерский рынок Хантс-Пойнт был невыразимо ужасным местом. Именно туда сидевшие на крэке, больные проститутки ходили, чтобы за десять долларов отсосать у дальнобойщика или психопата. Пока мы стояли на светофоре, я видел истощенных проституток, стоявших на пятидюймовых каблуках у входа в туннель. То было безжизненное место, и даже бетон уже почернел, десятилетиями впитывая выхлопы легковых машин и грузовиков.

Я добрался до выезда на 687-е шоссе, и заиграла следующая песня, безымянный инструментал. В зеркале заднего вида я видел неровные высотки Манхэттена. Вступили фортепиано и струнные. Справа были заброшенные склады и высокие языки пламени из хранилищ природного газа. На фоне разгромленного района, населенного в основном умирающими проститутками, песня звучала печально, но с надеждой.

На магистрали I-95 заиграла Bodyrock. Она была не так хороша, как очень прилично сведенный трек от Chemical Brothers или Prodigy, но благодаря звенящим гитарам в ней было что-то панк-роковое. Когда песня закончилась, я промотал кассету вперед, чтобы не слушать несколько безликих техно-треков. Они были не то, что плохими, но ничего особенного из себя не представляли, и им не было места на этом альбоме, в основном состоящем из медленных вещей.

Когда мы доехали до Порт-Честера, заиграла Natural Blues. Контраст между жалобным голосом и синтезаторными струнными и барабанами звучал на удивление хорошо в этот поздний час.

В восьмидесятых я, наверное, несколько тысяч раз проехал по этому пустынному участку шоссе. Бросив учебу в Коннектикутском университете в 1984 году, я поселился в мамином доме в Дариене и нашел работу диджея в маленьком затрапезном баре Порт-Честера под названием «Бит». Он вмещал сорок пять человек и был темным и грязным, но вместе с тем это было единственное контркультурное заведение в округе, и я очень радовался, что мне платили 25 долларов за рабочую смену с десяти вечера до пяти утра. Мне было девятнадцать лет, моя девушка училась в старших классах школы и жила с мамой-миллиардершей в двенадцатикомнатном особняке на берегу реки в Гринвиче, который был в нескольких милях от моего бара в Порт-Честере. Я брал мамину машину, пытался переспать со своей девушкой в спальне на третьем этаже особняка, а потом ехал в «Бит», пил водку и семь часов ставил песни New Order и Джонни Кэша для безработных художников и метадоновых торчков. В шесть утра я ехал обратно домой к маме и спал до двух часов дня под тем же одеялом и на той же кровати, которые были у меня еще в средней школе.

Natural Blues закончился, и, когда мы въехали в Гринвич, заиграла South Side. Я свел почти все песни с Play у себя в спальне, но для микширования South Side снял настоящую студию звукозаписи, и песня звучала почти профессионально. Мой голос в припевах был не очень убедительным, и я задумался, не стоит ли найти девушку, которая споет это в дуэте со мной. По сравнению с другими песнями на альбоме South Side была какой-то слишком прямолинейной и нормальной. С другой стороны, все равно альбом никто не будет слушать, так зачем я волнуюсь?

Мой последний альбом и правда послушает человек десять, а потом я перееду в кондоминиум в Коннектикуте неподалеку от скоростного шоссе. Ну а там я буду сидеть на матрасе, пить «Бад Лайт» и смотреть «Колесо фортуны», пока не умру от чего-нибудь, что первым смилостивится меня убить.

Я проехал Дариен, где жил очень долго. За два десятка лет я объездил на велосипеде, мопеде и маминой машине все дороги этого города. Двадцать лет я безответно влюблялся во всех местных недоступных девушек. Здесь я собрал свои первые панк-роковые и нью-вейвовые коллективы, здесь я потерял девственность – а еще, живя в этом маленьком, милом городке, я постепенно научился бояться всего и всех.

Run On начиналась с остинатной фортепианной партии. Я проехал мимо поворота на «Холидей-Инн», где жили Роберт Дауни-младший с семьей, когда переезжали из Дариена. Роберт Дауни-младший был моим лучшим другом в третьем классе. Мы сблизились, потому что оба были нервными восьмилетними мальчуганами, а его родители и моя мама были единственными взрослыми в Дариене, курившими травку. Осенью 1973 года Роберт, его сестра и я сняли мини-фильм на камеру «Супер-8», принадлежавшую его отцу, Роберту Дауни-старшему. Мы поставили сцену из сериала «Айронсайд», где Роберт играл раненого полицейского, а его сестра и я – скорбящих жену и партнера. Мама Роберта проявила пленку, и мы сели на кухне дома Дауни на Мэнсфилд-авеню и посмотрели наш трехминутный фильм, спроецированный на дверь их подвала.

Мы всегда жили скромно, но, переехав в Стратфорд, познали новые бездны бедности.

Затем, в один печальный день 1974 года, родители Роберта решили переехать в Эссекс, в часе езды на север по побережью Коннектикута. Роберт, его мама и сестра перебрались в «Холидей-Инн», прежде чем окончательно уехать в Эссекс; мы с мамой пришли к ним в гости, чтобы попрощаться и поплавать в бассейне у гостиницы. Когда мы вышли из лифта, Роберт и его сестра выбежали босиком из номера, чтобы встретить нас, и наступили в кучу битого стекла возле машины со льдом. Визит к лучшему другу завершился тем, что мы заперлись в ванной и отчищали ступни Роберта Дауни-младшего и его сестры от стекол и крови, а наши мамы в это время продолжали курить травку.

Еще я был в «Холидей-Инне» в девяносто третьем, во время десятой годовщины нашего выпускного. На столе у входа стояла моя фотография и плакат: «Выпускной класс Дариенской старшей школы 1983 года – в новостях!» Организаторы встречи одноклассников нашли маленькую статью обо мне в журнале People, увеличили ее и поместили на подставке вместе с фотографиями нескольких других выпускников 1983 года. Я крутился вокруг фотографии, надеясь, что кто-нибудь из девушек, в которых я был влюблен в старших классах, снизойдет до того, чтобы заметить меня: они уже начинали стареть, а я был почти знаменит. Я надеялся, что за десять лет, прошедших после нашего выпускного, их запросы настолько снизились, что они могли рассмотреть возможность влюбиться даже в лысеющего музыканта. Но к десяти вечера я все так же одиноко стоял возле фотографии, вскоре я собрался, ушел со встречи, вызвал такси и отправился спать к маме домой.

Я проехал Вестпорт, ровно вписавшись в ограничение скорости, и перемотал несколько новых панк-роковых песен, которые точно не попадут на альбом. Потом мы въехали в Бриджпорт, и заиграл инструментал, которому я дал предварительное название Inside. Бриджпорт был городом пустых складов, наркопритонов и огромных фабрик, ржавевших на берегу. В час ночи Inside придал даже этому убожеству своеобразное мужество и красоту. Мир за окнами машины казался более медленным и пустым. Фонари на шоссе неслись мимо, а гирлянды промышленных прожекторов на электростанции казались изящными, словно сочельник на луне.

За Бриджпортом последовал Стратфорд. Мы с мамой прожили там пару лет в середине семидесятых, когда были очень, очень бедны. Мы всегда жили скромно, но, переехав в Стратфорд, познали новые бездны бедности. У мамы не было работы, и мы выживали на пособия, продуктовые талоны и деньги, одолженные у друзей и родителей. Однажды в семьдесят четвертом мама дала мне продуктовых талонов на двадцать долларов, чтобы я купил продуктов в супермаркете неподалеку от дома, где мы снимали две комнаты. Пробив на кассе продукты, старик-кассир покачал головой и сказал:

– Оставь себе талоны, сынок, это за мой счет.

Я забрал маленький пакет с продуктами. Он печально улыбнулся и добавил:

– Удачи, малыш.

Все те два года, что мы прожили в Стратфорде, я боялся. Боялся бедности, боялся бандитов, которые собирались возле моей школы, боялся ребят с более крупным телосложением. Всего боялся.

Я проехал мимо заправки в Стратфорде, где потерялся, когда мне было девять. Я шел домой от друга и оказался на заправке после того, как два часа блуждал по пустым улицам и жилым комплексам. Я заплакал:

– Я потерялся, вы можете позвонить моей маме?

Работники заправки нашли ее имя в телефонной книге, набрали ей и сказали:

– Ваш маленький мальчик потерялся и пришел сюда, мэм.

Она приехала за мной и увезла домой. Я сидел на переднем сиденье ее «Шеви-Веги» и рыдал, не в силах остановиться.

Григорий все так же храпел на заднем сиденье, а я проезжал поворот на спортивный магазин Стратфорда. Когда мне было десять, я накопил пять долларов, работая у соседей, и пошел туда, чтобы купить кубок со своим именем. Со спортом у меня не складывалось, но я очень хотел иметь трофей, на котором будет написано мое имя. Продавец узнал меня: я раз в неделю приходил в магазин и смотрел на витрину с кубками и медалями. Я достал свои пять мятых долларов из кармана синей ветровки и спросил, можно ли купить маленький золотой кубок.

– Извини, – сказал он, – мы продаем трофеи только школам и спортивным командам.

А потом он попытался меня подбодрить:

– Однажды ты станешь отличным спортсменом и завоюешь много кубков!

Я вернулся домой с пятью долларами и стал смотреть «Звездный путь» по нашему черно-белому телевизору с вешалкой вместо антенны.

Когда мы выехали из Стратфорда и пересекли реку Хусатоник, заиграла Down Slow. Я глянул на заднее сиденье. Григорий все еще спал. Или был без сознания. Или умер. Я перемотал несколько песен и добрался до My Weakness. Григорий проснулся и принял сидячее положение.

– Где мы? – спросил он.

– Нью-Хейвен, – сказал я. – Ты уже довольно долго спишь.

– Ох. Что это за музыка?

– Моя, для нового альбома.

– Хм. Мне нравится.

Он лег и снова заснул. По крайней мере, теперь я точно знал, что он не мертв.

Под крещендо струнных из My Weakness я выехал из Нью-Хейвена. В начале семидесятых мы с мамой на выходные ездили в коммуны, окружавшие город; иногда она наведывалась в гости к знакомым хиппи в Олд-Сейбрук или Олд-Лайм.

Когда мы ездили в коммуны, мне всегда было интересно: придется лежать в одной кровати с хиппи или же мне дадут собственный спальный мешок. А еще мне было интересно, найду ли я с утра хоть кого-нибудь, кто не спит, чтобы помочь приготовить завтрак. Я никогда не спрашивал маму, куда мы едем, – это было не мое дело. Но я мог задавать вопросы насчет песен, игравших по радио.

– Это песня о лысой женщине? – спросил маму восьмилетний я.

– Эта песня? – переспросила она, выдыхая сигаретный дым.

– Ну да, там еще припев: «bald-headed woman», – сказал я.

Она расхохоталась и никак не могла остановиться, и я тоже засмеялся. А потом она стала подпевать Bee Gees: «Bald-headed woman to me!» Я тоже стал подпевать.

– А что они на самом деле поют? – спросил я во время бриджа. Мама опять засмеялась.

– «More than a woman», «больше, чем женщина», – объяснила она. – Но «лысая женщина» – это куда круче.

Закончилась My Weakness, и заиграла Guitar Flute and String. Мы неслись на восток по Коннектикуту в сторону Бостона. Дорога стала еще более пустой и мрачной.

Я готов отдать все вечеринки, всю водку и все групповухи втроем, вчетвером и всемером ради одного момента безопасности и комфорта, ради того, чтобы поговорить с любимой посреди ночи.

Началась The Sky Is Broken. Мне нравилась эта песня. Я мог писать романтичные композиции, но не мог справляться с приступами паники достаточно долго, чтобы поддерживать настоящие отношения. The Sky Is Broken была об отношениях, которых у меня никогда не было, – уязвимых, близких, доверительных. Мои же были отчаянными и подогревались паникой. Незадолго до расставания Сара сказала мне, что я похож на испуганного, побитого пса, который живет под крыльцом. И я согласился. Я хотел наконец выбраться из-под крыльца и жить при свете дня, но не мог.

Под крыльцом было темно и одиноко. Но в этом знакомом для меня месте никто не мог мне навредить. Если бы я вылез из-под крыльца и стал бегать при свете дня, то все бы увидели, кто я на самом деле: испуганный восьмилетний мальчик с продуктовыми талонами в кармане. Но всегда, когда я наслаждался жизнью или открывался кому-то, меня поднимали на смех или причиняли боль. После этого я прятался обратно под крыльцо и ругал себя за то, что вообще решил вылезти. Лучше сидеть под крыльцом в безопасности, чем вылезти и получить новую порцию боли.

Я был одиноким холостяком, и мне очень хотелось завершить этот цикл, в котором я сначала поддавался панике, а потом бежал от любви. Когда-нибудь, и желательно поскорее, мне нужно найти женщину, которая будет любить меня таким, какой я есть, и скажет, что я хороший. Я на самом деле не хотел всю жизнь перепихиваться по пьяни. Я хотел спать рядом с кем-нибудь и чувствовать себя в безопасности. «Поговори со мной среди ночи», – сказал мой голос на кассете, пока я ехал среди темноты. Я готов отдать все вечеринки, всю водку и все групповухи втроем, вчетвером и всемером ради одного момента безопасности и комфорта, ради того, чтобы поговорить с любимой посреди ночи.

The Sky Is Broken закончилась. Я выключил кассетник и поехал по шоссе в тишине.