БОЛЕЗНЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

БОЛЕЗНЬ

Лето 1933 года Малевич, как обычно, проводит со своими в Немчиновке. Остановились у дяди Василия Михайловича, брата покойной Софьи Рафалович, в доме 14 по Бородинской улице, построенном в 1925 году. Отдыхали, ходили по грибы, купались в речке. Малевич носит Уну на плечах — ей уже тринадцать, но она девочка маленькая, лёгонькая — болела туберкулёзом, в августе ей делают рентгеновский снимок, на котором дела не очень: в лёгких обызвествление, болезнь в любой момент может обостриться, нужно как можно больше свежего воздуха, молока, хорошее питание. Уна никак не может найти гриб, поэтому папа громко произносит «кхе-кхе!», оказываясь рядом с белым. Уна думает: что это папа раскашлялся? — останавливается возле того же места и находит гриб. Привал делали под большим дубом по дороге на Барвиху. Ребятишки пасли коз в кустах, ставили пьески и показывали родителям домашний театр.

В сентябре, проводив своих на поезд в Ленинград, Казимир задерживается в Москве. Он ждёт решения от ИЗОГИЗа [31], хочет узнать, будут ли издавать в серии альбомов и его альбом тоже. Тут начинается беспрецедентная цепь неудач и лишений, описанная им неприкрашенно, но бодро в письмах жене в Ленинград. В кармане у Казимира Севериновича — буквально ни гроша, а надо как-то протянуть, пока всё не выяснится. Он едет в Немчиновку, где осталось немного хлеба, сахара и картошки, и делит съестные припасы на три дня. Отправляется за грибами, хлеб кончается уже шестого; вдобавок льёт непрерывный дождь, всё кругом залито, одежда и обувь не просыхают. Казимир Северинович простужен, обостряется воспаление предстательной железы, приходится пить уротропин. Он не может выехать в город, потому что калош нет, а ботинки дырявые. Он переживает: дочери нужно хорошо кушать, а денег нет совсем, и непонятно, на что жить.

8 сентября Малевич всё же едет в Москву, хотя дождь сыплет не переставая, одежда промокла, а ночевать в Москве негде: Клюна, у которого он планировал остановиться, в городе нет. Казимир бросается к брату Мечиславу, где оставил мать; хочет занять у него денег на билеты, но у Мечислава трудная жизненная ситуация, ему нужно срочно жениться, в голове у него только свадьба. Он не только не помогает брату, но ещё и осыпает его упрёками, читает нотации. Казимир оскорблён, раздосадован. «Не может даже хлеба мне оставить, а меняет на молоко… Это подлинный чиновник», — с горечью пишет он жене. «Зная, в каком положении я нахожусь, он даже куска хлеба или сахару мне не оставил, не додумается спросить — ну как же ты живёшь?..»

Не помогает и старый друг Кирилл Шутко — ни к обеду не приглашает, ни ночевать не оставляет, и денег взаймы не даёт тоже. Уротропин кончается, Казимира мучают боли, к доктору сходить не на что. Он подписывает письма к жене «загнанный зверёк». Жена высылает ему калоши, но так как одежда только одна, а нужно всё время «вертеться», добывать денег, то ходит он непрерывно в мокром костюме. «Настроение у меня страшно паршивое», — пишет он жене. Решение в ИЗОГИЗе всё откладывают — в итоге альбом Малевича в их серии так и не вышел.

Но чуть положение меняется к лучшему, хоть ненамного, — сразу и тон писем становится бодрее. Казимир Северинович долго не унывает. Приезжает Клюн, он переселяется к нему; получает деньги, хоть и гораздо меньше, чем рассчитывал, — вместо восьмисот рублей только двести пятьдесят. Все мытарства искупает знакомство со скульптором Владимиром Александровичем Павловым. Это нужное знакомство; Павлов накормил его — «организм сильно истощился и в него вкладывается всё, как в резиновый мешок». Малевич радостно описывает жене пирог, телятину, фрукты и даже виноград «дамские пальчики». «Новую дырку нашёл», — радуется Малевич, имея в виду, что, возможно, с этим знакомством у него будут новые источники дохода: «Большой разговор и возмущение отношением ко мне». Он собирается бороться. Пугают только проблемы со здоровьем: ночью рвота, постоянные боли в мочевом пузыре. Он страшно боится, что сляжет.

Боялся-то он не зря: это исподволь уже начиналась его болезнь. Простуда стала спусковым крючком. Уже в середине ноября он пишет Клюну в Москву, что ему пришлось делать выкачивание мочи из кармана, который образовался из-за воспаления предстательной. Ещё несколько дней — и «на ходу умер бы», пишет Малевич. «Будет, очевидно, операция, зарежут бестии и ничего не поделаешь, идёшь как бык на бойню, даже того легче». Операцию, однако, делать не стали — мнение консилиума разделилось. Уролог Хольцов настаивал на операции, говорил, что сердце здоровое и надо оперировать. Участковый врач Казовой, доктор Путерман и другие — стали спорить и доказывать, что опухоль не злокачественная и надо лечить. Впрочем, возможно, дело было в расположении опухоли, в те времена далеко не всякие операции были выполнимы.

С этого начинается история его мучений. Зиму 1933/34 года Малевич то лечится дома, то лежит в больнице, как он её называет, «Жертв революции» (наверное, не только из наших дней это название кажется двусмысленным). Уна, придя в больницу навестить отца, говорит, что пришла к Малевичу, — и, к своему изумлению, слышит: «Представляешь, у нас тут, оказывается, лежит сам Малевич, известный художник!»

Ещё вспоминала Уна, как однажды они с Натальей пришли откуда-то, а Казимир Северинович быстро открыл им дверь и скрылся у себя. Наталья и Уна вошли к нему и увидели, что он лежит и охает от боли. Наталья бросилась к нему с испуганными возгласами, а Казимир вскочил и рассмеялся. Уна заревела, Наташа стала ругать его, — и только много лет спустя дочь догадалась, что это был не розыгрыш: просто он не заметил, как вошли жена и дочь, а когда увидел их, попытался скрыть боль и обратить всё в шутку.

Что у Малевича рак, от него, по обычаю тех времён, скрывали — говорили только близким. Суетин и Лепорская, сторонники нетрадиционной медицины, приглашали к нему известного на весь город гомеопата Габриловича, потом тибетского лекаря. Постоянно ходил к нему доктор Путерман, ещё молодой, лет сорока. Говорили с пациентом не только о болезни; Малевич научил его понимать левую живопись, а как-то снял со стены свою работу и подарил. Он вообще охотно дарил свои работы. Зиму 1934 года самочувствие было ещё более-менее, потом он резко сдал и по сути умирал почти год. Уна вспоминала, как на день рождения (23 февраля 1934 года) Наталья не позволила ему выпить рюмку красного; ну почему она не позволила, что бы это изменило? — спрашивала себя дочь.

Лежал он на надутом резиновом круге, чтобы не было пролежней. До поры до времени не унывал. В архиве Харджиева сохранился листок, записанный детским почерком, — видимо, писала Уна; это шутливые стихи, написанные Малевичем о своих тяжёлых обстоятельствах в конце января 1934 года.

Сторонитесь, не зевайте,

Свои ноги убирайте,

Еду, еду, ду-ду-ду!

На резиновом кругу.

<…>

«Что такое, мистер Та?»

бежит народ под ворота.

«Ничего, мадам Дуду,

Едет Казя на кругу».

Маем 1934 года датировано шуточное письмо Малевича Клюну. Начинается оно со стихов, подписанных «Айвазовский-Листиков». В них есть такие строчки:

Холсты стоят, а краски сохнут,

Болезнь моя не хочет глохнуть.

В кандалах лежу болезни сильной,

Прикован к ложу дух мой бодрый…

Дальше всё в том же духе: Малевич называет свою предстательную железу «ягодой», которую хирург осенью будет вырезать. «Окажется ли он моим другом, или, может быть, он друг болезни и при помощи его ножа я буду отправлен на синие высоты, чтобы с синих высот небес смотреть на Барвиху», — гадает он. Затем цитирует своего любимого поэта «Сергея Пушкина» (в предыдущих письмах встречался и некий «Алёша Пушкин», оба воображаемые), а Моргунова называет Саврасов Казимир Северинович, намекая на то, что он побочный сын художника Алексея Кондратьевича Саврасова.

В конце письма Малевич приписывает и несколько строк нешуточных — «настало лето и я, как дикий зверь в клетке своей болезни бьюся»; «лето идёт, а меня в этом лете нет». Вместе с тем, оказавшись дома даже на несколько дней, обязательно рисовал, пока были силы. На карандашном автопортрете июня 1934 года надпись: «34 г 8 июня 8 ч утра. Так я выгляжу сейчас Маркс в могиле когда выхожу на улицу дети кричат Карл Маркс».

Летом 1934 года Малевича устроили на лечение в Рентгенологическом и радиологическом институте. Ленинградский союз художников дал 400 рублей. От лечения ждали многого, брали туда не всех, пришлось похлопотать Кристи, который имел там связи.

«Призвали на помощь мне дух Рентгена, — писал оттуда Казимир Григорию Петникову, — и вместо солнца, вместо пляжа каждый день я лежу на особой подставке под дыханием Рентгенова лучей. Весь недуг должен убить его луч, проникая в самую микроклетку, и через две недели я должен встать и бежать здоровым, включиться в остаток лета. Рентгенологический институт стоит в небольшом саду, в котором ещё поёт зяблик… Кроме дышащего на меня духа Рентгена, я тревожу свой собственный дух, чтобы силой его восстановить прежнюю беспредметную душу, так как сейчас давят меня предметные образы разных отвратных картин».

Малевич грезит о лете, о солнце, описывает холмы, шум леса, рвётся быть хоть пастухом, чтобы с коровами греться на солнце, мокнуть в дождь и дышать дыханием трав. В письмах Клюну и Петникову из больницы много желания жить, желания гармонии. Это его последнее лето. А он пропадает и даже писать не может. В голове образы, которые «выводят из живых», — что больные в саду больницы подобны кладбищу, которое навещают близкие из внешнего мира. Наталья приносит ему клубнику с молоком, вареники с вишнями, а он мечтает: «не хватает только терраски, да поля, да лесу, да далей далёких, не хватает ржаных полей, да голубых в них васильков, да полевых дорожек, усеянных ромашкой, солнца вечернего, да пляжа Барвихского, грибков жареных». Не устаёт Казимир и бороться — язвительно пишет об эпигонах-фотореалистах, горит желанием немедленно выздороветь и приступить к работе — в голове полно замыслов, жалко пропавшего года…

Рентген не помог. Воспалились мочевой пузырь, почки. Болит крестец, началась постоянная высокая температура. В июле Суетин пишет Мейерхольду, чтобы тот ходатайствовал об отправке Малевича в Париж — может, там его смогут спасти. В августе Малевич снова в больнице, на сей раз в Мариинской. Самочувствие резко ухудшается, и он падает духом. Наталья написала Клюну отчаянное письмо, тот приехал ненадолго, писал его портрет, много говорили. Встреча, очевидно, приободрила Казимира Севериновича, хотя состояние его было совсем скверное: сильные боли, температура и сознание обречённости. Говорили, когда он мог, об искусстве, о супрематизме; Малевич просил передать Кристи, что лучшее произведение в Третьяковке — это «Чёрный квадрат», и интересовался, висит ли он в раме или без рамы.

Ко всему тому мучения впереди предстояли ещё долгие, это признавал и доктор. В самом деле, Малевич прожил ещё девять месяцев.

К октябрю 1934 года относится запись в дневнике Льва Юдина о том, как он приходил в гости к Малевичу с двухлетним сыном Санькой, будущим учёным-биологом А. Л. Юдиным. Саньке принесли старых игрушек Уны, он возился на полу. На улице, после череды дождливых дней, солнце. У Малевича температура и сильные боли. Разговор шёл о детях, о жене Юдина — учительнице рисования в школе, которая ходит к Казимиру Севериновичу заниматься. Малевич немного «кокетливо» спросил, не наговорил ли он ей лишнего — а то ведь эдак и школу человек может бросить. Тут же добавил, что лучше бы, конечно, художнику работать чертёжником или переписчиком — подальше от живописи, — чтобы рисовать тянуло, чтобы не уставать и не замусоривать живописное чувство. Потом увидел, что напротив красят крышу, ещё мокрую от дождя, — забыл о боли, рассердился, стал ругать управдома. Сетовал на болезнь, что мешает писать, говорил о своих замыслах: хочу, мол, написать «Пионера» — он в раме, лицом обернулся к зрителю, а за ним простор, дали. Ещё хотел написать пустые ножны — без сабель, предмет, который фигура держит. «У нас сегодня как будто праздник», — повторял жене. Саньке подарили фанерного петушка. В трамвае Санька уронил его в оконную щель.

О смерти Малевич с учениками не говорил, «относился спокойно» (по словам Рождественского). «Смотрел на складки одеяла, как свет падал на эти коричневые складки, и говорит: иногда мне кажется, что это огромные песчаные горы, и там идут караваны…»

1 декабря 1934 года умер Киров. Малевич, полушутя, просит Уну как пионерку замолвить за него словечко, чтобы ему заказали памятник Кирову. В это время он уже почти не встаёт, но ещё общается с молодёжью, к нему ходят художники, он обсуждает с ними их работы. Рождественский и Суетин тайком приходят его фотографировать, так, чтобы он не видел. Их таскают по допросам: арестовали Ермолаеву, Стерлигова… Малевичи живут всё это время за счёт пенсии и редких продаж картин; на еду хватает, на мало-мальски приличную одежду — уже нет; у четырнадцатилетней Уны ни одного нарядного платья. В начале 1930-х весь Ленинград, за редким номенклатурным исключением, ходил в ношеном, штопаном и перелицованном.

В январе 1935-го, уже не имея сил писать сам, Казимир Северинович продиктовал жене письмо к Давиду Штеренбергу, прежнему защитнику гинхуковцев, другу Луначарского. Малевич просит отправить его в Париж на лечение. Письмо бодрое, из него явствует, что Казимир о своём диагнозе не знает и только думает, что его неправильно лечат. Что у Малевича рак, жена дописывает постскриптумом от себя. Впрочем, Штеренберг не имел прежнего влияния, да и вряд ли уже помогли бы Казимиру Севериновичу и в Париже.

Пока мог разговаривать, к нему часто приходил дворник Зарипа, и они по часу, по полтора о чём-то толковали. Зарипа был и на похоронах. Малевич вообще охотно заводил разговоры и с людьми не из интеллигенции; не то чтобы специально «беседовал с народом» — просто у него с ними было столько же общего, сколько и с Хармсом, Гершензоном, Матюшиным. Малевич входил и в тот, и в другой круг. Впоследствии такое встречалось часто, в наши дни тем паче не редкость, а тогда ещё было чем-то необычным — слои людей ещё не были так перемешаны.

К весне Малевич впал в забытьё, лишь изредка приходя в себя и глядя на домашних осмысленными, измученными глазами. Резиновые круги уже плохо помогали от пролежней. Однажды, совсем придя в сознание, сказал жене и дочери: «Пропадёте вы без меня». Это одна из его самых последних фраз. Доктор Путерман колол ему морфий, чтобы хоть ненадолго избавить от мучений. Уна вспоминает: весной её то и дело посылали в аптеку на Максимилианский переулок за кислородной подушкой. «Помню, Первого мая был очень хороший день, все ребята собираются в школу, чтобы идти на демонстрацию, а я не знаю: пойти или нет? Ведь папа такой больной. И всё-таки я вышла на улицу, у меня были красивые синие туфли, и так было празднично, люди нарядные ходят, а я думаю: ну почему так хорошо, так радостно кругом, а папа мой…»

Приехала старшая дочь, Галина Казимировна, которую Уна видела впервые, — папа не говорил ей о существовании старших детей. Уна всю жизнь думала, что отец не виделся с Галиной, но она ошибалась — виделся.

После 10 мая доктор Путерман объявляет: организм держится чудом, конец должен был наступить уже пять дней назад, только здоровое сердце так долго удерживает в нём жизнь. Казимир уже почти никого не узнаёт, не говорит, видит только одним глазом, ни на что не реагирует. Всё же, когда 13 мая у постели появляется Клюн, Казимир хоть и не сразу, но узнал друга, по одним свидетельствам — заплакал, по другим — улыбнулся глазами, встретил его «с почти радостным бесстрашием». К этому времени собираются все, кто на свободе: Суетин, Лепорская, Рождественский; его дочери Галя и Уна, мать, жена. Его фотографируют, Клюн делает рисунки. В облике умирающего уже ничего общего с прежним, когда-то бывшим Казимиром. Чёрные волосы отросли до плеч, лицо страшно исхудало и обросло бородой, лицо и руки голубоватые, глаза полузакрыты, почти не слышно дыхания.

«Нет, это был не Малевич, мой старый друг, — пишет Клюн, — это был кто-то другой, это было олицетворение Христа, снятого с креста и измученного страданием, как его изображали художники раннего средневековья, итальянские и византийские».

15 мая 1935 года Казимир Северинович Малевич скончался.