МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ

Нет, никогда не забыть тот светлый майский полдень, когда я переступил порог Сикстинской капеллы, влекомый толпою людей, людей незнакомых, разноплеменных, взволнованных, о чем-то шепчущихся. Каждый посетивший Ватикан был готов увидеть чудо, ведь всю свою жизнь любой из нас мечтал побывать в Риме, увидеть росписи Сикстинской капеллы, столь знакомые с детства по десяткам, сотням репродукций. И вот вдруг открылось, как ничтожны, как далеки эти копии от грандиозного, невероятного по мощи воздействия оригинала — фресок Микеланджело Буонарроти!

В какой-то миг мне показалось, что сама жизнь моя словно разделилась на две части: на первую, бесконечно долгую, полную впечатлений и ощущений любви к прекрасному, к искусству, и на вторую — с тех пор, как я впервые увидел воочию Сикстинскую капеллу. Микеланджело буквально потряс меня и перевернул во мне все представления о возможностях человека, человеческого гения!

Я написал эти слова, и вдруг мне почудилось, что я увидел мудрую улыбку Джоконды. Пристальный, почти тяжелый взгляд ее чуть прищуренных глаз словно говорил мне: «Пройдет немного времени, и, может быть, ты снова вспомнишь Леонардо, его глубину и величие». Мона Лиза немного грустно улыбнулась и вздохнула… Видение исчезло. Но я потерял покой. Нет, я ни на минуту не забывал моих любимых мастеров. Никогда, ни на мгновение я не расставался ни с Леонардо, ни с Гойей, ни с Суриковым…

Но Микеланджело!

Ведь вся практика нашей школы, почти все книги, которые мне довелось читать, восславляли прежде всего Буонарроти — скульптора и с большим уважением говорили о Микеланджело — живописце.

Сикстинская капелла, фрески плафона и «Страшного суда» раскрыли мне величайшего живописца всех времен и народов.

Без всяких оговорок и скидок, ибо не только форма, не только силуэт, рисунок, пластика потрясают в этих росписях, но и колорит, и прежде всего удивительный микеланджеловский валер — тончайшее чувство светотени и тона.

Прошло полгода, но как вчера я вижу перед собою драгоценный слиток живописи Сикстинской капеллы, мерцающей в озарении пламенеющего римского полдня.

Не могу расстаться с испугавшей меня чернотой и застылостью написанных рядом с Микеланджело фресок Боттичелли, Перуджино, Гирландайо. Этот контраст запал мне в сердце и окончательно убедил в высочайшем проникновении творца плафона Сикстины в самую сокровенную душу живописи — в валер, который дается только немногим художникам-станковистам на метровых холстах, а передо мною было почти полукилометровое пространство.

Я даю себе отчет, какие кощунственные строки я написал для всех тех ревнителей «монументальной» живописи, которые видят монументальность сегодня в нарочитом огрублении формы и сведении пластики к неким схемам, когда порою трудно отличить дом от человека, а человека от полена. Но Микеланджело в Сикстине дал единственный ответ на вопрос, какой должна быть монументальная живопись: она должна быть полновесной реалистической живописью со всеми ее атрибутами — колоритом, рисунком и вал ером!.. Да, вал ером! Но, впрочем, отвлечемся от сиюминутных злободневных тем и вернемся в Италию.

Рим. Полдень. В серебряном мареве плывет купол святого Петра. Город затянут сизой мглой. Солнце, майское солнце слепит глаза. Серо-голубые тени легли на брусчатку. Жара. Мимо нас плавно проезжает черная лакированная машина. В глубине, в отблесках стекла — фигура в белоснежной сутане. Ватикан… Мраморные ступени. Прохлада. Тихий, неясный говор. Перед нами словно расступается бесконечная вереница залов. Фрески, скульптуры, бесценные богатства. В мраморной прохладе десятки древних мудрецов, героев, императоров. Они взирают на тысячи, тысячи людей, идущих мимо и словно затерянных в этой бездне искусства, подавленных изобилием творений, созданных руками их же предков.

Бредет, мельтешится пестрый суетный мир XX века, что-то лепеча, щелкая блицами, а рядом вечность глядит на них пустыми глазами забытых богов.

Станцы Рафаэля. С покоряющей легкостью и какой-то почти наивной верой в возможность изображения любых чудес, с невероятным артистизмом написаны эти фрески. Какой великолепной убежденностью в свою непогрешимость надо было обладать, какое умение и виртуозность надо было иметь, чтобы рукою почти волшебника создать эти великолепные, огромные композиции… Это, по существу, гениальный спектакль, где все персонажи расставлены в хорошо отрепетированных мизансценах. Мастерство режиссера — Рафаэля — неподражаемо, все отлично скомпоновано, прекрасно освещено. Жесты благородны. Взоры глубокомысленны. Складки одежд величественны. Премьера этого спектакля состоялась почти пять столетий назад и с тех пор являет миру образец высочайшего искусства живописи. Художник чарует своим рисунком, непревзойденной пластичностью.

«Афинская школа»-шедевр «театра» Рафаэля. Эта фреска — совершенство композиции и режиссуры, в ней свободно расположились десятки фигур. Палитра мастера поражает нас своей свежестью, краски Рафаэля серебристы, почти прозрачны. Я вдруг увидел нашего Брюллова, копирующего «-Афинскую школу», и рядом с ним мудрого Стендаля со спутниками, наблюдающими за его работой… Удивительна сама атмосфера Ватикана, возбуждающая поток воспоминаний.

Но вернемся к Рафаэлю. Его кисть, казалось, не знала преград. Живописцу был доступен любой ракурс, любой поворот человеческой фигуры. Но это великолепное мастерство не ставило задачу показать мир человеческих страстей. В изумительных фресках вы будете напрасно искать раскрытие драмы рода человеческого. Творения Рафаэля почти безоблачны, их словно не касались бури и трагедии его времени. Художник, подобно богам Олимпа, бесстрастно взирал вокруг и писал. Огонь его пламени не испепелял души зрителя, его фрески поражали взгляд, но не потрясали сердца.

Это сделал Микеланджело.

Маленькая дверь. Надпись «Сикстинская капелла». Поворот. Сноп солнечного света внезапно упал на каменные плиты перехода. Глухо звучат шаги. Из пролетов арок доносится отдаленный шум города. Горячий ветер сирокко, прилетевший с далеких просторов Африки, ударяет в лицо. Весна, римская весна, благоухающая бензином, пылью, цветами, вмиг окутывает тебя. Ступени ведут нас вниз. Узкий коридор. Блестящие, до сверкания натертые миллионами рук бронзовые поручни. Еще поворот — и… шесть ступеней ведут в капеллу Сикстину.

Музыка, неведомо откуда плывущая. Гул, подобный гулу огромной морской раковины. Шорох шагов. Вздохи тысяч людей наполняют грандиозное пространство капеллы. Но главное не звуки… Лица людей. Потерянные, ошеломленные этим космосом, этой бездной духовного мира Буонарроти. Невозможно, немыслимо себе представить, как один человек всего лишь человек, и именно один, мог сдвинуть, поднять и вознести живопись на никем до него не изведанную вершину, сверкающую высоту.

Как могло это свершиться?

В этом зале убеждаешься в титаническом запасе духовных сил Человека. Я вижу, ощущаю ярость, негодование, гнев, ужас, радость и ликование Микеланджело, пишущего фрески Сикстины. Все оковы власти, вся мерзость интриг, весь гнет ласк папского двора окружали творца. Но Буонарроти, невзирая на невыносимую тяжесть «доверия» его святейшества, все же сотворил это нерукотворное чудо.

Льются звуки музыки, струится свет весенних лучей через узорные решетки окон, бродят призрачные тени по мраморной мозаике пола. Волнение сотен бьющихся людских сердец, доносящаяся звонкая россыпь курантов. Время и Человек… Давным-давно Микеланджело Буонарроти, флорентиец, свершил, сотворил этот подвиг. Скоро пять веков, как человечество не отрывая глаз дивится на этот ад и рай, созданный человеком. Не богом, не святым, не античным героем, не блистательным цезарем. Нет. Низкорослым, некрасивым, мятущимся и бесконечно одиноким, глубоко несчастным, порою не понятым своими современниками простым смертным. Мы не раз читали о подвигах Геркулеса, Антея или Ахилла. Но ведь в основе их великих побед все-таки лежит миф. Миф! А тут перед нами вечно живой, невымышленный подвиг, равный античным мифам…

Сотворение человека. Фрагмент фрески.

На миг представьте себе хрупкие леса, вознесенные к самому потолку. Запертые двери Сикстинской капеллы.

Тишину. Одиночество.

И там, на лесах, на верхушке, у самого плафона лежащего на спине, изнемогающего от головной боли, усталости, заросшего щетиной, забывшего про мирный сон и отдых, не снимавшего по неделям сапоги, истерзанного вечными претензиями папского двора, подгоняемого требовательной опекой самого папы римского, всего лишь из плоти и кости людской Микеланджело, свершающего пядь за пядью этот подвиг нечеловеческий.

День за днем, месяц за месяцем, час за часом, год за годом!

Фреска… Она не позволяла ни на минуту бросить, забыть, оставить эту работу. Нельзя было отдохнуть, расслабиться ни на секунду. Надо, надо, надо было спешить. Пока штукатурка сырая, перенести рисунок и написать деталь. Решить дневную задачу. Иначе гибель. Смерть фрески. Надо тогда сбивать слой штукатурки… и начинать снова. И Микеланджело, сжав зубы, изнемогая от непосильной для человека задачи, пишет этот плафон, равного которому нет, не было и не будет.

Первозданны, неповторимы, невиданны образы, вызванные кистью Микеланджело. Разве что один Данте создал нечто равное по мощи и объемности охвата человеческой трагедии. Напряженны, полны раздумий могучие пророки, сивиллы. Глубокие думы о судьбах людей, тревога отражены в величественных фигурах росписи, охватывающей судьбу рода человеческого, отраженного в библейских легендах. Но никто до Буонарроти не смог вложить такое ощущение жизненности, пластической убедительности в великолепную гамму самых различных характеров, движений человеческой души. Мир символов становится бытием. Мы видим на фресках, как одно прикосновение божественной десницы заставляет ожить Адама, мы верим в сотворение Евы, мы, наконец, зрим самого бога, творящего и карающего. Саваоф Микеланджело весь в движении. Он создает человека, отделяет твердь от воды, свет от тьмы, изгоняет из рая Адама и Еву… Все эти легенды обретают поражающую ум убедительность свершившегося. В каждом штрихе, в каждом мазке кисти Микеланджело вложены его огромная любовь и вера в величие Человека. Мастер славит личность человеческую, побеждающую, покоряющую зло и тьму.

Тридцатитрехлетний Буонарроти уединился в четырех стенах Сикстинской капеллы и вступил один на один в битву с единственным в мире искусства замыслом. Но гулкая тишина капеллы не спасала мастера от грохота времени, проникавшего сквозь толстые стены в душу живописца.

Сикстинская капелла. Фрагмент фрески.

Ведро с известкой, большой деревянный утюг для разглаживания поверхности штукатурки. Краски, кисти — вот все немудреное оружие, с которым победил Микеланджело. Но едва ли росписи Сикстины получили бы такой титанический размах, такой пафос в решении, если бы на вооружении мастера не было строк Данте, речей Савонаролы, а главное — любви к родине. Одиночество художника было лишь кажущимся. В тишину капеллы врывались известия о войнах, о разгуле жестокости, о нищете, повальном море, вандализме, голоде. Микеланджело, как никто, остро чувствовал атмосферу предательства, лести, коварства, цинизма, царившую при папском дворе, он ежедневно ощущал на себе все непостоянство, всю зыбкость папского благоволения. Никто так, как великий Буонарроти, не чувствовал приближения сил зла и тьмы. И он создает бессмертный «Страшный суд».

Я гляжу на лица людей, устремленные к «Страшному суду», и ясно чувствую, как звучит у них в ушах яростный рев труб, эхом разносящийся по пустынным скалам, по глухим водам Стикса. Я вижу в глазах зрителей отблески зловещего света того страшного, последнего дня… Не участники великолепного спектакля, не статисты из роскошного исторического маскарада, облаченные в сверкающие шлемы и латы, в величественные тоги. Нет, обнаженные души людские мечутся перед нами, терзаемые ужасом, страхом, смятенные ощущением осознанности своей вины и неотвратимости ответа и расплаты. Какую бездну чувств показал Микеланджело в «Страшном суде» — покорность, унижение, ужас, леденящий душу страх, смирение, ярость… Все эти состояния отражены в движениях, взорах несчастных, ждущих своей участи. И над всей этой пучиной людского горя и страдания — грозный судия, осиянный святым гневом. Грозный и карающий. Подъята его мощная длань. Еще минута, и случится нечто ужасное, нежданное. Но мгновение, одно мгновение все же осталось до этого еще не прозвучавшего грома господня, и вот смертные, окружавшие всевышнего, застыли в трепете.

Орут, орут неистовые трубы. Клубится голубое марево, окружающее бога. Звучат струны лютни, славящие творца. Плещутся волны Стикса у бортов лодки Харона, перевозящего грешников. Сверкают блицы, застыли в их мертвящем ослепительном блеске лица юношей и девушек, пожилых и старых людей, взирающих неотступно на судьбу своих братьев и сестер. Со всех концов Земли привела их сюда, в капеллу, любовь к прекрасному, и все они знали, что их ожидает нечто необыкновенное, прославленное в веках, но в силу природного скепсиса, заложенного в душу человеческую, каждый где-то в глубине сознания не верил в это чудо или почти не верил. И вот они увидели этот никогда доселе не виданный огромный мир обнаженных человеческих страстей, и они узнали себя.

Дельфийская Сивилла.

Золотой свет щедро лился из окон. Он озарил вдруг «Страшный суд», и будто ожила мертвая стена. Завихрились зловещие клубы дыма, заметались складки драпировок, засверкали влажные от холодного пота людские тела… Микеланджело создал мир, который вдохновляет по сей день тысячи, тысячи художников, поэтов, композиторов.

Вглядитесь во фреску «Страшный суд», и вы увидите Гойю, Жерико, Делакруа, Домье, услышите музыку Бетховена, Берлиоза, Чайковского, Скрябина.

Вся сила, вся мощь Гёте, Байрона поет в мазках кисти Микеланджело Буанарроти.

Мимо меня проехала маленькая коляска, в которой полулежала старая индианка в розовом сари, ее везла молодая огнеокая соотечественница. Их взоры были устремлены на фрески плафона. В их взглядах я увидел восторг, признательность и какую-то чудесную озаренность, которая приходит к людям в момент особого душевного подъема.

И вдруг я будто услышал неистовый стук в маленькую дверь капеллы и в какое-то мгновение перенесся в тот далекий век, когда мастер писал плафон. Я вдруг представил себе искаженное от негодования лицо Микеланджело, бросившего в гневе кисть. Папа, сам папа римский пожаловал в капеллу. Мастер спускается с лесов, сдерживая отчаяние. Еще минута — и тишину взрывает крик Юлия П. Он негодует, он грозит, он, наконец, просит быстрее кончить роспись. Юлий спрашивает художника, когда же наконец будет финал этой работе. «Когда окончу!» — твердо отвечает Буонарроти. Никто в мире не мог в ту пору сказать подобное.

Сикстинская капелла. Фрагмент фрески.

Ведь Италия того времени совсем не была Эдемом, созданным для великих художников, и напрасно представлять себе Ренессанс лишь как некий рай, в котором свободно расцветали искусства — ваяние, живопись и зодчество.

Никколо Макиавелли в своих сочинениях остро характеризует полный интриг, заговоров, кровавых предательств мир папского двора: «Так папы то из ревности к религии, то из личного честолюбия беспрерывно призывали в Италию чужеземцев и затевали новые войны. Не успевали они возвысить какого-нибудь государя, как тотчас же раскаивались в этом и искали его погибели, так невыносимо было для них, чтобы в этой стране, для владычества над которой у них самих не хватало сил, властвовал кто-либо другой».

Нередко восшествие на престол очередного святого отца сопровождалось мрачными и кровавыми злодеяниями. Яд, кинжал, кровь сопутствовали правлению властителей Ватикана. Жизнь каждого подданного была во всевластных руках римского папы. И однако, Микеланджело прямо глядел в лицо грозных владык.

Вот как Вазари описывает одну из сцен столкновения художника с папой Юлием II:

«Все же приходилось Микеланджело иногда и жаловаться на то, как торопил его папа назойливыми запросами, когда же он кончит, не давая ему закончить по-своему, как ему хотелось. И на один из многочисленных запросов он однажды ответил, что конец будет тогда, когда он сам будет удовлетворен своим искусством. «А мы желаем, — возразил папа, — чтобы было удовлетворено наше желание, которое состоит в том, чтобы сделать это быстро». И в заключение прибавил, что если он не сделает это быстро, он прикажет столкнуть его с лесов вниз».

Я представил себе, как хлопнула дверь, как замерли звуки шагов взбешенного Юлия. Гулкая тишина воцарилась в огромном, пустынном зале.

Все затихло, будто умерло. Только веселые золотые пылинки плясали в лучах летнего солнца.

Жизнь продолжалась, Микеланджело нагнулся. Поднял кисть с мраморного пола и устало полез на леса. Надо было писать. Работа не ждала. Штукатурка быстро сохла. Ведь стояло жаркое римское лето.

Поразительные стихи сочинены самим Микеланджело о его невыносимом, страшном труде в Сикстинской капелле:

От напряженья вылез зоб на шее

Моей, как у ломбардских кошек от воды,

А может быть, не только у ломбардских,

Живот подполз вплотную к подбородку,

Задралась к небу борода. Затылок

Прилип к спине, а на лицо от кисти

За каплей капля краски сверху льются

И в пеструю его палитру превращают.

В живот воткнулись бедра, зад свисает

Между ногами, глаз шагов не видит.

Натянута вся спереди, а сзади

Собралась в складки кожа. От сгибания

Я в лук кривой сирийский обратился.

Мутится, судит криво Рассудок мой.

Еще бы! Можно ль верно

Попасть по цели из ружья кривого?..

Нечеловеческие перегрузки, неописуемые муки испытывал Микеланджело, создавая свои титанические фрески. Никто никогда во всей истории мирового искусства не дерзал принять такие невыносимые по тяжести испытания всех духовных и физических сил. Меру подвига Буонарроти не измерить. За все тысячелетия, пролетевшие с тех пор, как человек на заре своей культуры начертал на стене пещеры первый рисунок, по сей день, в котором мы живем, нет ни одного творения, равного фрескам Сикстинской капеллы. Нет художника, равного по величию отдачи своего «я» человечеству. Ни Тинторетто, ни Рубенс со всей своей школой, ни Рафаэль с многочисленными помощниками не оставили ничего подобного по объему, мощи, пафосу, глубине, напряженной метафоричности. Но чего это стоило творцу? Лучше всех на этот вопрос ответил сам Микеланджело, изобразив на фреске «Страшный суд» себя в образе одного из святых с содранной живьем кожей…

Да, гений — это не светлокрылый ангел, являющийся людям раз в столетие в сиянии своего небесного дара и царящий над грешной землей.

Гений — это Голгофа каждый день.

Самый тяжелый крест.

Вериги, которые носят ежечасно, ежеминутно, всю жизнь.

Напрасно ходят легенды о волшебстве, чуть ли не легкости творчества избранных.

Никто, никогда, ни один историк искусств, литератор, музыковед не проникали в грудную клетку Рафаэля, Моцарта или Пушкина — этих, казалось, колдовски удачливых творцов. Они нашли бы там сердца, истерзанные сомнениями, неисполненными мечтами, а главное, обнаружили бы души, смятенные боязнью не высказать до конца людям то заветное, что ведомо лишь им одним.

Великих художников окружал жестокий мир их неосуществленных замыслов, этот неумолимый и грозный хоровод ненаписанных, несозданных шедевров, невыполненных перед самим собой обязательств.

И эта миссия вечного должника отравляла самые счастливые мгновения их жизни, ибо ни одно чувство, даже сама любовь, не могло пересилить, одолеть единственную страсть любого великого мастера — творить!

Любовь могла убить самого творца.

Убить, но не победить, но не вытеснить искусство… Среди этих мучеников своего призвания, своего гения, первым и самым терзаемым своими страстями был Микеланджело Буонарроти.

Микеланджело. Человек, создавший мир. Мир образов, без которых трудно прожить, как нельзя дышать без воздуха. Ведь стоит лишь однажды увидеть великие творения Буонарроти, и они пройдут с тобою всю жизнь, хочешь ты этого или нет, полюбились ли они или не полюбились. Такова магия истинного искусства. Эти образы, сотворенные рукою Микеланджело, будут всегда с тобою, как навсегда вошли в нашу жизнь музыка Бетховена и Мусоргского, слово Толстого и Шекспира, живопись Рембрандта и Рублева. Правда, можно не знать созданного ими грандиозного мира, но насколько беднее будешь ты сам, попытавшись обойтись без этих гениев, сделавших прекрасное доступным каждому смертному, принесших красоту в каждый дом.

Но всегда ли мы представляем, какою ценою эти люди достигли такой исполинской, всепроникающей силы, такой лучезарности света, которого хватает потом, после их кончины, на многие века, который доставляет сияние миллионам, миллионам людей? Ведь гении подобны звездам, свет от них продолжает идти к нам еще вереницу веков после их гибели. Можем ли мы представить, какой пламень бушует в груди смертного творца, сжигает его душу, исторгая из нее вечные слова, дивные звучания, вещие образы? Какие ежедневные муки одолевали Баха, Достоевского, Микеланджело?

Страшный суд. Фрагмент фрески.

Трудно вообразить всю тяжесть их творческих родов, помочь которым не мог ни один даже самый искусный врач планеты. Потому что нет более могущественного и более беспомощного человека, чем творец. Изучите судьбы великих художников, композиторов, поэтов прошлого, и вас поразят жестокая бессмыслица окружающего их бытия, нелепость борьбы с глупостью, а иногда просто с холодным злодейством людей, не понимавших или слишком хорошо понявших силу нового слова, гармонии, красоты.

Сколько самых пестрых человеческих чувств всегда бушевало около гениальных художников: зависть, лесть, коварство, лицемерие; и как мало порою бывало таких нужных им в этот тяжкий акт творения чувств, как любовь или дружба. И все-таки вопреки всему чистый лист бумаги начинал излучать свет слова, начертанного твердой и честной рукою мастера. Белый мрамор исторгал в муках нетленные образы под ударами вдохновенного резца скульптора. На холсте расцветали невиданные цветы новой красоты. Клавиши фортепиано, лишь тронутые десницей творца, приносили нам новые созвучия еще неведомых гармоний. Вопреки всему. Во имя света. Во имя прекрасного. Нет сомнения, что это состояние постоянного напряжения, собранности, нацеленности требовало титанических усилий, титанических характеров.

Ренессанс в Италии… Это была эпоха титанов. Характеры художников той поры будто в каком-то накаленном добела горниле обретали особую, свойственную лишь тому времени страстность в достижении цели, глубину желания постичь причинность явлений, понять законы вечной природы… Особую силу и яркость имеют сами темпераменты ренессансных мастеров, в них поражала их неутомимая жажда совершенства, постижения тайн красоты Человека — венца создания.

Страшный суд. Фрагмент фрески.

Произведениям искусства эпохи Ренессанса свойствен особый, мятежный дух протеста. Он, этот неукротимый дух, отражал борьбу нового со старым, света с тьмою уходящего средневековья. В совершенных полотнах, фресках, скульптурах мастера утверждали победу свободного духа Человека, разорвавшего оковы схоластических догм. Мрачная пора феодализма канула в вечность. На руинах прошлого яростно цвели побеги новой красоты. Мы сегодня поражаемся порою наивной прелестью этих первых цветов, прорвавших мглу средневековья и с каждым десятилетием набиравших силу и расцветших позже в неповторимые по красоте шедервы. В ряду гигантов Ренессанса, определивших это новое движение в развитии пластических искусств, был Микеланджело. Он венчал эту великую эпоху. На его долю вьшала тяжкая участь быть одним из последних великанов Ренессанса, и поэтому творчество Буонарроти носит следы особого драматизма. Ведь Микеланджело, прожив долгую жизнь, на склоне лет ощущал весь трагизм нового наступления тьмы… Снова пылали костры, инквизиция обрела сотни и тысячи жертв. Мракобесие ликовало. «Страшный суд» Микеланджело носит следы наступления этой зловещей поры.

Особый смысл приобретает сцена, разыгравшаяся в Сикстинской капелле во время посещения ее папой Павлом III. Сопровождавший папу церемониймейстер мессир Биаджо пришел в ярость от изображения наготы во фреске «Страшный суд», воскликнув, что подобное произведение было бы более уместно в кабаке, а не в папской капелле. Микеланджело смолчал. Но стоило высоким гостям покинуть капеллу, как мастер немедля изобразил достопочтенного мессира Биаджо в облике Миноса, коего тесно обвивают огромные змеи. Так Буонарроти навечно предал осмеянию одного из мракобесов, окружавших папу, фигура которого была столь характерна для этого «века позора, разврата и преступления».

Сикстинская капелла. Ведь казалось, что все ее фрески тысячу раз были мною виданы-перевиданы, изучены по книгам, монографиям, фильмам, но… как нельзя понять очарование шума прибоя, не посидев на берегу моря и не поглядев на мерный накат волн, бегущих из бескрайних просторов, так невозможно было ощутить всю мощь и очарование фресок Микеланджело в Сикстинской капелле, не увидев Рим, Италию, не проникшись ощущением феноменального масштаба того колоссального явления в истории человека, которое именуется ныне звучным словом «Ренессанс».

По огромному пустому залу рядом с Сикстинской капеллой бродит стройный юноша, одетый в пестрый нарядный костюм той далекой эпохи. Швейцарский гвардеец. Оранжевые, красные полосы его одежды, черный берет. Белый воротничок. Тяжелая шпага. Все эти атрибуты старины — лишь пышная рама, из которой глядит на меня ироническое лицо молодого человека XX века. Века, разоблачившего почти все чудеса, кроме одного — чуда человеческого гения. Юноша жует резинку. Я гляжу на великолепный пустынный интерьер, который так контрастирует с многолюдностью находящейся рядом Сикстинской капеллы, и мне в голову не приходит, что совсем близко, в каких-то десятках метров, находится второе диво Ватикана — капелла Паолина с фресками позднего Микеланджело. И что… Но прервем рассказ и вернемся в Сикстину.

За высокими окнами бушует май, и отблеск этого весеннего неистовства, этого золотоносного жара озарил плафон и стены капеллы, и в этом свете горячего рефлекса согласно запели все краски росписи. Теплый свет обобщил могучие кол еры, и вдруг все сдержанные цвета фресок Буонарроти слились в один многоголосый хор, славящий Человека и его бытие… Известно, что, несмотря на нажим папы, Микеланджело отказался ввести золотую краску в роспись. Он говорил, что люди библейской поры были бедны. Но дело не в шутке, а в том, что мастер твердо знал силу и прелесть великолепного солнца Италии, которое придаст его фрескам этот золотой удивительный общий тон. И он не ошибся. Звонче сусального золота звенит общий золотой тон прозрачной валерной живописи Микеланджело, по сравнению с которой живопись фресок Перуджино, Гирландайо, Боттичелли, находящихся рядом, кажется черноватой и тяжелой. Поистине Микеланджело был великим живописцем, почему-то мало оцененным как изумительный колорист, сумевшим решить с удивительной легкостью сложнейшие задачи гармонии цвета в огромных масштабах росписей Сикстинской капеллы. Правда, не все признавали его живопись.

Великий Эль Греко, прибыв в Рим в 1570 году и ознакомившись с фреской «Страшный суд», заявил о желании переписать ее. Он сказал: «Хороший человек был Микеланджело, но он не умел писать».

Кстати, мудрейший Стендаль боготворил скульптора Канову и считал лишь одну скульптуру Буонарроти — «Моисей» — равной творениям его любимца.

Однако время само расставило все акценты… И сегодня ясно, что Микеланджело открыл новую красоту, правда, не сразу понятную всем. Художник в росписях плафона Сикстинской капеллы пропел гимн величию Человека. Он показал всем своим вельможным недругам, всему погрязшему в разврате и стяжательстве сиятельному окружению папы: вот какой он, Человек, и каким он может быть!

Мастер словно глядел в одному ему ведомое грядущее Земли. И солнце его живописи, созданной в ту удивительную пору, освещает нам будущее развитие искусства нашей планеты, так много достигшей в области науки и техники и так немало утратившей в мире пластики, гармонии… Как ни горька эта правда, но здесь, в Сикстинской капелле, в самом Риме, особенно ясно ощущаешь всю мощь изобразительного искусства прошлых веков в произведениях Леонардо, Тициана, Рафаэля, Веронезе, Микеланджело и в гениальных памятниках античности.

Ударила пушка на Яникульском холме. Пробили где-то рядом куранты. Двенадцать часов. Прозвенел колокольчик. Открывается старинная дверь, и мы с Николаем Прожогиным, собственным корреспондентом «Правды» в Италии, поднимаемся по крутой лестнице. Нас встречает улыбающийся Ренато Гуттузо. Большая комната. Десятки рисунков, папок, рулоны бумаги. И книги, книги, книги… ОгромнЪе собрание ценнейших монографий об искусстве.

«Микеланджело, — говорит Гуттузо, — наша слава и гордость. И в этот год, когда весь мир празднует пятисотлетие со дня его рождения, мне особенно приятно сознавать, что и я внес посильную лепту в ознакомление вашей страны с искусством Буонарроти. Ведь я принял участие в поездке гениальной скульптуры Микеланджело «Брут» в Москву. Я собираюсь позже приехать в Советский Союз и прочесть несколько лекций о творчестве этого великого мастера. Проблема творчества Микеланджело очень современна, и надо постараться в возможно более доступной форме раскрыть всю сложность и мощь искусства этого гения Ренессанса. Фрески, скульптуры Буонарроти несут в себе огромный пропагандистский заряд. Я прошу меня простить за столь современную формулировку, но Микеланджело был сыном своего времени, и он боролся за свои идеалы своим могучим искусством. Этому надо у него учиться. «Страшный суд» — высокий пример показа борьбы света с тьмой и, если хотите, это Пропаганда с большой буквы. Я последнее время с особым усердием, глубоко изучаю наследие Микеланджело, исследую архивы Сан-Пьетро. Исторические документы — как они прекрасно раскрывают жестокую борьбу, которую вел Браманте с Микеланджело! Чего стоит, например, история с постройкой Браманте лесов для Сикстинской капеллы, которые никуда не годились! Микеланджело пришлось их сломать и построить новые по своим чертежам. Ведь этот художник все любил делать сам! Да, это был поистине мастер. Я учусь сегодня у Буонарроти Микеланджело, учусь упорно, копирую его чудесные фрески».

Моисей.

Ренато Гуттузо раскрывает шкаф, достает огромную зеленую папку и показывает нам острые, колючие, превосходные рисунки, сделанные по мотивам Микеланджело. Это были замечательные творческие копии.

Мы долго беседуем с Гуттузо. Он с большим теплом вспоминает о своей крепкой дружбе с Александром Дейнекой, которого называет огромным художником. Ренато высоко оценивает творчество Юрия Пименова, «этого по-настоящему современного живописца».

Внезапно Гуттузо смотрит на часы.

- Пора ехать, — говорит он, — вас ждет сюрприз.

Машина подъезжает к Ватикану. У ворот нас встречают швейцарские гвардейцы. Они пропускают машину во двор.

- Вы теперь за границей, — шутит Ренато.

Огромный пустынный двор. Одинокие гвардейцы в желто — синих полосатых костюмах, тонкие, перетянутые, как осы. В черных беретах, вооруженные шпагами…

Мы входим в апартаменты. Лифт везет нас вверх. Проходим лоджии Рафаэля. Но зрителей нет. Пусто. Ватикан сегодня закрыт для обозрения. В гулкой тишине только слышно, как щелкают каблуки гвардейцев.

Мы прошли очередную анфиладу залов. Остановились у огромной двери. Звякнули ключи. Перед нами открылась капелла Паолина. Личные апартаменты папы. Доступ в капеллу необычайно сложен, она закрыта для туристов, и мало кто видел ее изумительные фрески.

Льется сверху серебристый свет, озаряя две громадные росписи кисти Микеланджело Буонарроти — «Обращение Павла» и «Распятие Петра». Светлая, прозрачная живопись потрясает своей неожиданной свежестью ощущения мира.

Св. Петр. Фрагмент фрески.

Необычайное, странное чувство охватывает меня… Ведь эти росписи начаты Микеланджело в октябре 1542 года и окончены почти через восемь лет, в 1550 году. Художнику было тЬгда уже семьдесят пять лет.

Мне будто видится торжественная месса открытия капеллы. В толпе роскошно разодетой римской знати, лощеных придворных, кардиналов и епископов стоит старый мастер. Он бесконечно одинок. Стар.

Он пережил почти всех своих друзей.

Тяжело далась ему эта работа. Семь лет он провел совсем один в этой капелле, никого не пуская, чтобы не мешали писать. И вот труд окончен, и пусть, пусть видит вся эта публика глаза распятого Петра… Буонарроти стоит, окруженный коварными лицедеями и зловещими мракобесами. Живой среди призраков надвигающегося снова мрака средневековья. Последний из рыцарей старой, доброй, вольной Флоренции тех давних времен, когда создавался «Давид» и дышалось так легко.

«Распятие Петра» … Пустынная, холмистая местность. Недоброе светлое небо с рваными тучами. Толпа людей окружила тяжелый, массивный крест. У подножия креста землекоп. Зияет черная яма. На кресте вниз головою распят человек. Немолодой, седоголовый, он яростно, невзирая на боль, широко открытыми глазами смотрит на этот грешный мир, на римских центурионов. Народ в ужасе толпится вокруг.

Ужасен, невыносим гневный взор пророка. Надбровия сомкнулись. Две жесткие морщины прочертили крутой лоб. Ни капли страдания. Ненависть. Ярость в светлых, широко открытых глазах. Петр слышит лязг оружия, короткие, отрывистые слова команд. Скрытые вздохи и стоны простых людей. Вой ветра. Топот и ржание коней. Апостол могуч. Пусть гвозди пробили его живую плоть, но он еще жив и готов принять эту лютую казнь без содрогания.

Дух Петра не покорен!

Я пристально гляжу на лицо Петра. Его глаза рядом со мною, совсем близко, и меня до глубины души потрясает художественный расчет Микеланджело, поражающий сердце зрителя величием подвига. Какими мелкими, суетливыми выглядят жалкие, смятенные люди рядом с этим обреченным, почти мертвецом! Но он, Петр, живет! Еще бурлит горячая кровь в жилах. Еще ходят буграми могучие мышцы, напряженные до предела. Он молчит. Но взор его поражает сильнее крика. От этого взгляда не уйти никуда. Он словно пригвождает тебя самого к невидимому кресту, и ты ощущаешь всю мелочность и ничтожность своего бытия.

Иные художественные критики находили вялость и черты старческой немощи в исполнении фресок капеллы Паолина. Думается, это неверно. Возможно, время и многочисленные реставрации ослабили, а местами, может быть, разрушили мощь микеланджеловского письма. Но я почему-то не вижу этого. Меня потрясают видение мастера, его просветленная, тонкая валерная живопись. Его неподражаемое умение видеть общее, главное в решении композиции. Одиночество. С какою трагическою силой выражено это состояние в «Распятии Петра»! Какую гамму человеческих чувств удалось раскрыть художнику в десятках фигур людей, так по-разному реагирующих на это страшное действо …

Я как будто сквозь сон слышу голос Ренато Гуттузо:

«Потрясающе!»

И снова тишина. И снова беззвучно падают лучи майского солнца на грандиозные фрески Микеланджело. И с новой силой цветут бессмертные краски росписей капеллы Паолина.

Но это был не конец… Еще одно потрясение ждало меня.

Снова гремят ключи. Снова отворяются большие двери. Сикстинская капелла! Пустынный зал. Глухая тишина, ни шороха, ни вздоха, ни шепота. Тихо.

Я замер… Бывают звездные минуты в каждой жизни, у каждого человека. И великое счастье их пережить.

Впереди у меня были Флоренция, Сиена, Неаполь, Помпеи, Венеция. Но все эти неохватные по своей красоте миры не могли ни на один миг заставить меня забыть великую симфонию Сикстины и Паолины…

В безмолвной пустоте Сикстины с чудовищной остротой ощущаешь всю мощь скрытого движения, весь пафос метафорического строя живописи Микеланджело: ведь искусство Буонарроти обладает единственно ему присущим магическим свойством неодолимо вовлекать нас в орбиту внутреннего движения пластических масс фресок и скульптур, и мы невольно подчиняемся могучему очарованию этих объемов, этих импульсов, созданных и аккумулированных невероятной, титанической мощью гения.

Так, сидя на берегу моря, мы невольно поддаемся ритму мерно катящихся на нас волн, мы любуемся непреодолимой силой возникающих и пропадающих гребней валов, пульсирующих с вечной, природой определенной мерой. И вот это размеренное дыхание гигантских толщ воды производит на нас ни с чем не сравнимое, поистине колдовское впечатление … Подобное чувство испытывает зритель, соприкоснувшись со стихией творчества Микеланджело.

Пусть время заставило его называть человека именами пророков, сивилл, богов… Но ни сияние нимбов, ни величественные драпировки, ни весь торжественный антураж библейских легенд, ни сам рай и ад, снизошедшие к нам по велению Буонарроти, не скроют от нас единственного героя его творений — Человека, грешного и мятежного, полного мук, сомнений и восторга борьбы, ликующего и побеждающего мрак.

«Наша душа состоит из гармонии, а гармония зарождается только в те мгновения, когда пропорциональность объектов становится видимой и слышимой», — писал Леонардо.

Сумерки вползли в безлюдную вереницу зал Ватикана.

Кардинал Сальвиати боялся спугнуть робкую тишину. Приподняв края пурпурной мантии, чуть прихрамывая, брел он по бесконечной анфиладе.

Мерцающие, как призраки, беломраморные лики некогда грозных императоров, статуи античных богов сурово взирали на непрошеного пришельца.

Вдруг Сальвиати вздрогнул.

В полумраке он увидел мираж.

«Бельведерский торс» шевелился.

Замирая от ужаса, кардинал напряг зрение. Он углядел невозможное. Перед изломанной вандалами греческой скульптурой стоял на коленях… Микеланджело.

«Невероятно!» — изумился Сальвиати.

Каждый в Риме знал, что нет сына Адама своенравнее и нетерпимее, чем этот флорентиец. Ведь он смел дерзить самому Юлию П. И папа, перед которым порою робели короли и князья, терпел неучтивую мужиковатость Буонарроти.

… Грозный ваятель резко обернулся.

Нелепый.

Почти горбатый.

Давид.

Взъерошенный, как птица…

Кардинал отпрянул.

Он со страхом заметил невидящие, будто ослепшие глаза художника. Различил его искривленное страданием, изборожденное резкими морщинами, орошенное слезами лицо.

Словно вернувшись из иного мира, Микеланджело вздохнул. Коснулся корявой, искалеченной непосильным трудом рукой крутого лба. Горько прошептал:

«Это произведение человека, который знал больше, чем сама природа, и великое несчастье, что оно так изуродовано …»

Таков был Буонарроти — «первый художник» мира.

Настолько была ранима его душа. Гордая и нежная.

Мастер походил на ежа — внешне колючий и неприступный, он обладал сердцем мягким и любвеобильным.

Но это была его тайна.

Микеланджело тщательно ее оберегал от лукавых и липких взоров придворных соглядатаев и криводушных льстецов.

Но мудрый Юлий II разгадал этот секрет.

Переносил и прощал многие странности непокорного ваятеля, живописца и зодчего.

Папа чуял, что Микеланджело возьмет его с собою в вечность.

И не ошибся.

Скользнули в бездну столетия.

Давным-давно нет в живых Юлия II.

Только специалисты-историки помнят и знают имена кардиналов.

Но с каждым мигом все грандиознее предстает перед родом людским содеянное Микеланджело Буонарроти.

Ибо его шедевры — вехи в истории цивилизации планеты. И чем далее во времени будут удаляться земляне от поры создания этих негасимых звезд культуры, тем все ярче и светозарнее будет их сияние…

Я ранее попытался подробно рассказать о Микеланджело — живописце. Но ведь большую часть жизни Буонарроти отдал скульптуре. Перед глазами возникает зал Флорентийской Академии и могучие «Рабы», закованные в камень, пытающиеся порвать этот мраморный плен. Вы вновь входите в маленькую римскую капеллу Сан Пьетро ин Винколи и вдруг перед глазами возникает исполинский «Моисей». С силою водопада обрушивается на нас, низвергается белый мрамор, пробужденный рукой мастера. Библейский пророк могуч. Грозно сведены хребты надбровий, набухли холмы крупного лба. Глубокие морщины — ущелья залегли у крепко сжатых губ. Струятся пряди огромной бороды, падая на грудь. Сверкает страшный взор. Вздуты вены, подобные ручьям, на могучих дланях. Чудовищная, устрашающая сила — «террибилита» — вложена ваятелем в эту статую. Утренний свет резко прочерчивает грани, объемы скульптуры, мерцает на золотых фрагментах золотого декора древней базилики. Тесно, очень тесно гиганту в небольшой старой церкви…

Невольно в памяти возникает история. Когда Микеланджело окончил своего «Моисея», то, отступив от скульптуры и окинув ее взором, он вскричал в каком-то исступленном порыве:

«Ты живой, что же ты не встаешь? Иди!»

Статуя была нема и неподвижна…

Тогда Буонарроти в сердцах ударил резцом по мраморному колену пророка.

Всмотритесь… Вы увидите маленький след-рубец, свидетель радости и отчаяния гения.

Этот шрам на мраморе даст вам почувствовать в один миг больше, чем вы получите от чтения толстой монографии о жизни этого великого флорентийца — первого мастера мира.