Рой Блек или хорошие попадают на небеса, все остальные живут в аду

Мне позвонил господин Оттерштейн, шеф East West, и спросил, как бы я отнёсся к идее стать продюсером Роя Блека. Я подумал пять минут — точнее говоря, пять секунд — и сказал: «Этим я не займусь ни за какие деньги». Это была не моя музыка. Даже для меня Рой Блек был просто сливками коммерции.

Через 2 дня в дверь студии 33 позвонил Рой Блек. Я спросил: «Что ты здесь делаешь?» — в этой среде все и всегда тыкают друг другу. А он ответил в своей суперскромной манере: «Я заглянул просто так, мне Оттерштейн сказал, что ты должен быть в студии». Мы прошли на маленькую кухоньку, и, думаю, никто ещё не изумлял меня так приятно, как этот Рой. Во–первых, он выглядел просто фантастично — это при всём том, что в 1991 году он уже вплотную приблизился к собственному пятидесятилетию. И к тому же он был невероятно мил. Он едва ли произнёс десяток фраз, а я уже ощущал, что мы, в некотором роде, родственные души — то, что он рассказывал о банкротстве, неудачах, о полных идиотах — я мог бы рассказать такие же истории, только ему приходилось в сто раз хуже, чем мне. Он описал, как был доверчив, как его же фирма, надувала его, заключая контракт. Как он давал интервью журналу «Stern», и при этом его совершенно сознательно напоили, чтобы выведать последние тайны. И эти, из «Stern», даже не сказали ему: «Слушайте, господин Блек, Вам хватит, Вы уже прямо глядеть не в состоянии, отправляйтесь–ка лучше всего в отель, да ложитесь спать», вместо этого его всё выспрашивали, всё подливали, так что он прослыл самым заядлым пропойцей на планете.

Меня тронуло, как он рассказывал о своей мечте, своём стремлении стать рок–певцом, но люди видели в нём только «типа в белом». И, в конце концов, он признался мне, что его подруга беременна, но ему кажется, тут что–то не так, она его, верно, обманывает. Это были очень печальные истории, но он рассказывал их смешно, потому что его профессий было развлекать людей.

В заключение он заметил: «Послушай, Дитер, я никому ничего плохого не сделал! Чего им всем от меня надо? Пусть они оставят меня в покое, я хочу просто петь».

Это было почти страшно: он совсем меня не знал и за 10 минут выложил мне всю свою жизнь. Это было очень непривычно, потому что те музыканты, которых я знал, никогда ничего не рассказывали, потому ли, что они уже хлебнули с этим горя или потому что это им причиняло боль. Этим они напоминали мне стреноженных лошадей перед электроизгородью: они трижды касались её шеей, и трижды их ударяло током, так что они запомнили это на всю жизнь.

Но Рой Блек, он, казалось, всем телом снова и снова прислонялся к изгороди в 700 ватт, снова и снова. Реакция самозащиты была ему вообще несвойственна.

После этих тридцати минут с ним мне стало ясно: «Ты не сможешь сказать, глядя в его голубые глаза, что не станешь продюсировать его.» Я показал ему студию, мы попробовали несколько песен, а потом — мы работали уже несколько часов, но в студии не было окон — я предложил: «Пойдём, Рой, давай устроим перерывчик. Выйди на свежий воздух, отдохни немного».

Но он сказал: «Дитер, пожалуйста, разреши мне остаться здесь».

Я был удивлён: «Рой, почему ты не хочешь выйти на улицу?»

«Нет, там меня все узнают» — ответил он. Трудно поверить, но он просто не решался выйти один на улицу. «Ты не мог бы заказать что–нибудь из еды, чтобы я мог не выходить? Здесь очень мило». Это притом, что у нас в студии всё выглядело так, будто уборщица включила пылесос задом наперёд, будто студия была норой маленького монстра. На нашем ковре было больше кофе, чем в кофеварке.

Через день после нашей с Роем встречи, я позвонил ему и сказал: «Рой, я напишу тебе несколько песен для нового альбома, и аванса мне не надо, я сделаю всё просто так».

«Почему ты делаешь это для меня?» — спросил он.

А я: «Капуста меня не интересует, просто ты мил, ты мне симпатичен». В действительности я и так не верил, что на таком альбоме можно заработать денег, не говоря уже о том, чтобы создать вместе хит.

Мы договорились о дне записи, Рой хотел непременно сделать всё в один день, из чего следовало, что начать надо пораньше. А так как он был из тех, кто боится самолётов и ни за что не полетит, это ещё означало, что ему придётся проделать порядочный путь с юга Германии.

Я как раз налил себе первую чашку кофе, а Рой уже стоял под дверью: лаковые ботинки, галстук–бабочка болтается свободно над воротником, смокинг помят и местами испачкан чаем. Он смертельно устал, потому что накануне вечером было его выступление в Вёртерзее, все на той вечеринке были навеселе. В конце концов, он залез в машину, чтобы пролететь без единой остановки 1000 километров до Гамбурга. Вообще–то было непонятно, почему он, раз уж был так пьян, не взял шофёра.

Он пил одну чашку кофе за другой, и каждый раз, когда он делал глоток, раздавалось клац–клац–клац, потому что руки его дрожали, и чашка стукалась о блюдце.

«Слушай, Рой, как же ты собираешься петь свой альбом?» — спрашивал я.

«Да–да, оставь, я справлюсь».

Но иногда людей нужно защищать от самих себя, так что я сказал: «Рой, сделай мне одолжение — а после восьмой чашки кофе он всё ещё дрожал — отправляйся в «Интерконти» и выспись хорошенько. Мы подождём тебя здесь, ты поспишь часов шесть и снова придёшь, тогда мы и споём».

Он упирался, ему хотелось начать немедленно: «Нет, подождите ещё секундочку, я быстренько допью кофе, и мы можем начинать».

Всё–таки после бесконечных уговоров нам удалось отправить его спать. Но едва наступил вечер, как Рой вернулся, и мы смогли начать.

Но пьянство, которое даже на съёмках «Ein Schloss am Woerthersee» настолько отупляло Роя, что он не мог различать тексты и изменения мелодии, стало нашей следующей проблемой.

Я был вынужден сделать то, чего не делал никогда раньше и чего, наверное, больше никогда делать не буду: мы специально прокручивали плёнку с музыкой и текстом быстрее, Рой слышал это в наушниках и пел, что слышал. Удивительно, но получалось хорошо, но это утомляло его сверх всякой меры. На тринадцатой песне он сдался, его голос был ему неподвластен. Мне пришлось подбадривать его: «Рой, ещё совсем чуть–чуть, мне нужна ещё только одна песня! Ты с этим справишься! Давай, у тебя получится!»

Собственно, нам следовало бросить всё это ещё час тому назад, но Рой непременно хотел закончить работу сегодня, потому что назавтра его ждали новые выступления и новые обязательства.

Это была четырнадцатая, и последняя песня в альбоме, Рой был абсолютно измотан, он просто не мог продолжать. Я утешал его: «Слушай, Рой, не страшно, попробуем что–нибудь другое, можешь просто проговорить свою партию». Так мы принялись записывать «Jeder braucht 'nen kleinen Flugplatz»:

«…auf der Welt

Gibt's so viel, was uns Menschen fehlt,

wenn da nur einer zu dir haelt,

dann halt auch du zu ihm,

fest zu ihm.

Gerade heut'

in dieser kalten, lauten Zeit,

da hilft ein Stueck Geborgenheit

alles zu uebersteh'n,

du wirst schon seh'n.

Jeder braucht 'nen kleinen Flugplatz,

ein Herz, das immer da ist…»

Мы разделались с записью, Рой сказал «Пока!» и снова сел в свою машину. А я ничему больше не удивлялся. В нашей кухне на холодильнике всегда стояли две бутылки водки, которые мне прислали русские фаны; водка была отвратительно тёплой, но ведь никто в нашей студии этот напиток не употреблял. Теперь пустые бутылки стояли в коридоре около туалета.

Альбом «Rosenzeit» вышел в свет, три песни против всякого ожидания вошли в чарты, и мы с Роем встретились через 3 дня за кулисами «Hitparade».

Я выступал с Blue System, и когда настала очередь Роя, камеры показывали только полный зал зрителей и декорации, потому что Рой забыл слова и открывал рот под фонограмму невпопад. И всё же люди были в ужасе: он выглядел располневшим, был толстоват и лицо его лоснилось, когда он, вспотевший, карабкался от строчки к строчке.

Я предупредил его: «Рой, если ты и дальше будешь вести такой образ жизни, тебе скоро конец», но он ответил: «Нет–нет, Дитер, я теперь всё понимаю. Мне зверски везёт, я жму на газ, так будет продолжаться ещё два–три года. К моему пятидесятилетию я, конечно же, накоплю 2–3 миллиона и смогу уйти на покой».

Как и большинство музыкантов, в свои лучшие времена он не счёл нужным отложить немного денег на чёрный день, и теперь, так сказать, работал для пенсии. С его ролью в телефильме «Woerthersee», как он говорил, всё шло прекрасно, он, по его словам, здорово зарабатывал, пел на многих концертах, вообще, был счастлив, что у него есть новый альбом.

«Слушай, Дитер, — говорил он мне — это второе начало моей карьеры». Он был упоён.

Я узнал о смерти Роя утром 10 октября 1991 года, когда давал интервью одной из баварских радиостанций. Об этом сообщили в утренних новостях в 9 часов утра:

«Сегодня ночью в Гельденштайне, в Верхней Баварии, в рыбацком домике умер певец Герхард Гёллерих, больше известный как Рой Блек…»

Я думал: «Этого не может быть!» Я был до глубины души потрясён и растерян. Его смерть была для меня как смерть Джона Леннона. Не потому, что Рой Блек был таким уж великим музыкантом, но ведь Джон Леннон никогда не рассказывал на моей кухне о своей жизни.

Перед смертью Роя было продано 80 000 пластинок его последнего альбома «Rosenzeit», а потом пластинка ракетой взмыла на вершины чартов, доход составил около миллиона. Как издевается судьба: таким популярным, как перед смертью, Рой не был практически никогда в жизни.

Я без него получал в Гамбурге 23 мая 1998 года платиновую пластинку. Там, где он теперь, Рою всё равно некуда её повесить. Признаюсь честно, я охотно отказался бы от этой пластинки, если бы мог за это и дальше беседовать с Роем.