Глава 3. Энджи

Как только я поселилась в Лондоне, я окончательно стала Кати и перекрасила свои чёрные волосы в рыжий цвет. Я стала полностью другой, не знающей свою семью, не помнящей своего детства. Уже неделю я работала в аптеке на Эрлс–Курт–Роуд, работа приносила ровно столько денег, сколько нужно было, чтобы заплатить за жильё и купить самое необходимое. Я всегда не любила ходить по магазинам. И пока у меня была одежда, еда и что–нибудь в запасе, я была счастлива. Квартирка производила довольно жалкое зрелище по нынешним стандартам, но она была определённо не хуже тех мест, где мне приходилось жить.

Я была молода, независима, поэтому у меня никогда не было проблемы как провести воскресный вечер. Поэтому не было ничего необычного в том, что моя компаньонка предложила мне однажды пойти с ней на день рождения, где–то между Швейцарским коттеджем и Хэмпстедом.

Когда мы пришли, вечеринка уже была в полном разгаре, квартира была наполнена шумом, молодыми телами, сигаретным дымом, везде банки, бутылки и коробки с мусором. Праздновали семнадцатилетие кого–то по имени Анджела, экзотического вида девушки с кофейного цвета кожей, высокой, стройной, с иссиня–чёрными волосами и искрящимися глазами. Мне она понравилась сразу. От неё веяло дикостью, опасностью и смеялась она почти непрерывно.

Хозяином квартиры был Джон Майалл, но это имя мне ничего тогда не говорило. Анджела, однако, пришла с парнем по имени Час Чандлер, гитаристом the Animals, группы, которая возглавляла список своей House of the Rising Sun, поэтому я знала их. Час был высоченным широкоплечим красавцем (6 футов 4 дюйма), вьющиеся волосы спадали на его открытое улыбающееся лицо, говорил он на диалекте Джорди, что делало его речь совершенно непонятной среди того шума, который нас окружал.

Мы сидели за кухонным столом, хихикали и болтали, Анджела спросила меня, живу ли я в Лондоне.

— Да, я снимаю квартирку в Эрлс–Курт.

— О, мой бог, тебе повезло, — её приятное личико сморщилось в смешную гримасу, — а я живу с мамой в Чадвелл–Хит. Мне бы тоже найти что–нибудь в городе.

— Моя компаньонка только что уехала в Австралию, — сказала я, — ты можешь занять её место, если хочешь.

Её восторгу не было границ и с этого дня все следующие 30 лет до её бесчеловечной смерти мы оставались лучшими подругами.

Разделив спальню со мной, она внесла со всей своей одеждой, пластинками и лихорадочной жизнью восхитительный беспорядок в наш цокольный этаж. Мы проводили почти всё своё время в гостиной, где спала раньше моя компаньонка и, валяясь на её диване и слушая пластики, курили, болтая о том, о сём. Часто кто–нибудь спускался за нами, предварительно позвонив по телефону мне или ей, и мы стремглав взлетали вверх по лестнице и неслись на очередную вечеринку или ещё куда–нибудь. О такой именно жизни я мечтала всегда. Не было никого, кто бы сказал «нельзя», или фыркал неодобрительно, или пророчил наше неминуемое падение. Мы напивались, мы обкуривались, объедались и спали сколько хотели. Мы были счастливы.

На нашей деловой, многонациональной, неряшливой Эрлс–Курт–Роуд было в одном из подвалов кафе Шмен–де–Фер (Девятка), открытое до трёх утра и обслуживающее битников и прочую богему нашего района. Если мы никуда не шли, нас можно было найти там каждый вечер, грызли кукурузные початки, пили горячий шоколад и слушали бесконечные споры, философствования и утопические идеи переустройства мира. Каждый был переполнен идеями, каким быть следует миру. Все были молоды и свободны от предрассудков, это, как я уже писала ранее, казалось мне естественными атрибутами взрослой жизни. В большинстве своём это всё было трёпом, но весёлым и интересным, к тому же, за миллионы миль от домашней рутины, постоянных жалоб и брюзжащих обсуждений правительства.

Бренда, прямая и практичная девушка из Девона, первая из нас стала увлекаться мужчинами. Обычно мужчинам ничего не удавалось предпринять в нашем узком кругу, но среди них попадались достаточно настойчивые, которые пробивали брешь в нашей независимости. Один такой стал водить её в стрип–бар в Сохо, но даже это не помогло. Мы всячески предостерегали её, но она от этого ещё больше цеплялась за него. Известие, что она беременна, нас потрясло. В те годы не говорили так много о сексе, 60–е только набирали обороты и противозачаточные не были в ходу. Беременность была платой молодой девушки за бегство от рамок, а для нас ещё одним сильным доводом избегать мужчин. Бренда с ребёнком отправилась жить в цокольный этаж на Москоу–Роуд в дом, где её мать работала экономкой. Всё это стало ужасным предостережением для всех нас, более эффективным, чем внушающие страх рассказы моей бабушки. Никто из нас не хотел разделить судьбу Бренды и потерять свободу из–за минутного удовольствия.

Несмотря на это, я начала гулять с парнями и часто всё оканчивалась постелью. Я не принимала никаких мер предосторожности, потому мы об этом даже не думали. Мы занимались всего лишь тем, чем занимались все вокруг. Секс не вытекал явно из бабушкиных предостережений, ведь я была «куском мяса для каждого мужчины». И я не понимала, что именно из–за секса происходит неразбериха в жизни людей.

Я нашла свою первую работу, нудную работу в аптеке. Весь день, проведённый на ногах, приводил к тому, что вечером я старалась оторваться на полную. Последнее, что я собиралась сделать, так это лечь спать пораньше, чтобы вовремя проснуться и идти на работу. Поэтому, я ушла из аптеки и стала работать вечерами официанткой в Золотом Яйце на Лестер—Сквер. Это означало, что я могла выспаться днём и не спать до четырёх часов утра, времени, в которое, как я открыла для себя, происходило самое интересное.

Золотое Яйцо — это сеть ресторанов, которые предлагают американскую кухню, хотя сами американские туристы так не считали. Это были яйца с жареными или обжареными ломтиками картошки, а на самом деле — традиционный английский завтрак. Лучшее, по моему мнению, что было в меню, так это пирог с кленовым сиропом и взбитыми сливками.

Работать приходилось много, но мне нравилось, что я могла общаться с разными людьми. К тому же тридцать фунтов в неделю вместе с чаевыми, это много больше, чем заработала бы я в каком–нибудь магазине. Я знаю нескольких, с кем работала в те дни, кто до сих пор, вот уже двадцать лет, продолжают работать официантками, потому что это хорошие деньги, особенно если ты работаешь в Hard Rock Cafe на Пикадилли.

У нас с Анджелой была пара приятелей из голубой компании, они жили на соседних улицах и мы с ними весело проводили оставшиеся до рассвета часы без страха, что они разобьют нашу дружбу. Как–то вечером мы с Анджелой шли навестить наших приятелей, как вдруг, какой–то длинный чёрный лимузин притормозил рядом с нами, просигналив и замигав фарами. Стекло опустилось и мы увидели внутри ребят из Animals. Полагаю, что они уже заезжали к нам, ища Энджи, и послали сказали шофёру, чтобы тот нашёл нас.

— Они в клубе, не хотите присоединиться к ним?

Мы плюхнулись внутрь, и поехали прямиком по Грейт–Виндмилл–Стрит в самое сердце Сохо, недалеко от Пикадилли–Циркус. Мы стали как пьяные от одной только мысли, что мы, такие молодые и свободные, едем с личным шофёром по ночному городу в лимузине. Автомобиль был слишком велик, чтобы выехать в Хэм–Ярд, узкую выложенную булыжником аллею позади здания, в котором располагался клуб Scene, в который нас и хотели отвезти. Мы все вылезли и устремились в недра тёмной задней улицы, спустились несколько ступеней вниз и оказались в клубе, где они должны были дать своё первое выступление в Лондоне.

Полутёмный, прокуренный зал, достаточно большой, чтобы окружить 200 человек своими стенами, выкрашенными в чёрный цвет, если, конечно, они встанут вплотную друг к другу. Как только мы вошли, на нас обрушился грохот музыки. Чёрные стены, мусор, заметённый по углам, пятна жвачки на полу и никаких стульев, вообще никакой мебели. Ничего, что бы мешало танцам или просто стоять и смотреть. На сцене были High Numbers и первое, что мне запомнилось, это их барабанщик, который похоже сошёл с ума, круша и топча всё кругом, как одержимый. Мне показалось, что он и есть самый заводной из группы.

Пройдёт совсем немного времени и они станут называть себя The Who. Барабанщика, конечно же, звали Кит Мун.

Они кончили и присоединились к нашей компании. Пит Таунзенд, с самого начала держался несколько в стороне, но все остальные были очень дружелюбно настроены. Кит всегда был неудержим, как большой щенок, который не может совладать со своим телом. Он был очень обаятелен и я сразу в него влюбилась, скорее из–за его гиперподвижности и маниакальной страсти к розыгрышам.

Мы с Энджи стали постоянными посетителями Сцены. После окончания работы в Золотом Яйце неслись и проводили там оставшиеся до закрытия пару часов, и когда уже все расходились, мы с Китом бродили по Сохо, болтая и шутя. В те дни не было ночных кафе, а клубы к утру все уже были закрыты, поэтому нам ничего не оставалось как завалиться к кому–нибудь на квартиру. The Who заключили контракт с Китом Ламбертом, тем самым, который постарается в будущем основать Track Records. У него была квартира на Айвор–Курт на самом верху Глостер–Плейс. Однажды ночью, как всегда болтая, мы забрели туда после их выступления в Сцене. Проходя мимо вывески «Гараж Муна», он стал уверять меня, что гараж принадлежит их семье. Я была для его розыгрышей лёгкой добычей, доверчивой, искренней и желающей верить во всё, что бы он ни сочинил.

Отшельники Германа были тогда очень популярны, но стали центром насмешек всех серьёзных музыкантов Лондона. Если они заходили в клуб, Кита было не остановить, он подскакивал к несчастному Питеру Нуну, прыгал вокруг него, как марионетка, и пел пискляво–шепелявым голоском «Сегодня, пожалуй, я молока не буду», в то время как мы все давились от смеха, стараясь быть незамеченными. Мне никогда не удержаться было от смеха, даже если я не одобряла его шуток.

Отшельники снимали квартиру также на Айвори–Курт и Кита было не удержать от соблазна поддразнить их при каждом удобном случае. Однажды, когда они проезжали под окном Кита, он бросил им из окна пенни и монета, упав на крышу автомобиля, оставила огромную вмятину.

Мы с Китом пробовали залезать вместе в постель, но он оказался слишком сумасшедшим, чтобы стать просто любовником, с ним гораздо интересней было полетать или устроить очередной розыгрыш. Его увлечение безмозглыми птице–грудыми куколками освободило нас от любовных попыток и оставило нам дружбу и совместное времяпрепровождение. Я испытала на себе, что секс, как таковой, очень напрягает дружбу. Меня не устраивали такие отношения, которые бы ограничивали мои желания и стремления встречаться с кем захочу. Мне жалко было тратить время на ревность и длинные обсуждения моих поступков. Уж от чего я старалась себя обезопасить, так это от замужества и семейной жизни. Многих, кого я знала, кто погрузился в музыкальный бизнес придерживались такого же мнения — очень немногие стремились завязать прочные отношения, которые неминуемо сразу отражались на их музыке или на их карьере. Они получали некое преимущество по сравнению с нами, но нас с Энджи такое не привлекало.

Клуб Сцена ввёл меня в рок–обстановку Лондона, причём подняв меня на самую высоту. Мы с Энджи всегда были со «звёздами», как если бы были их гонораром. Мы одевались как хотели, мы ходили куда хотели, не задумываясь о последствиях или проблемах, возникающих на каждом шагу — нас все знали уже в лицо и вышибалы, и официанты. Следующие пять–шесть лет клубы, такие как Сцена, стали для нас вторым домом, местом, где мы ели, пили и общались, с нас никто не спрашивал денег, которых у нас редко хватало бы даже на выпивку, не говоря о том, чтобы заплатить за вход или еду. Нам всегда отводили лучший столик, даже если приходилось пересаживать людей, пришедших раньше. Для нас это было совершенно естественно и мы с друзьями переходили из одного места в другое. Мы с Энджи даже не представляли насколько влиятельны были музыканты, с которыми мы сошлись. Не подозревая, мы влились в самую элиту, которая на несколько следующих лет определила музыкальный стиль эпохи и поднялась на вершины богатства и всемирной славы.

Мы познакомились с Джорджи Феймом в Сцене, он пригласил нас в Whisky A Go Go на Водер–Стрит, напротив входа в Чайнатаун, он выступал там. Так мы приобрели второе логовище. Не прошло и пары месяцев, как и другие клубы стали утолять наш всё увеличивающийся аппетит до рок–музыки. Speakeasy позже всех стал для нас родной обителью. Там за столиком у дверей всегда сидел один молодой парнишка и наблюдал за звёздами, как они заходят и выходят. Мы его запомнили, потому что у него были невероятно длинные чёрные волосы. Мы часто подсмеивались над ним, потому что он был как будто гикнутый, ни с кем не разговаривал и никто о нём ничего не знал, пока не прошли годы и мы не узнали, что звали его Фредди Меркюри.

В наши ранние дни у нас не было денег на алкоголь, поэтому нам было всё равно, что Сцена не имела лицензии на продажу спиртного. Некоторые шли напротив в паб за выпивкой, мы же, как и большинство, довольствовались «пурпуровыми сердцами», модными в те дни амфетаминами. Кажется, у каждого они были в запасе, и все были счастливы поделиться с тобой. Думаю, в Сохо их можно было купить за несколько пенсов на каждой улице. Сама же я никогда не ходила туда за этим.

Анджела была хотя и младше меня, но вращалась уже здесь за год раньше меня и знала гораздо больше меня про такие штуки. Она часто подсмеивалась над моей «сентиментальностью» и нежеланием броситься со всем сердцем в неизведанное. Зовите это хоть неосмотрительностью, но без пурпуровых сердец я не могла обойтись.

Они помогали обходиться четырёхчасовым сном, расширяя наше время на танцы, слушание музыки и общение, так необходимое нашим сердцам. В основном мы слушали музыку в клубах, всех, кто играл, мы хорошо знали, теперь эта музыка рассеяна по ностальгическим сборникам, так называемым bluebeat records.

Однажды мы с Китом навестили Джорджи Фейма. Он жил в ужасном многоквартирном доме. Блондинка, с которой он там жил, была художницей и стены все были расписаны эротическими, на восточный манер, сценами любовных игр женщин со львами и тиграми. Там, среди её фантазий и её снов, я выкурила свою первую страничку букваря. Пошатываясь, мы с Китом добрались домой через какой–то сплошной хихикающий туман. Я сделала первый шаг, куда прежде никогда не ступала. Все из нашей компании с облегчением вздохнули, что я наконец–то пошла в правильном направлении.

Мы с Энджи начали ходить в новый, только что открывшийся клуб, Кромвеллиан, напротив музея Естествознания на Кромвель–Роуд. Владельцами были два брата, борцы рестлинга, и один только Бог знает, как мне удалось стать там диск–жокеем. Моя смена начиналась поздно вечером и оканчивалась ранним утром. Я ставила разную музыку. Хозяева хотели, чтобы это была в основном танцевальная музыка, но я старалась поставить такую, какая мне больше по душе, Рэй Чарльз, Нина Симон, Дайэна Ворвик, потому что многим хотелось просто посидеть, поболтать.

Наиболее уважаемым музыкантом, из тех кто играл в этих клубах, был Зут Мани и его Big Roll Band. Мы с Энджи познакомились с его женой Ронни Мани в Сцене и тут же попали под её обаяние. Она была на 13 лет меня старше, очень миниатюрная, очень хорошенькая и она сразу энергично взяла нас под свою защиту, как не терпящая никаких возражений курица. Она была родом из Глазго и, чем только можно, отличалась от лондонцев, но все её любили. Как то однажды мы сказали ей, что нам предстоит съехать с нашей уютной квартирки в цокольном этаже на Эрлс—Курт, так как возвращается владелец, который хочет продать дом.

— Над нами пустует квартира на Гюнтерстоун–Роуд, — сказала она. — Почему бы вам туда не переехать?

Как выяснилось, там была одна комната с крохотной кухней, но это то самое, что нам и нужно было. Мы вынуждены были пользоваться их туалетом, душ же был ещё этажом ниже, так что по лестницам нам всем пришлось побегать.

Энди Саммерс играл у Зута в группе и жил в цокольном этаже и через пару недель Энджи, несмотря на мои протесты, спустилась к нему жить. Однако она скоро вернулась, и рассказала, как она проснулась среди ночи от того, что он со свечой залез под одеяло и стал её обследовать.

Где–то в это время я решила, что сыта Золотым Яйцом и хочу стать парикмахером, но не хотела бросать при этом такую «специфическую» работу как диск–жокея. Но для одной из них ещё было рано. Я стала брать уроки в небольшом салоне в Кенсингтоне. Несмотря на то, что мы никогда не открывались раньше десяти, мне было трудно включиться в работу, хотя она мне и нравилась. Это было время, когда дамам приходилось сушить волосы в огромных сушильных колпаках. Фены и модные салоны были ещё далёким будущим. Миром правил Раймонд (Мистер Тизи–Визи), Видал Сасун только ещё начинал. Я не представляла ещё себе, как сделать причёску хоть сколько–нибудь модной, а мои ночные друзья уводили меня прочь от того, чтобы заняться чем–либо одним.

Мы сидели с друзьями в пабе на Водер–Стрит, напротив клуба Марки, когда кто–то представил меня Брайану Джонсу. Мы как раз собирались в клуб Сцена и мы взяли его с собой. К этому времени Rolling Stones уже были большими звёздами и Брайан выглядел органично, настоящий денди, знающий себе цену. Он был очень вежлив, скорее даже отстранённо–вежлив, с загадочной улыбкой на лице. Он всегда ходил один и говорил, что чувствует, что остальные члены группы, хотят, чтобы он ушёл, особенно Мик Джаггер и Кит Ричард, даже несмотря на то, что они его детище, и он до сих пор считает себя их руководителем.

Через пару месяцев у нас завязался роман, который, как и в случае с Китом, быстро перерос в крепкую дружбу. Мы попробовали, но были настолько равнодушны друг к другу, что скоро поняли, что ни у меня не было иллюзий на его счёт, ни у него — на мой. Постепенно я поняла, что заводился он только от проституток. Но когда девочки уходили, он чувствовал такое одиночество, что звонил мне и просил, чтобы я пришла. На кухне у него был всегда жуткий беспорядок и я не могла устоять перед горой грязных тарелок, прежде чем заняться чем–нибудь ещё.

Он часто звонил мне, чтобы я составила ему компанию пройтись вместе по магазинам на Кингс—Роуд. Он ходил в отлично скроенном костюме и узких без шнуровки сапогах с каблуками, какие обычно носили моды. Хотя я никогда не понимала радости болтаться по магазинам, я давала себя уговорить пойти с ним. Ему нравилось, что его все узнавали, но паранойя, которая в будущем его погубила, уже давала о себе знать, он вдруг начинал паниковать, мы выбегали из магазина на улицу, ловили такси и прятались от воображаемых врагов, скрывающихся за вешалками с одеждой.

Начали проявляться первые симптомы нездоровья в поп–мире и Брайан купил себе Роллс–Ройс с тонированными стёклами, заменив им такси и метро. Если вдруг среди ночи нам приспичило поесть, мы ехали к Челси–Бридж и покупали чай с мясным пирогом, не выходя из роллса так же, как заправлялись там все байкеры. Мы съедали свои пироги, запивая чаем, смотрели на чернеющую впереди гладь воды, а позади нас мерцали огни города. Мы хихикали и сходили с ума, как школьники, вырвавшиеся от родителей.

Спустя несколько лет, когда наркотики начали сжигать его, трудности общения увеличились, но даже уже тогда, хотя временами и было с ним очень весело, начали проявляться тёмные стороны его характера, принося ему нестерпимую боль. Я встречалась с ним вплоть до его последнего дня и не помню ни одного случая, когда другие камни разговаривали или виделись с ним, кроме как на студии во время записи или на больших приёмах, всё это доказывает насколько изолировано и одиноко он жил.

По сегодняшним стандартам мы были наивны и ничего не знали ни о физиологии, ни о сексуальности, так что когда Энджи забеременела, она поняла это только на пятом месяце. Образ Бренды, пойманной капканом цокольного этажа, проплыл перед нашими глазами. У нас не было ни малейшей идеи, что предпринять в таком случае. Либо потерять работу, либо растить ребёнка, но я ей уже говорила и об этом, и о том. Я не помнила, кто её отец, но и не было никого, с кем бы она поддерживала постоянную связь.

Аборты были всё ещё вне закона, но друзья намекнули нам, что у них есть кто–то на примете. Мы позвонили, как они нам сказали, и человек, похожий на доктора, приехал к нам на дом. Я встретила его и провела прямо в нашу комнату. Мы с Ронни ждали внизу. Когда он уходил, он предупредил нас, что всё начнётся через несколько часов. Он не ошибся. Бедная Энджи разродилась в нашем маленьком жилище через 12 часов. Когда окончательно вышел из неё мёртвых плод, мы ничего лучшего не могли придумать, как преподнести её букет цветов. Для нас для всех это стало тяжёлым испытанием, а бедная Энджи надолго сделалась слабой и больной. Помню, когда всё завершилось, Ронни принесла её коробку шоколада, шоколад назывался «Награда».

Энджи было не остановить, она страстно желала забыть весь этот кошмар и это только показывает, насколько глупы и неопытны мы были, в тот же вечер мы все отправились в Скоч к Святому Джеймсу. Но у Энджи вдруг появились сильные боли внизу живота и она стала терять сознание. У неё открылась инфекция и вечер окончился в больнице, где они её безжалостно прижгли. Она твердила, что у неё произошёл выкидыш, но было очевидно, что никто из врачей не поверил ей.

Оглядываясь назад, я вижу насколько опасно всё это было, как легко она могла умереть, но тогда, когда она через несколько дней выписалась и была снова с нами, мы старались не вспоминать этот случай. Нас это так потрясло, что мы даже не могли это обсудить. Наша жизнь продолжалась, как и прежде всё для нас имело значение и, как бы там ни было, за чтобы она не бралась, это было для неё самым главным в данный момент.