Дворцы и хибары идальго

Дворцы и хибары идальго

На закате рыцарской эпохи испанские добродетели нашли идеальное выражение в общественном типе под названием «идальго» (исп. hidalgo), который стал настоящем символом испанского Возрождения. Волей судьбы оказавшись на низшем уровне дворянства, он, казалось, существовал для того, чтобы напоминать о рыцарской чести и доводить это понятие до идеала. В отличие от грандов, стоявших на самом верху социальной лестницы, идальго не имели огромных владений и вассалов, не претендовали на высокие посты просто потому, что презирали карьеризм. Они не вмешивались в дворцовые интриги, не искали благосклонности короля, и следовательно, не были связаны компромиссами. Главным их богатством являлась репутация, и заботы о ней затмевали хлопоты о доме, одежде, и даже хлебе насущном.

Улица в аристократическом квартале Саламанки. Гравюра, XIX век

Благородный идальго получал честь в наследство от предков, сражавшихся за веру. В отсутствие мавров сражаться на родине было не с кем, и ему приходилось искать врага в Америке, вставая под знамена Эрнана Кортеса, или в Нидерландах, записываясь в полки ветеранов герцога Альба. Однако многие все же оставались в Испании, женились, заводили детей, которым передавали жалованные грамоты (исп. executoria), обычно хранившиеся в обитых железом кожаных сундуках. Написанные на пергаменте, украшенные множеством гербов, эти документы подтверждали статус и, помимо уважения, гарантировали освобождение от налогов, право избежать долговой тюрьмы, а в случае смертного приговора позволяли взойти на плаху, избежав позора виселицы.

Идальго трепетно охраняли внешние атрибуты, которые в глазах окружающих свидетельствовали об их статусе и, независимо от материального положения, утверждали превосходство над низшими сословиями, то есть крестьянами, ремесленниками, купцами, даже самыми богатыми. Испанцы презирали ремесло, но работа на земле не считалась унизительной и потому вполне подходила рыцарю, лишенному войны. Впрочем, большинство из них пользовалось трудом наемных землепашцев. Наследуемые участки, как правило, не отличались большими размерами, зато приносили скромный доход. Трудности в повседневной жизни могли сравниться с тяготами военных походов, и преодолевать их означало то же самое, что бороться с врагом на поле боя.

Типичный идальго владел маленькой усадьбой, обитая в доме, единственным украшением которого служил фамильный герб. Вырезанный на камне и помещенный на видное место – над входом в дом – он рекомендовал хозяина жилища более убедительно, чем ветхие пергаменты. Более традиционный тип идальго описан не лучшим представителем этого класса Эстебанильо Гонсалесом, с легкостью сменившим шпагу на перо сатирика. Рассказывая о предках, этот не слишком благородный рыцарь прежде вспоминал отца, «которого постигло несчастье, коснувшееся всех его детей как наследие первородного греха. Он был идальго – все равно, что поэт, поскольку в этом положении почти нет шансов избежать вечной бедности и ее верного спутника голода. Его жалованная грамота никогда не доставалась из сундука; никому не приходило в голову тронуть старый измятый пергамент, чтобы не запачкать потрепанную ленточку; даже мыши ее не грызли, опасаясь погибнуть из-за чистоты».

Возвышенный голод идальго, как говорил Сервантес, мучил всех, кто отказавшись от земли, приходил в город, в надежде отыскать средства к достойному существованию.

Немногим из горделивых бродяг удавалось поступить на службу к знатным сеньорам или стать защитником богатой дамы, за которой полагалось ходить повсюду. Большинство же доводило себя до крайней нищеты, поскольку, не желая работать, перебивалось милостыней, а порой выживало благодаря воровству слуги, наличие которого для идальго было обязательным.

Так, герой популярного романа «Лазарильо из Тормеса» с отменным аппетитом поедал украденные корки, после трапезы непременно вспоминая о чести. Этот литературный портрет вобрал в себя черты всех, о ком упоминал епископ Саламанки, обратившийся к королю с жалобой на «бедных людей, рожденных благородными, чистой дворянской крови, которые приехали из дальних краев и разместились в монастырях и по домам, принадлежащим церкви. Пребывая в глубокой нищете, они бредут неизвестно куда, ходят босые, в лохмотьях, иногда спят на улице, с большим риском для здоровья и жизни». Далее святой отец высказывал мысль о самом явлении, жалея бедных идальго, покидающих родные края для того, чтобы скрыть нищету.

Идальго обладали обостренным чувством чести, лишенным, к сожалению, как моральной, так и материальной основы. Неписаные правила позволяли, например, не снимать шляпу перед вельможей, хотя делать сие полагалось не откровенно, а с уловкой. Например, завидев нежеланного богача, идальго входил в первую попавшуюся лавку, якобы по делу. Шпага и пожелтевший пергамент, которые он не согласился бы поменять на все золото мира, являлись всего лишь символами ранга. Их обладатель, лишенный состояния и власти, постоянно твердил о каких-то подвигах, но в действительности не мог похвалиться благородными поступками, которые в идеале требовались от носителя этого звания.

В других странах нечто похожее на идальгизм оставалось уделом небольшой части дворянства, но в Испании это явление стало настоящей болезнью общества. В то время как местные сатирики находили в нем богатый материал для своих произведений, иностранцы называли его основной причиной экономического упадка страны. Столь категоричные заявления были близки к истине. В самом деле, излишняя забота о благородстве отвлекала людей от производительной деятельности, и без того презираемой испанцами. Презрением к физическому труду отличались и ремесленники, хотя им работа обеспечивала если не богатое, то сытое существование. Однажды посетивший Саламанку француз Б. Жоли заметил, что «они, не имея иного способа заработать на жизнь, исполняют свою работу небрежно. Хозяин мастерской, большую часть времени просидев с высокомерным видом у станка, уже в полдень закрывает свое заведение, пристегивает шпагу и оправляется на бульвар, гуляя до тех пор, пока не потратит все заработанные перед тем деньги. Пустой карман заставляет его вернуться к работе, но только лишь для того, чтобы создать видимость благополучия».

В связи с ростом числа обнищавших собратьев руководители ордена Сантьяго разрешили своим членам заниматься коммерцией. Поначалу это касалось банковских сделок, а затем в уставе появился пункт о розничной торговле, которой до XVII века занимались в основном евреи. Последние в свою очередь старались проникнуть в уважаемый класс с помощью грамот, причем купленных, а не жалованных, как в былые времена, за особые заслуги. Не имея возможности получить дворянский титул, каждый разбогатевший торговец приобретал документ, позволявший использовать в отношении себя слово «господин» (исп. don), придававшее имени оттенок аристократичности. В период Реконкисты на него не могли претендовать даже идальго. Тогда подобным образом обращались к принцам и герцогам, а в пору царствования внуков Фердинанда и Изабеллы доном Педро мог именоваться удачливый лавочник, которому деньги помогали взбираться по социальной лестнице.

Возможно, именно так разбогател владелец Каса де лас Кончас (от исп. Casa de las Conchas – «Дом раковин»), украшающего Саламанку с конца XV века. О его первом владельце известно лишь то, что он был рыцарем ордена Сантьяго. Раковина считалась символом этого союза: однажды использованная в архитектуре, она привлекла внимание, со временем став самой популярной деталью в светском зодчестве Испании. Украшенный раковинами фасад выглядит сплошным ковром, накинутым на стену здания.

Немного позже похожий дом построил для себя Иньиго Лопес де Мендоса, герцог Инфантадо. Подобно всем идальго, этот представитель знатной кастильской фамилии владел жалованной грамотой, но, в отличие от своих обедневших собратьев, проводил жизнь при дворе, где занимал должности, приличествующие званию идальго, высокому происхождению и огромному богатству. Большая часть его имений находилась в северной части Кастилии. Герцог устроил жизнь с великолепием, соответствующим высокому положению. Сам он являл собой образец кастильского идальго: блестящее образование и любовь к искусству сочетались в нем с непомерной гордостью, широкий кругозор и интерес к чтению дополнялись страстью к рыцарским забавам. По свидетельству современников, у него были «лучшая в Кастилии библиотека и лучший в Испании конезавод». Ценную особу Инфантадо охранял отряд из 200 человек, но при желании герцог мог увеличить войско до 30 тысяч. В торжественных случаях он выезжал в окружении свиты, состоявшей из приближенных и родственников, представлявших самые знатные семейства. За герцогом следовало более полусотни пажей в атласных и расшитых золотом одеждах – своеобразной униформе служителей дома Мендоса. Входившие в свиту аристократы ехали верхом в сопровождении нескольких тысяч оруженосцев, одетых так же великолепно, как и хозяева. Невероятно дорогие чепраки на лошадях были, кроме того, украшены золотом и драгоценными камнями. Женщины, которым посчастливилось стать гостьями герцога, на прощание получали от него в подарок бриллианты, кружева и другие не менее дорогостоящие предметы женского туалета.

Дворец Инфантадо во многом отражал характер владельца. Единственной классической деталью в нем являлись гладкие колонны в обрамлении портала. Восточную роскошь зданию придавали сталактитовый карниз, несимметрично расположенные окна, сдвинутый влево портал. На верхнем этаже имелась лоджия со стрельчатыми арками и крошечные мавританские балконы с ограждениями в виде решеток. С позолоченного потолка главного зала тяжелым каскадом свисали сталактиты. Внутренний двор был обнесен галереями: беспокойный ритм их орнаментов определялся расположением геральдических львов и драконов, символизировавших род Мендоса.

Строительство похожего Дома раковин в Саламанке началось в благополучном 1493 году и тогда же престижный квартал города пополнился Дворцом Абарки. Ныне в этом элегантном здании находится Музей изящных искусств Саламанки, попасть в который можно пройдя через уютный патио. Постоянная экспозиция галереи составлена из произведений религиозного и светского содержания, а также археологических находок. На первом этаже размещается коллекция картин испанских и голландских примитивистов XV-XVI веков. Здесь же можно увидеть великолепные пейзажи великих фламандцев. Небольшой зал второго этажа занимают полотна местного художника Антонио Алонсо Вильямора, автора знаменитой «Проповеди святого Висенте Феррера» – реалистичного портрета саламанкского общества XVII века.

В 1539 году, почти одновременно с Дворцом Абарки, город украсило жилище герцогов Монтеррей, вставшее в ряд других благородных домов Саламанки. Его своеобразный, сдержанный по декору фасад можно представить образцом высокого платереско, который так любил создатель здания, архитектор Родриго Хиль де Онтаньон. Мотив оформления первых двух этажей развивается в спокойных горизонталях гладких стен. Каждый уровень завершается карнизом с узкой каймой орнамента. Третий этаж украшает лоджия с полукруглыми, а не подковообразными, как в Доме раковин, арками. Живописного вида решетка проходит по верху самого здания и продолжается на башнях: резной камень усиливает игру света и тени, сближая дворец с мавританскими постройками.

Несмотря на внешнюю эффектность, дворцы испанских грандов начала XVI века еще не достигли величавой простоты итальянских палаццо. Обилие узоров в духе Возрождения несколько противоречило конструкции, которая по-прежнему оставалась мавританской или готической. Трактовка ордеров была чисто декоративной, а оформление в целом – излишне вычурным и в определенной мере стандартным.

Один из благородных домов Саламанки уже давно именуется Дворцом мертвых, или по-испански Каса де лас Муэртос, из-за фасада, украшенного каменными головами мертвецов. Обитаемый в XVI веке, впоследствии он долго пустовал: считалось, что в нем поселился дьявол, который избавлялся от всех земных обитателей дома. Видимо, сатана заодно избавлялся и от населения города, ведь, согласно переписи, в 1769 году оно составляло всего 15 319 человек. К счастью, качественный состав Саламанки остался прежним. Среди студентов, профессоров и других просвещенных граждан несколько выделялись герцоги Альба из рода истинных идальго, сумевшие прославиться и пером, и шпагой. Самый именитый представитель фамилии, Фернандо Альварес де Толедо, третий герцог Альба, происходил из старинного кастильского рода, само название которого вызывает в памяти события из испанской истории. Он лишился отца и воспитывался дедом, покорителем Наварры. Под руководством главы семьи Альба быстро освоил военное искусство и уже 16-летним юношей принимал участие в походах Карла V. Успехи развили страсть к военной жизни: он служил под знаменами коннетабля Веласко, а после удачного штурма крепости Фонтерабия был назначен ее губернатором. Унаследовав от деда обширные владения и почетный титул Толедский, юный герцог был настоящим испанцем: выказывая надменный характер, он никогда не унижался до хитрости, открывавшей путь к высоким должностям при дворе. По уверениям современников, именно к нему обратился император, потерпев неудачу при осаде крепости Мец, сказав, что «счастье как развратная женщина, ласкает лишь молодых».

Окружающие не замечали в нем ни предприимчивости, ни романтических наклонностей, присущих почти всем идальго. Основные свойства его натуры составляли здравый смысл, осторожность, верность королю, непреклонность и, как ни странно, миролюбие по отношению к врагу. В характере Альбы соединялись храбрость и твердость духа, которую не могли поколебать никакие трудности. Он предпочитал более верные, хотя и медленные средства для достижения цели, не искал эффектов и не старался завершать дело блестящим финалом. Обдумав заранее план действий, герцог твердо шел к цели и всегда ее достигал. Немногим великим полководцам выпало счастье служить так постоянно, как Альбе. Его долгая карьера складывалась без усилий, обеспечив спокойное и обеспеченное существование потомкам. Подобно великому предку, они не позволяли себе опускаться до низких занятий и, кроме того, имели средства для широкой благотворительности. Наследники герцога жили в небольшом селении близ Саламанки, названном по имени рода. Все они были в той или иной степени связаны с университетом и оказывали всяческую поддержку как преподавателям, так и студентам. В этом качестве наибольшую известность приобрел Диего Альварес де Толедо, четвертый герцог Альба, покровитель великого авантюриста Лопе де Вега.

Благодаря пожертвованиям герцогов Альба и других богатых семейств на улицах Саламанки стало гораздо светлее. В 1784 году зажглись первые 200 фонарей и далее система освещения неуклонно увеличивалась, пока не достигла современного состояния. К тому времени горожане уже не поднимали пыль при ходьбе, не тонули в грязи, не опасались за прически и шляпы, на которые ранее могли бы пролиться помои. Грязный средневековый город постепенно превращался в центр культуры, а его жители все сильнее ощущали свою причастность к цивилизованному миру. В полной мере они почувствовали это на открытии Главной площади (исп. Plaza Mayor), созданной в 1729 году по проекту и под личным руководством архитектора Альберто Чурригеры.

В Испании площадей с таким названием насчитывается столько же, сколько и городов. Власти даже самых захудалых селений считают делом чести устроить у себя Мадрид в миниатюре, а если это не удается, уважение столице выражается названием центральной площади. Алькальды Саламанки сделали невероятное, ведь их Пласа Майор получилась гораздо красивее оригинала. Как и в Мадриде, она является географическим центром города и средоточием его общественной жизни.

Центральная площадь Саламанки стала главной работой Альберто Чурригеры, поистине лебединой песней мастера, благодаря которой он вошел в историю мирового искусства. Грандиозная перестройка началась в 1729 году и продолжалась более 20 лет, вплоть до смерти зодчего. Получив заказ на колоссальную работу, он решил следовать традиции испанских площадей прямоугольной формы, окруженных зданиями единой этажности. Пласа Майор университетского города по величине превосходила столичную, а о красоте позаботился Чурригера, известный своим пристрастием к барокко. Ее обширное пространство замыкал массив двухэтажных домов с арочной галереей в 90 аркад. Автор использовал самые эффектные элементы популярного стиля, вытянув в одну линию окна, балконы с ажурными железными решетками, подчеркнув эту полосу высокой балюстрадой крыш. На северной стороне участка возвышалось великолепное барочное здание, построенное Антонио Гарсия де Киньонесом, учеником и напарником Альберто. Похожее на дворец, на самом деле оно предназначалось для заседаний городского совета и является ратушей до сих пор.

Сегодняшняя Пласа Майор, как и 300 лет назад, окружена старинными зданиями. Даже несколько минут пребывания на ней наполняют человека ощущением света, воздуха, красок – иллюзией вечного праздника. Особую роль в ее современном облике играет теплый золотистый оттенок зданий, по обыкновению возведенных из местного песчаника. С севера к Главной площади примыкают шумные торговые кварталы, с востока начинается улица Испании. К югу до самой реки растянулся студенческий городок, где находятся самые известные памятники архитектуры: Старый и Новый соборы, Дом раковин, старые корпуса университета, монастыри Сан-Эстебан и Лас Дуэньяс. Посвященная великому драматургу улица Сервантес ведет к колледжу Фонсека и далее к монастырю урсулинок.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.