Глава 4. Джими

Гюнтер–Роуд ведёт в Лондон из аэропорта Хитроу на западе. Поэтому, когда Час Чандлер сошёл с самолёта со своим новым протеже, он первым делом заехал к Зуту и Ронни Мани по пути в отель. Я всё ещё спала, по мне так умри весь мир, а они начали там внизу играть с Энди Саммерсом. Утро было в разгаре и Ронни поднялась к нам, разбудила и говорит, что думает мне должно понравиться то, что происходит внизу. Мы с Энджи обе были совершенно разбиты событиями прошлой ночи.

— Кати, — старалась она меня разбудить, тряся за плечо, — спускайся и познакомься с парнем, которого привёз Час. Он самый настоящий дикарь с Борнео.

— Какой парень? — моё затуманенное сознание ещё спало и единственное, что я хотела, чтобы она ушла и оставила меня одну.

К ним всегда кто–нибудь приходил и что такого особенного было в этом посетителе?

— Его зовут Джими Хендрикс, он гитарист и Час его нашёл в одном из клубов Нью–Йорка, он собирается стать его менеджером. Говорит, он лучше всех. Спускайся, познакомься с ним.

— Ладно. — Она поняла, что до мнея не добудиться и ушла.

Была суббота и у меня был выходной в парикмахерской, поэтому я рухнула дальше спать и никакие силы не смогли бы меня заставить спуститься вниз, тем временем Час и Джими исчезли, направившись в гостиницу.

— Не беспокойся, — успокоила меня Ронни, — мы все собираемся встретиться попозже в Скоче.

Клуб Скоч в Мейсонс–Ярд, недалеко от Джермин–Стрит в Вест–Энде, стал для нас постоянным местом обитания. Там было много уютнее, чем в Сцене, бар, столы со стульями, ковры. Он привлекал людей шоу–бизнеса, таких как Тони Бут, отца Чери Блэр, который был очень известен в те годы. Разное бывало там, однажды заявились южные лондонцы и устроили драку. Разбросанные стулья, осколки бутылок, разбитые лица, я всё это время просидела в углу под столом, так как входные двери были заблокировали.

В этот вечер, когда Энджи, Зут, Ронни и я пришли туда, меня поразило необыкновенное спокойствие и в то же время напряжение, висевшее в атмосфере. Все замерли, слушая кого–то, кто играл на гитаре. Обычное дело, многие приходили в Скоч поиграть джем, поболтать, выпить. Но здесь было другое. В зале, казалось, присутствовал сам Месмер. Совершенно ясно, происходило что–то особенное. Несколько минут прошло, прежде чем глаза привыкли к полумраку, я не разглядела гитариста, но увидела как Час поднялся на сцену и попросил парня прерваться.

Наша компания пополнилась, Час со своей подружкой Лоттой, Джорджи Фейм с Кармен и ещё одна яркая тёмноволосая девица, но я её не знала, может модель. Мы все столпились пытаясь рассесться вокруг стола, и я поняла, что это и есть тот протеже Часа, тот «дикарь» Ронни, которого она мне пыталась показать утром.

Я хочу начать с него, — сразу начал Час, как только мы расселись. — У него виза только на семь дней и нет права на работу ни на платную, ни на бесплатную. Он представил нам Джими, тем с кем он ещё не был знаком. У меня было желание спросить Часа, как зовут ту девицу, но он как будто не слышал и я подумала, что может это Джими её привёл сюда.

Я не могла оторвать от него глаз. Прежде я никогда не видела таких экзотических мужчин. На нём были бежевые брюки слегка расширяющиеся книзу и из белого сатина рубашка с большим воротником и широкими рукавами. Его волосы стояли торчком на голове этакий собственный африканский стиль, совершенно незнакомый Лондону. Его голос очаровывал с первой же секунды, такой тихий, вкрадчивый, с американским акцентом, когда говорил, взгляд становился таким внимательным. Мы говорили не умолкая, но вот эта раскрашенная дива вышла в дамскую комнату.

— Иди, сядь сюда, — он улыбнулся, показывая на освободившийся стул рядом с собой. Теперь мы могли говорить свободнее.

— Мне нужно, что–то тебе сказать.

Я подвинулась ещё ближе.

— Что? — я всем своим телом ловила каждое его слово, шум вокруг перестал для меня существовать.

Он поцеловал меня в ушко.

— Думаю, ты прекрасна.

Совершенно пошлая фраза, но что–то такое приятное и искреннее было в том, что он сказал её. Я тут же влюбилась. Он льстил мне, а у меня билось сердце, я старалась скрыть моё волнение бессвязной болтовнёй, ещё более выдавая свои чувства.

— Чем вы занимались в Нью–Йорке? — спрашивала я.

— Играл в кафе Wha, там и познакомился с Часом.

Тёмноволосая девица вернулась из дамской комнаты и села на мой освободившийся стул рядом с Ронни. Я не придала этому особого значения, я не предполагала, что это может быть его подружка или что он слишком явно заигрывает со мной. Через пару минут наша маленькая Ронни взорвалась потоком шотландской брани на какую только способен истинный житель Глазго в ответ на реплику этой девицы обо мне. Девица вцепилась Ронни в волосы и рывком оттянула ей голову назад, если бы хоть кто–нибудь бы ей сказал, что она только что совершила самою большую ошибку в своей жизни. Ронни схватила бутылку виски и, разбив её о край мраморного стола, послала фейерверк осколков во всех направлениях, обратив на себя взгляды всех, находящихся в клубе. Все затихли.

— Отпусти мои чёртовы волосы, — зарычала Ронни, каждым дюймом своего маленького тела превратившись в свирепого уличного бойца. Она пырнула горлышком разбитой бутылки прямо в её прекрасную обнажённую шею.

— Господи Иисусе, — Час запаниковал и посмотрел на меня, — быстро уводи Джими отсюда ради всех святых, Кати, у него ведь всего лишь гостевая виза. Отвези его обратно в Гайд–Парк–Тауэрс! Быстро! Пока кто–нибудь не вызвал полицию.

— Хорошо, — я сгребла Джими и мы выбежали в Мейсон–Ярд.

— Надо поймать такси, — сказала я и, повернув голову, увидела как он шагнул на мостовую, увидев такси, но смотрел он совершенно в другую сторону. Я прыгнула за ним, вернув его на тротуар, как раз подъехала машина и, впихнув его внутрь, успокоилась только когда за ним закрылась дверца.

— Что это было? — спросила я, когда стихли первые потоки слов.

— Не знаю, — недоумевал он, но скорее его ошеломил оказанный Лондоном ему приём.

— Кто она?

Он пожал плечами и усмешка скользнула по его губам.

— Ко мне она никого отношения не имеет. Это девочка Кит Ричардса. Я познакомился с ней в Нью–Йорке.

— Ах, так вот какая она, эта Линда Кит.

Я много слышала о модели Кит Ричардса, с которой его часто видели в обществе, но видеть мне её не приходилось. Я посоветовала Джими лучше подумать о том, что ему предпринять, чем соглашаться на то, что ему предложат, но впрочем добавила, что не настаиваю. По дороге в гостиницу мы поняли, что начали понимать друг друга с полуслова. В номере мы заказали выпивку и стали дожидаться остальных участников сегодняшней вечеринки. Я не могла поверить, как быстро мы сошлись.

Весь следующий час или около того все с нашего стола из клуба Скоч приходили поодиночке или в компании с остальными Animals. Каждый вновь входящий дразнил Джими Линдой Кит, но он продолжал всё отрицать со своей очаровательной усмешкой на губах. Не было среди нас ни одного, кого бы он ни обаял, казалась у него в голове не могло родиться ни одной грязной мысли. Он был так скромен, что никому не мешал веселиться, а после нескольких рюмок сам стал всех смешить.

Несколько часов пролетели как миг, а он мне нравился всё больше и больше. Он ни на кого не был похож, кого я встречала раньше. В итоге он спросил:

— А не подняться ли нам в мою комнату?

— Да, это было бы здорово, — согласилась я.

Мы встали и каждый произнёс, обращаясь к нам:

— Доброй ночи, Кати, доброй ночи, Джими, — как если бы мы были женаты уже много лет, а они были бы нашими старыми друзьями.

— А что скажет твоя подружка? — поддразнила я его, когда мы шли по лестнице.

— Ты моя подружка, — улыбнулся он.

Меня поразило, насколько мало вещей у него было. Помимо гитары — небольшой саквояж со сменой белья, банка Вальдерма от прыщиков и связка бигуди для его необыкновенной причёски.

— Ты путешествуешь налегке, — сказала я, кивая в сторону сумки.

— Это всё, что у меня есть, — оправдывался он, — вот, взгляни на это.

Он с гордостью протянул паспорт и раскрыл его передо мной.

— Час его сделал для меня, разве не здорово? — засмеялся он, как смеются дети.

— Нам пришлось заплатить, чтобы люди сказали, что они знают меня свыше двух лет, потому что я столько переезжал, что скорее в аду найдётся моё свидетельство о рождении.

Эта ночь стала для меня откровением. Джими оказался много опытней и в постели, чем все предыдущие мои друзья. Он творчески подходил к этому. До того как я встретила Джими, секс был для меня не более, чем времяпрепровождением, продолжением подростковой тусни. Он был первым мужчиной, с которым я не стремилась расстаться. Я не испытывала ни малейшего сожаления, когда связь рвалась, ни с Китом, ни с Брайаном, потому что я предпочитала видеть в них только хороших друзей. Но с Джими я чувствовала нечто совершенно другое. Я хотела видеть в нём моего любовника так же сильно, как моего друга.

На следующее утро меня разбудил звук поворачивающегося ключа в замке входной двери и Линда Кит ворвалась в номер ещё до того, что я могла предпринять, что–либо сделать. Вырвав гитару из футляра она замахнулась ею, как если бы хотела ударить нас по голове.

— Стой, подожди! — запротестовал Джими, в то время как я тонула под тяжестью его тела, которым он пытался защитить меня. — Только не гитарой!

Она замерла, очевидно, раздумывая над чем–то, и развернулась на каблуках. Ураганом она вылетела из номера с гитарой в руках. Мы вскочили с постели и, завернувшись в простыни, выглянули в окно. У тротуара стоял тёмно–синий ягуар, и ни одной машины, на которой мы могли бы догнать её. Мы видели как она, бросив гитару на заднее сиденье, вскочила внутрь и уехала.

О, мой бог, — раздался стон Джими, как если бы кто–то ударил его в живот, — только не мою гитару.

Вначале я не поняла насколько вся ситуация была для него серьёзна, но он рассказал мне о своём детстве, когда у отца не было денег купить ему гитару и он сам натягивал верёвки–струны на швабру. Он рассказал мне о своих чувствах, когда у него появилась, наконец, своя гитара и как она стала частью его самого. Я видела, что ещё чуть–чуть и сердце его разорвётся.

— У меня нет денег купить другую, — признался он, — и Час уже растратил все свои деньги. Без моей гитары мне остаётся только сдаться и уехать домой.

Пока мы говорили, зазвенел телефон. Джими поднял трубку и дал мне понять, что звонит Линда. Он слушал внимательно, потом стал просить, потом видно пришлось согласиться с её требованиями.

— Она сказала, что получу назад свою гитару только в том случае, если избавлюсь от тебя, — сказал он мне, повесив трубку. — Она перезвонит через двадцать минут. Тебе надо уйти. Я позвоню тебе, когда всё уладится.

Я видела панику в его глазах, было не время возражать, я встала, оделась и в полном смятении отправилась обратно к себе на Гюнтерстоун–Роуд. Он уверял меня, что это не его девочка, но ведёт–то она, как если бы была ею. А если она будет ему угрожать и настоит на том, чтобы мы не виделись больше? Значит ли это, что я видела его в последний раз? Я не могла поверить, что он выберет меня, а не такую красавицу как Линда Кит.

Он позвонил днём, я удивилась сама себе, насколько приятно было мне слышать его голос.

— Она ушла, ты можешь вернуться.

— Она принесла гитару?

— Да, — вздохнул он с облегчением.

Позже Час подшучивал над нами, что Джими пришлось переспать с ней за гитару. Джими же продолжал настаивать и отрицал это. Много лет спустя Джими признался мне, что оставался с Линдой в нью–йоркском Хилтоне, пока Кит Ричардс был на гастролях. Люди говорят, это была одна из гитар Кита, которую позаимствовала Линда, но по словам Джими, она купила её специально для него, поэтому она ею так легко распорядилась в то утро. Позже я встретила ещё одну девушку, её звали Кэрол, и она мне рассказала, что перед самым его отъездом в Англию, она купила в Нью–Йорке ему гитару. Думаю, теперь нам этого уже никогда не выяснить. Так много разных выдумок и рассказов вокруг короткой жизни Джими, что иногда невозможно добраться до сути. Полагаю, такое происходит со всеми, кто умер молодым и знаменитым и кто не оставил о себе никаких дневников, тогда как в воспоминания других со временем вплетаются их собственные фантазии.

Но мы все ей благодарны, потому что это именно она уговорила Часа сходить и послушать игру Джими в нью–йоркском кафе. Не будь её, он никогда бы не добрался до Лондона, он никогда бы не прорвал рамки, ограждавшие его от написания такой великой музыки. Без вмешательства Линды, он никогда бы не стал звездой. Первым, кому она его показала был Эндрю Луг Олдман, менеджер Камней, но он не проявил к нему никакого интереса.

Не знаю, как Джими удалось её уговорить в тот день, но она никогда больше нас не беспокоила. Она продолжала путаться с Роллингами, но уже теперь с Брайаном Джонсом, когда от того к Кит Ричардсу ушла Анита Полленберг.

В тот день я съехала с Гюнтерстоун–Роуд и мы с Джими стали жить в Гайд–Парк–Тауэрс как супружеская пара. В наши первые дни мы много говорили. Он рассказывал о своих детских днях, проведённых в Сиэтле, о своей матери, от его воспоминаний веяло сердечной теплотой, он так красиво всё вспоминал. Рассказал, какой семейной трагедией стала страсть его матери к огненной воде. Мы беспрерывно удивлялись, насколько схожи были наши судьбы.

— Меня передавали из одних рук в другие, — рассказывал он мне, — и в итоге я попал в одну хорошую семью в Калифорнии, в Чэмпсах. У них была дочь, Целестина, и я искренне полюбил. Она была мне как сестра.

Я даже не представляла как много значила для него семья. Я вдруг вспомнила Энджи и её мать, Мэвис, то как я благодарна им за их любовь ко мне, за чувство близости, которое во мне вспыхивало, когда я думала о них. Мэвис, такая большая, настоящая индийская мама, всегда в хорошем настроении, всегда улыбающаяся. Бетти, сестра Энджи, была сама непосредственность. Был ещё брат, Обри, ещё более непосредственный, чем его сестра. Все они приехали из Мадраса после смерти отца, когда Энджи было восемь. Жизненные испытания очень сблизили их.

Эл, — продолжил Джими, — мой отец, однажды явился в Чэмпс, как какой–то бродяга, и объявил нам, что хочет забрать меня с собой.

Я тут же вспомнила Лил, вдруг появившуюся в монастыре после четырёх лет отсутствия.

— Я его очень боялся, он часто бывал со мною очень груб. Даже по пути в Сиэтл, когда я не мог усидеть на месте и начал бегать, он одним ударом сбил меня с ног. Я ужасно рассердился и закричал, что пожалуюсь на него Целестине. Он рассмеялся мне в лицо. Он всегда был такой. Я ушёл в армию, чтобы только быть подальше от всех проблем и Сиэтла, и никогда больше там не появлялся после демобилизации.

— Ему никогда не нравилось моё увлечение гитарой, всегда прерывал меня и посылал меня на поиски работы. Если он ловил меня на том, что я щиплю верёвочные струны на моей швабре, он отнимал её и выгонял из дома.

— Он до сих пор не верит, что я в Англии.

Джими задумался на минуту и видно ему пришла какая–то идея.

— Я ему позвоню, — сказал он. — Я позвоню и скажу, что я здесь, и он не поверит.

— Привет, пап, — сказал он. — Я в Англии.

Я услышала недоверчивый голос на том конце провода, они ещё перекинулись парой фраз и Джими протянул трубку мне.

— Скажи ему, мне он не верит.

— Здравствуйте, — я старалась говорить как можно осторожнее. — Мистер Хендрикс, это правда, Джими здесь, в Англии.

— Скажите моему мальчику, — сердито проскрипел голос, — чтобы он писал мне. Я не собираюсь переплачивать за телефонные разговоры!

В трубке установилась тишина. По лицу Джими было видно, что он чувствует то же, что и я в монастыре, когда другие девочки получали письма из дома, или когда за ними приезжали родители в конце семестра, а я оставалась одна. В такие моменты он был похож на маленького мальчика, которому очень больно, но он терпит.

Я поняла по этим нескольким словам, что Джими ничего не преувеличивал, когда рассказывал о своей семье. Было очевидно, что у него, также как и у меня, никогда не было нормального уюта в семье, где он рос, что оставило нам чувство неуверенности и уязвимости. Час подобрав его в Нью–Йорке, спящего где придётся, и привезя его в Англию, впервые в жизни дал ему ощущение владения своей судьбой. Однажды в Нью–Йорке он делил квартиру с проституткой, они всячески поддерживали друг друга, но ему приходилось много гулять, пока она принимала клиентов. Ему нужна была помощь, чтобы играть свою музыку. Гитара стала спасением от прошлого и я поняла, насколько это важно для него.

— Помню один свой сон, — сказал он однажды газетчикам, — что–то особенное в нём было связано с цифрой 1966, но вот я и дожил до этого времени.

Теперь 1966 год и передо мной стоял неугомонный оптимист.

Испытания, пережитые нами, вызвали в нас похожие желания построить собственное небольшое гнёздышко вдали от этого мира. Иметь где–то что–то, что я могла бы назвать домом, всегда было моим горячим желанием. Я не искала любви. Любовь это приз. Не помню, что я когда–нибудь думала, что есть кто–то, кто действительно любит кого–то, тема для сентиментальных песенок и прочего такого. Оба мы знали по опыту, что всё кончается тем, что один уходит и приносит боль и страдания другому. Каждый пытается получить от связи в первую очередь всё сам, не задумываясь над интересами другого и даже не предполагая, что они поступают одинаково.

У нас почти не было денег в первые месяцы, только то, что Час мог нам дать. Но куда бы мы ни пошли у Джими всегда был доллар в сапоге, так, на всякий случай.

— Доллар здесь тебе ни к чему, — произнесла я, он только рассмеялся мне в ответ.

— С ним я чувствую себя лучше. Если у тебя когда–нибудь не было ни пенни, ты этого не забудешь никогда. Однажды меня занесло на Юг, я был так голоден, что ел гремучих змей. На вкус цыплёнок. Если нечего положить в сапог, если нет гитары рядом — одолжи, отдашь потом.

Он также положил себе в сапог локон моих волос, залепив их скочем. Это часть его религии вуду. Он считал, что если на нём есть частичка меня, это значит, что мы вместе. Когда он стал носить шляпу, он переместил доллар и локон моих волос за подкладку шляпы.

— Всё это можно объяснить, — начал было он, собираясь вполне серьёзно рассказать мне о вуду, о втыкании иголок в куклы врагов, о чём–то таком, что я никогда бы не подумала что человек мог бы сделать по отношению к другому человеку. Позже, когда он стал использовать кислоту, его суеверия разрослись психоделичской радугой и многие его стихи пронизаны глубинными верованиями. В детстве, слушая разговоры Лил и Чёрной Наны о голосах и знаках во всём на чтобы они ни посмотрели, затем несколько лет шелеста чёток и чтения «Отче наш», рассказы Джими о вуду не казались мне таким уж чем–то необычным. Ничего из того, что он говорил не удивило бы мою мать и бабушку. Он был больше цыганом, чем мы все вместе.

Он открыл мне двери восприятия. Джими дал мне секретный ключ к моей собственной семье. Парадокс был в том, что он был самым сомневающимся человеком, какого я встретила за свою жизнь. Но мы открыли в друг друге своё отражение, хотя и стремились быть независимыми, избегали всяческих обязательств и были слишком молоды, чтобы понять всё это.

Я рассказывала о себе, он слушал очень внимательно, всё это было ему близко и понятно, он сам ребёнком пережил подобное.

— Я буду заботиться о тебе, — произнёс он. — Я буду всегда заботиться о тебе.

Мне было очень приятно это услышать. Но я знала, что денег у него нет. А в себе я не была уверена.

Те небольшие деньги, которые у нас были мы потратили. Мы сходили в Хэмлейз, крупнейший лондонский магазин игрушек и накупили детских игр, Риск, Монополию, Скраббл и Твистер. Как если бы мы хотели доставить себе удовольствие поиграть в детство, которое мы пропустили. Твистер, это такая игра, где нужно руки и ноги всё больше переплетать пока не упадёшь и мы со смехом падали на ковёр, совершенно беспомощные. Когда появились деньги Джими купил игрушечную дорогу. Мы раскладывали её на полу и устраивали гонки. Его была голубая машина, моя — красная. Когда он чувствовал, что я начинаю выигрывать, он нечаянно делал «аварию» полотна дороги (разъединял её).

В те дни обычно мы не были заняты первую половину дня и нам нравилось гулять по городу, восторгались вместе с туристами старыми домами с их гаргульями, статуями и лепными украшениями. Он считал Лондон самым красивым местом из тех, где ему приходилось бывать. Я показывала ему самые знаменитые площади и дворцы, провела по Портобелло–Роуд и Кингс–Роуд. Там мы купили себе по шёлковому шарфу и ещё разных украшений. Ему нравились яркие цвета и дорогие ткани такие, как шёлк, шифон, бархат. Во многом он разбирался по–женски, даже больше по–женски, чем я. Ему нравились плащи с поясом, всем американским туристам нравились плащи с поясом, но у них не было таких диких причёсок как у него. Несмотря на то, что Час стал представлять его журналистам, его ещё очень мало кто знал. Мы могли свободно гулять, нас никто не беспокоил. И если мы и привлекали внимание, то только нашим одеянием, а не потому что Джими был известным музыкантом.

Ни Джими, ни я никогда не катались на коньках, каток Квинсвей был рядом за углом.

— Может попробуем, а? — спросила я Джими, когда однажды вечером мы с ним бездельничали.

— Конечно, — Джими всегда нравилось испытать что–то новое.

На катке было не найти коньки на его огромную лапу 11–ого размера. Наконец, ему подобрали пару, он втиснул туда свои лыжи и мы вышли на лёд. Несколько секунд борьбы со льдом, и вот, мы лежим в истерическом припадке, теряя силы от смеха. Катающиеся объезжают нас кругом, а мы стараемся, держась друг за друга, развернуться так, чтобы встать на ноги, и тут же, теряя опору, падаем снова. Джими всё же удалось удерживаться прямо и прокатиться, опираясь за борт, но я, как только он меня отпускал, падала снова и снова. Моё чувство равновесия нисколько не улучшилось со времён занятия балетом в монастыре. В итоге, мои рёбра болели от смеха даже больше, чем мои колени и моя задница от бесконечных падений.

С каждым разом, как мы приходили на каток, Джими радовался всё больше и больше своим успехам, и к концу он уже нарезал лёд как заправский конькобежец, привлекая к себе изумлённые взгляды своими развивающимися на ветру волосами.

— Эй, — однажды воскликнул он, обращаясь ко мне, — Малыш Ричард в городе. Этот человек должен мне 50 долларов, когда я с ним гастролировал. Он так мне и не заплатил. Пошли, навестим его.

Мы выяснили, что Малыш Ричард остановился в Рембранте в Найтсбридже, и отправились к нему после выступления. Мы позвонили снизу в номер и к моему изумлению звезда пригласила нас к себе. К этому случаю я специально надела дымчато–голубое платье с перламутровыми пуговицами и длинными узкими рукавами, я очень гордилась им. Он приветствовал нас в дверях своей спальни продолжительным воплем восхищения и тут же начал исследовать моё платье, его интересовало, расстёгивается ли оно целиком или нет. За его спиной мы увидели целую вереницу париков на специальных подставках. Его свои волосы выглядели сверхъестественно.

— Входите, входите, — пригласил нас к себе, подбрасывая манжеты и крича в соседнюю дверь, ведущую в гостиную, — мама, закажи нам бутылку виски.

Его мать, должно быть, выполнила без задержки его просьбу, потому что буквально через несколько минут коридорный принёс бутылку. Мы расселись вокруг неё и начали болтать.

Неожиданно Джими набрался храбрости и спросил про деньги. Малыш Ричард разразился хохотом и покачивая пальцем перед его носом произнёс:

— Ваш поезд ушёл, дружище, ваш поезд ушёл, — вот и всё, что он выдавил из себя по поводу денег.

— Что он имел ввиду, когда сказал что твой поезд ушёл, — спросила я, когда мы покинули его с пустыми руками.

— Я проспал наш гастрольный автобус, который должен был отвести нас на следующее выступление, объяснил Джими, — так что он уволил меня. С того раза я стал класть доллар себе в сапог, потому что в тот день, когда я пропустил автобус на мне не было даже цента.

Выйдя из гостиницы, где нас так радушно принял Малыш Ричард, мы решили отправиться в Кромвеллиан, где я всё ещё работала диск–жокеем, он был неподалёку, нужно было только пройти вперёд. Был прохладный вечер и на Джими была старая военная куртка, которая очень скоро стала его визитной карточкой.

Полицейская машина взвизгнула позади нас тормозами и семеро направились прямо к нам и забросали Джими вопросами, как игрушками новогоднюю ёлку. Он старался отвечать спокойно, хотя мы оба дрожали от страха.

— Вы понимаете, что наши солдаты умирали в этой форме?

— Что?

Джими взглянул на куртку и его осенило:

— В куртке Королевского Ветеринарного корпуса?

— Сейчас же снимите её, — приказал первый полицейский.

Я смутилась и покраснела, а Джими безмолвно начал стягивать её с себя. Полицейские успокоились, когда увидели, что Джими выполняет всё, что они бы ни приказали, что–то между собой переговорили и, возможно, сообразив, что мы совершенно безвредны и что они переусердствовали. Мне показалось, что один из них, самый молодой, узнал Джими, возможно, он видел телепередачу, в которой Час представлял Джими, и подошёл к нам.

— Вам не провести нас, можете её одеть! — сказал он, было видно, что он смущён, и они исчезли.

Как только они отъехали на приличное расстояние, Джими натянул её на себя, тихо присвистнув с облегчением.

Много лет спустя я наткнулась на интервью с Малышом Ричардом, в котором он рассказывал о том, как Джими Хендрикс приходил к нему в одну из лондонских гостиниц со своей «малышкой», прося взаймы 50 долларов, и, что он им сказал, чтоб они убирались и попробовали сами заработать 50 долларов. Вот так, разные люди по–разному оценивают и запоминают одни и те же ситуации.