II АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ
II АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ
Трудное время переживал Петербург, когда туда приехал Тропинин. Екатерину II, умершую в 1796 году, сменил Павел I. Противоречивость натуры императора, истеричность и неуравновешенность его характера определяли тогда жизнь столицы. Каждый день приносил какое-либо новшество, заставляя испуганных дворян постоянно быть в напряженном ожидании. Так, например, в минуту гнева император уже готов был превратить Академию художеств в казармы, и только случай помешал ему исполнить свое намерение.
В своей культурной политике Павел отчасти поддерживал русских художников. Так, его главным портретистом стал Степан Семенович Щукин. И хотя портреты его кисти были далеки от явной лести императору, тот оказался способным оценить искусство художника, так отличное от манерной помпезности иных иностранцев, возвышаемых в прежнее время. В 1799 году Павел назначил вице-президентом Академии художеств архитектора Василия Ивановича Баженова, который до того был ее директором. Любопытна характеристика русского искусства, данная вице-президентом царю. Баженов писал: «Хотя появились прямые и великого духа российские художники, оказавшие свои дарования, но цену им не многие знали, и сии розы от терний зависти либо невежества заглохли»[10].
Пребывание Баженова на посту директора и вице-президента Академии весьма способствовало демократизации ее порядков. Примером этого может служить объявление, приложенное к «С.-Петербургским ведомостям» 2 марта 1798 года. В нем сообщается, что «Императорская Академия художеств, стараясь наиболее распространить пользу сего заведения», разрешает «всякого звания и лет молодым людям пользоваться ежедневно по утру с 9-ти до 12-ти, а по полудни от 5-и до 7-ми часов преподаваемым в оной учением в рисовании, как первым оного правилам, так и рисованию с древних статуй и с натуры, также архитектурных и разных украшений».
Здесь же объяснялось, что Академия художеств ставит своей целью «способствовать открытию способностей и дарований в молодых людях, которые бы своим искусством могли со временем приносить ощутительную пользу». Далее следует разъяснение, что «самым недостаточным даваться будет безденежно бумага и карандаш».
Объявление это, широко распространяемое Академией, могло стать известным Тропинину. В биографии его есть упоминание о том, что в Петербурге в свободное время он получал разрешение бывать у родственников. Возможно, что под этим предлогом Тропинин посещал Академию. А может быть, ученику кондитера удалось добиться разрешения рисовать в Академии в урочные часы.
В Историческом музее среди рисунков Тропинина из так называемой «Бахрушинской папки» есть два листа, на которых рукой Тропинина обозначен 1798 год, в то время как ранее считалось, что он был определен в Академию только в следующем, 1799 году.
Рисунки античных скульптур «Кентавр с амуром» и «Аполлон Бельведерский» свидетельствуют о серьезной работе под руководством знающих учителей. Это старательные ученические, но уже не дилетантские работы. Обе они выполнены с «оригиналов» — так назывались рисунки профессоров, служившие образцами для учащихся. Копируя их, начинающие художники постигали правила штриховки, учились передавать объем. Эти рисунки также еще ничем не предвещают большого художника. Они свидетельствуют лишь о добросовестном, старательном трудолюбии, аккуратной точности в следовании «оригиналу».
Успешные занятия рисованием в Академии, очевидно, послужили основанием для новой просьбы об определении Тропинина учиться живописи, увенчавшейся на этот раз успехом. С этой просьбой к Ираклию Ивановичу Моркову обратился его двоюродный брат Алексей Иванович Морков, который обещал возместить средства, затраченные на учение, если юноша не оправдает возлагаемых на него надежд.
Объявление в «С.-Петербургских ведомостях» не возбраняло посещать академические классы крепостным, но в нем была оговорка, что в случае успеха в число воспитанников Академии на казенное содержание смогут быть приняты только те, «звание которых этому не воспрепятствует», — по уставу Академии крепостные в ней учиться не могли. Однако правило это обходилось, и крепостные обучались в Академии на правах «посторонних» учеников, то есть они не пользовались казенным иждивением, живя у преподавателей или на частных квартирах. В истории Академии было уже довольно много примеров, когда успехи в искусстве помогли крепостным добиться вольности и перейти в разряд «казенных питомцев». Поэтому для Тропинина пребывание в Академии было не только возможностью всецело заниматься любимым делом, у него появилась надежда на освобождение.
Благодаря описаниям, оставленным современниками, и исследованиям историков искусства мы имеем довольно подробное представление о том, какой была Академия во времена Тропинина. Мы знаем, что «великолепное как расположением, так и огромностью своею» здание Академии внутри имело «какой-то грустный и неприятный вид»: классы были похожи на курень и освещались простыми смрадными лампадами, в них мерзли и натурщики и ученики; зловредный запах от прачечной и краскотерной распространялся по всему зданию; кухня была не оборудована, а лазарет тесен. Но что значило все это для Тропинина по сравнению с шедеврами искусства, которые заполняли неприютные стены. Обломки древних статуй и барельефы, пожалованные адмиралом Свиридовым после победоносной войны с турками, картины итальянской, фламандской и французской школ, драгоценное собрание эстампов и многие-многие другие шедевры были рассеяны в Академии по разным классам и мастерским. Часто эти памятники искусства прошлых эпох служили для утилитарных целей, подобно геркуланумским треножникам, употребляемым для иллюминаций. Все это воспитывало вкус. вырабатывало чувство красоты и гармонии в юных питомцах Академии. Для учащихся было доступно и Эрмитажное собрание в Зимнем дворце, где они могли копировать творения Рембрандта, Рубенса и других великих мастеров прошлого.
Почти ежегодно Академия открывалась в июне месяце для публики, и тогда в ее античной галерее помещались произведения профессоров, академиков и учеников. Выставки, открывавшиеся при стечении народа, походили на торжественные празднества во славу русского искусства. К выставкам приурочивалась и выдача медалей за лучшие учебные работы.
Вольноприходящие ученики, в том числе и крепостные, также выставляли свои произведения. Присуждались им и медали, однако крепостным они на руки не выдавались. Медаль мог получить лишь владелец крепостного.
Время, проведенное Тропининым в Академии художеств, была ее «золотым веком». В. И. Баженова, после краткого пребывания на посту вице-президента, сменил П. П. Чекалевский, человек необычайной душевной чистоты. Вслед за ним наступила блестящая пора президентства графа Строганова — искреннего и великодушного покровителя русских художников. В стенах Академии росли и воспитывались тогда будущие декабристы братья Бестужевы. Среди товарищей Тропинина были Орест Кипренский и Сильвестр Феодосиевич Щедрин.
В Академию проникали новые веяния, связанные с деятельностью Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. В программе дня стояли жизненная правда изображения и сюжеты из русской истории. Карамзин выбирал случаи и характеры в Российской истории, которые могут быть предметом художников[11]. А Тропинин сохранил в памяти от тех лет слова отъезжающего в Италию товарища, что хоть тот и едет за границу, а совершеннее натуры ничего найти не надеется.
В то время еще создавал для украшения русских дворцов свои многометровые полотна на темы римской истории и античной мифологии европейски знаменитый Габриель Франсуа Дуайен, приглашенный в Академию в 1791 году, однако не он определял теперь направление художественной мысли. Классицизм переживал в те годы новый расцвет, вызванный патриотическими идеями, отразившими как недавние военные победы русских войск, предводительствуемых Суворовым, так и гражданственные настроения прогрессивной части общества под влиянием событий французской революции.
Академия находилась в самом центре русской художественной жизни. Здесь проходил конкурс на проект Казанского собора, здесь Козловский создавал свою статую А. В. Суворова, Н. И. Уткин иллюстрировал оду Державина на переход русских войск через Альпийские горы. Здесь Угрюмов писал свои полотна на темы отечественной истории.
Несколько в стороне от Академии, опережая официальное искусство, развивалась русская портретная живопись. К тому времени она уже обладала шедеврами Дмитрия Григорьевича Левицкого и Владимира Лукича Боровиковского. Правда, в начале XIX века оба художника не пользовались такой известностью, как в век Екатерины. При дворе царила ученица Грёза Виже-Лебрен, насаждавшая в петербургских салонах вкусы французского сентиментализма. Тем не менее искусство замечательных портретистов продолжало оказывать влияние на подрастающее поколение художников и способствовало формированию национальной русской школы портретной живописи. В самом начале XIX века выступает ряд молодых мастеров-портретистов: это еще ранее начавший свой творческий путь крепостной Николай Аргунов, это ученик Боровиковского Алексей Гаврилович Венецианов, это, наконец, выдающийся Орест Адамович Кипренский, самобытный и яркий талант которого нельзя непосредственно связать ни с одним из предшествующих и последующих мастеров, который сам явился целой эпохой в русском искусстве.
Тропинин был определен в Академию «посторонним» учеником к Щукину — третьему великолепному портретисту того времени, у которого и поселился жить, очевидно в его академической квартире.
Скоро он стал получать первые «номера» и медали за рисунки с оригиналов, хотя бесконечно далеко было ему до своего сверстника — превосходного рисовальщика Кипренского, воспитывавшегося в Академии пятилетнего возраста. Слабость Тропинина особенно бросается в глаза в тех работах, где перед ним не было дисциплинирующего глаз и руку «оригинала». Так, например, в рисунке быка, исполненном со скульптуры, очевидно, год спустя после поступления в Академию (на бумаге имеется водяной знак 1799 года), а также в одновременном рисунке натурщика, трактованном как образ античного Аргуса, обнаруживаются и недостатки мастерства и отсутствие художественного воображения. Но уже аналогичный по замыслу рисунок «Пиней», датированный автором 1802 годом, настолько выше двух предыдущих листов, что позволил исследователям заподозрить в нем руку Кипренского.
В исполненном одновременно рисунке «Дионис с козленком» ощущается мягкая лиричность, живописная передача объема с помощью светотени — признаки, которые затем станут характерными для графики Тропинина. Однако этот же лист обнаруживает незрелое мастерство. Непроработанность и даже «ватность» форм принципиально отличает его от безукоризненно точно «построенных» натурщиков Кипренского. И если последние принять за эталон академической школы рисования, то недостатки рисунков Тропинина могут быть объяснены серьезными пробелами в его художественном образовании. Так, можно почти безошибочно утверждать, что Тропинин миновал курс анатомии и что, хотя он и получал медали, мало посещал классы рисования с натуры.
Вероятно, обучение его отличалось от обычной академической программы, так как имело целью подготовить умелого копииста-ремесленника, а отнюдь не творца. Поэтому, видимо, игнорировались такие разделы, как работа с натуры, перспектива, композиция, сочинения на заданную или вольную тему. Зато требовалась виртуозность в передаче манеры письма различных художников.
В «Бахрушинской папке» Государственного Исторического музея среди многочисленных академических рисунков выделяется серия копий с работ итальянских художников. Качество копий, исполненных «штрих в штрих», несмотря на несхожие оригиналы, так высоко, что может соперничать с произведением современной копировальной техники, зачастую не позволяющей отличить оригинал от копии. Очевидно, они явились для крепостного ученика своего рода дипломной работой, завершавшей курс рисования.
Итак, в то время как Кипренский после овладения основами академического рисунка перешел в класс композиции и работал с натуры, когда лекциями, посещениями театров, чтением и общением с образованными людьми он развивал свой интеллект и воображение, Тропинин продолжал копировать. После рисунков он копировал живописные произведения, осваивая разные «руки», преимущественно старых мастеров. Он изучал живописные манеры и приемы, составы грунтов, способы приготовления красок.
В обязанность Тропинина, живущего «на хлебах» у Щукина, безусловно, наряду со многими прочими обязанностями, входила подготовка холстов для работы учителя, их грунтовка, растирание красок, которые тогда продавались в сухом виде. У каждого из мастеров были свои правила, свои «секреты». Успех обучения во многом зависел от того, насколько ученик сможет раскрыть и перенять «секреты» учителя. Жадный к учению, Тропинин не ограничивался советами одного Щукина. В его биографии есть упоминания о работе в мастерской Григория Ивановича Угрюмова, об обучении у Дуайена, о посещении мастерской Лампи-младшего.
Легко представить себе атмосферу в мастерской Угрюмова, доброта и приветливость которого была особенно притягательна по сравнению с суховатой желчностью Щукина. Притягательны были и рассказы Григория Ивановича об Италии, о любимом им Веронезе, картины которого он там копировал.
В биографии Тропинина приводится эпизод об изгнании его из мастерской Лампи за упрямство, с которым он якобы, вопреки велению профессора, отказывался готовить нужный тон на палитре, смешивая заранее краски, а брал кисточкой одну краску за другой в чистом виде, затем смешивал их прямо на холсте, сохраняя таким образом звучность тона. Однако эпизод этот традиционен и приводился в литературе не раз в связи с различными художниками.
Основной школой для Тропинина было все же пребывание в мастерской Щукина. От Щукина воспринял он гамму оливково-зеленых и серых, коричневых и золотистых тонов, отличающих большинство его лучших произведений. К этой гамме художник неизменно возвращался на протяжении всего творчества. От Щукина же, по-видимому, воспринял он умение достигать во всех деталях абсолютной законченности без сухости, что очень редко изменяло впоследствии Тропинину. Однако было что-то в отношениях учителя и ученика, так располагавшего к себе окружающих, что не дало возможности им сблизиться, а в дальнейшем вызвало прямую недоброжелательность Щукина к своему делавшему успехи воспитаннику.
Рамазанов так рассказывает историю этой недоброжелательности: якобы «Щукину были заказаны четыре копии с портрета Александра I, которые он роздал своим ученикам, предоставив и себе сделать одну, но лучше и схожее всех вышла копия у Тропинина».
Наивным представляется это предположение о зависти со стороны учителя, основанное, очевидно, на догадках самого Тропинина, — слишком велик был диапазон между первоклассным мастером и робким учеником, пусть даже очень добросовестным копиистом. Причину расхождения, видимо, надо искать глубже — в различии художественных идеалов. Этого еще не мог осознать Тропинин, так как его идеал еще не сложился, еще не был сформулирован. Но глубокий и тонко чувствующий Щукин не мог не понять, что сфера интересов ученика лежит за пределами его собственных художественных установок.
Разногласие Тропинина и Щукина — это не разногласие поколений. Их диаметрально противоположные взгляды и отношение к искусству создавались прежде всего в результате несхожих условий жизни. Щукина они искусственно изолировали от живой действительности, сперва стенами воспитательного дома, куда он попал в раннем детстве, и классами Академии, затем далекой от русской жизни средой художников в Париже. По возвращении на родину Щукин оказался еще более прочно заключенным в стены Императорской Академии художеств, теперь уже в качестве профессора и придворного портретиста.
Тропинин же принес с собой в Академию остро ранящие душу воспоминания детства: запахи полей, лесов, усыпанных рыбьей чешуей берегов Ильмень-озера и смрадный чад барских служб; первые художественные впечатления он получил на шумных базарах Новгорода и многолюдных торгах матушки-Москвы у лотков офеней, перед лубочными картинками. Тропинин хорошо знал действительность и сам глубоко переживал ту повседневную огромную трагедию, которая называлась «крепостным правом». И если для Щукина жизнь заключалась в искусстве, а люди и все окружающее воспринималось как объекты художества, то для Тропинина искусство только тогда наполнялось плотью и кровью, когда он мог проверить его жизнью. У Щукина — магия художественности, наделяющая величием заурядную посредственность. У Тропинина — искренняя и вдохновенная влюбленность в натуру, рожденная верой в доброе предназначение искусства.
И в силу своего положения крепостного и по особенностям своего характера Тропинину трудно было органически войти в профессиональную академическую сферу. Он так и не смог воспринять те правила, в соответствии с которыми и художники и ценители искусства, так называемые «знатоки», соглашались считать «истинным» искусством лишь условность, именуемую «античностью». И в дальнейшем мы увидим, что отвлеченные сюжеты классицизма, попадая в поле зрения Тропинина, неизменно утрачивали свой возвышенный характер. В этом, а не в чем-либо другом следует видеть корень разногласий учителя и ученика.
Далек был от идеалов Щукина и замысел первой картины Тропинина. Это была жанровая сцена — «Мальчик, тоскующий об умершей своей птичке», которая повторяла известный сюжет Грёза. Был ли художник в ней столь же искренним, как в других своих работах, или, прислушиваясь к советам окружающих, постарался приблизить ее к грёзовскому оригиналу? Сейчас на этот вопрос ответить трудно — картина не сохранилась. Спустя двадцать пять лет Тропинин повторил тот же сюжет. И если признать это известное нам повторение близким к первоначальному, то придется предположить, что дальнейшее пребывание в Академии угрожало ему эпигонством. Недаром впоследствии Тропинин скажет, что жизнь вдали от Академии помогла ему сохранить самобытность. Работая над картиной, Тропинин, вероятно, имел перед глазами однотонную гравюру с картины Грёза «Девочка с птичкой» [12], которая и послужила основой композиции. За неимением живописного оригинала для копирования в позу грёзовской девочки был посажен живой натурщик — ученик Академии Винокуров. И очень вероятно, что русская натура оказалась более впечатляющей, чем французский гравированный подстрочник, и придала выразительность работе начинающего живописца. Картина появилась на академической выставке в 1804 году. Вместе с успехом она принесла Тропинину звание «русского Грёза», с которым он на первых порах и вошел в историю русского искусства. Картина экспонировалась вместе с такими первоклассными произведениями, как «Портрет Швальбе» Кипренского, как исторические полотна академиков Ивана Акимовича Акимова и Андрея Ивановича Иванова, как портреты Боровиковского и Угрюмова, как пейзажи Семена Щедрина.
Работа вольноприходящего ученика в этом ряду могла обратить на себя внимание и своим особым обаянием, душевностью в сочетании с «жалостливым» сюжетом — идеи сентиментализма были еще свежи. Поэтому-то на картине остановился взгляд императрицы, осматривавшей выставку, и доброжелательный граф Строганов уже видел возможность хлопотать об освобождении талантливого крепостного.
Однако мечтам о свободе не суждено было осуществиться. Тропинину предстояло пополнить собою ряды крепостных домашних живописцев и стать одним из тех безвестных мастеров, имена которых дошли до нас по чистой случайности, вроде имени Григория Озерова из «Рассказов бабушки» Д. Благово. «У нас был, — пишет Благово, — свой живописец Григорий Озеров, который работал иконостас… не очень искусный, когда приходилось ему сочинять от себя писать фигуры, потому что он плохо знал пропорции, но он очень верно, искусно копировал и в этом был отличный мастер.
…Он был из дворовых людей и с детства имел способность к рисованию…» [13]. Впоследствии этого живописца с женой и дочерью продали за 2 тысячи рублей ассигнациями.
Тропинин также искусно копировал и также плохо знал пропорции!
Что же послужило причиной перерыва его так успешно начатых занятий?
Возможно, успех незрелого ученика, восторженные голоса доброжелателей, предсказывавших Тропинину свободу и славу, подействовали раздражающе на его учителя, которому собственный успех давался лишь очень большим творческим напряжением. При таких обстоятельствах Щукин мог обратиться к Моркову с предложением забрать своего крепостного. Кроме предположения самого Тропинина, никаких документальных подтверждений этого недоброжелательного поступка Щукина мы не имеем. Вместе с тем известно, что отозванию Тропинина из Академии предшествовала история с другим крепостным Моркова — Прокопием Данилевским, которая могла косвенно повлиять на судьбу Тропинина и ускорить его отозвание из Петербурга. Данилевский учился в Петербургской медицинской академии. Морков вспомнил о нем, когда в 1804 году отправлялся с семьей в свое южное поместье. Крепостной лекарь мог ему там пригодиться. И тут неожиданно для себя он встретил сильное сопротивление как самого Данилевского, занятого в то время серьезной научной работой, так и профессоров Медицинской академии, осаждавших графа просьбами освободить талантливого крепостного, уже ставшего незаурядным ученым.
Морков принадлежал к тому типу упрямых людей, упорство которых возрастает при малейшем сопротивлении их воле. Не слушая никаких доводов, он забрал лекаря из Академии, в наказание за строптивость одел его в крестьянское платье, вменив в обязанность лечить скотину и крепостных.
В сентябре 1804 года и Тропинин получил от Моркова предписание оставить Академию художеств и немедленно ехать в Подолье, где находились новые земли братьев Ираклия и Аркадия Морковых.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.