На перепутье

В годы первой мировой войны в искусстве Матисса происходит заметный перелом. Объясняется ли он всеобщим тревожным состоянием в те годы или в этом проявилось воздействие на него чисто художественных исканий кубизма- решить очень трудно. Во всяком случае, судя по письму Матисса 1916 года к его другу П. Пурману, он тяжело переживал события тех лет, особенно то, что „люди жертвуют собой, не зная, почему и для чего они приносят себя в жертву”.

Его искусство становится теперь суровым, строгим, пуританским, почти аскетичным. Счастливая гармония, покой, блаженство, красочная роскошь, музыкальность покидают его. Художника не удовлетворяет задача создания в картине красивого созвучия красок. Он предпочитает строить композицию, обобщать формы, стремится к ее правильности. Отказываясь от обычных точек зрения на предметы, он выбирает непривычные ракурсы, повышает этим впечатление их объемности. Его мир выглядит лишенным красочного покрова, обнаженным, порой пустым. Если в нем и появляется человек, то фигура его носит характер отвлеченного знака.

В картине Матисса „Дверь-окно” (илл. 17) с первого взгляда трудно его узнать. Черный пролет двери-окна мрачно зияет в обрамлении бледно-синей, серой и зеленых полос. Внизу виден небольшой уголок темно-коричневого пола. Только тонко рассчитанные соотношения между шириной полос, их цветом и светосилой смягчают общее впечатление от этого мрачного портала в потусторонний мир и позволяют угадать в картине работу Матисса.

Матисса легче узнать в другой его картине — „Урок музыки” (илл. 18). Сама тема могла бы дать повод для интимности в духе Боннара. Но Матисс ограничивается довольно отвлеченными знаками-иероглифами: круглой головкой ребенка, узором нотной подставки на рояле, пирамидой метронома, решеткой балкона и бронзовой статуэткой женщины в углу картины. На картине, за головкой ребенка, сильно вытянутая женская фигура втиснута в узкий простенок. Если в картине можно обнаружить выражение ее музыкальной темы, звучание ганонов, исполняемых непослушными пальцами ребенка, то разве только в контрасте между преобладающими нейтральными тонами картины и призывной полоской зелени за окном.

В картине „Художник и его модель” (илл. 20) преодолен тот поэтический беспорядок, который давал о себе знать в незадолго до того написанной московской картине „Мастерская художника”. Угол комнаты, в котором расположились художник и его модель, четко построен и расчерчен. Можно подумать, что фигура художника подменена деревянным манекеном. Женская модель в зеленом халате на фоне розового кресла — это единственный звонкий аккорд в картине, повторенный в меньшем масштабе в картине на мольберте. Драгоценные самоцветы заключены в жесткую, грубую оправу.

В картине „Аллея в парке Триво” (илл. 19) нет и следа узорной прелести листвы, красочных переливов первых пейзажей Матисса. Картина четко разбивается на ряд плоскостей: белую, черную, зеленую и коричневую. Голые стволы деревьев резко противостоят зелени. Точка зрения выбрана высокая, этим усиливается трехмерность, активность уходящих в глубь холста диагоналей.

Картины этого переходного периода в силу своей суровости и строгости выпадают из всего живописного творчества Матисса, обычно более непосредственного, импульсивного, приветливого. Но в одном отношении эта полоса в развитии художника оставила после себя глубокий след. Матисс освобождается от манеры писать плотными вязкими сгустками краски, точно с размаху брошенными на холст. Живописная фактура его становится легче, прозрачнее, изящней, в этом сказывается победа художника над грубой живописной материей.

В послевоенные годы в творчестве Матисса происходит новый поворот. Он и раньше знал о существовании двух разных путей, ведущих к одной цели. Одно дело — это картина, как итог долгих исканий, раздумий, поправок, мучительного стремления к совершенству. Но рядом с этим существовала еще возможность, особенно в рисунках с натуры, больше доверяя непосредственному впечатлению, творить быстро и легко, иногда с одного маха. В послевоенные годы вторая линия творчества начинает у Матисса явно преобладать, и вместе с этим самое искусство его меняет характер. Можно подумать, что он устал от поисков новаторских средств выражения и решил вернуться к тем, с которых начал свой путь художника.

В этюдах с натуры этого времени Матисс нередко ограничивается скромными, даже невзрачными мотивами, и это отличает их от более эффектных и красочных пейзажей фовистского периода. В пейзаже „Монтальбан“ (илл. 22) представлена холмистая местность, стволы деревьев и змеящиеся очертания дороги, — все это объединяется ритмом закругленных гибких контуров. Скромности мотива соответствует сочетание приглушенных красок: сизого неба и пожелтевшей, побуревшей листвы деревьев и травы. Хотя пейзаж этот в красочном отношении очень непохож на более ранние его пейзажи, но в дыхании, которым он пронизан, в гибкости струящихся контуров угадывается нечто общее с ранним „Пейзажем в Каллиуре“ (илл. 3).

В картине „Окно в Ницце” (1919, частное собрание) передано мимолетное впечатление от неяркого солнечного дня через открытые балконные двери. Единственный узор в духе Матисса: полосатые тени от балюстрады, падающие на розовый пол. Выполнение этюда беглое, краски нежные, легко положенные. Матисс далеко отходит в подобных этюдах от красочной роскоши, царившей в его марокканских этюдах.

Способность опоэтизировать скромный бытовой мотив напоминает в этих этюдах стихи Пьера Реверди, которым позднее Матисс посвятил целый графический цикл.

«Жизнь так проста и весела

Звенит чуть слышно солнце

Замолкли все колокола

И свет проник повсюду

Горит как лампа голова

И в комнате светает

Луча довольно одного

Довольно взрыва смеха

Моим весельем полон дом

Моею песней звонкой

Могу спасти от смерти. .»

Не ограничиваясь писанием этюдов с натуры, Матисс принимается за небольшие картины полужанрового характера. Угол своей мастерской он украшает восточными коврами и приглашает позировать модели, одетые на восточный лад, в халаты и шаровары, или обнаженные, укутанные в восточные ткани, с головами, повязанными прозрачными шарфами, с монистами и ожерельями на руках и на шее. Модели принимают самые непринужденные позы, лежат или полулежат на софе или на ковре, сидят со скрещенными ногами, задирают ноги, как бы танцуют. Воспоминания о Востоке едва проскальзывают в этих работах. Их заменяют реминисценции из романтических картин Энгра, Делакруа и других. Создавая образы одалисок, Матисс, конечно, вспоминал своего любимого поэта Бодлера. Но в его картинах нет примеси горечи, разочарования, тоски, которая всегда присутствует в стихах этого поэта о соблазнительной греховности красоты. Матисс и в этом роде живописи сохраняет сдержанность и меру.

Может быть, в обращении Матисса к этому жанру сказался пример Ренуара, которого он всегда почитал. Возможно, что оно поддерживалось и потребностями заказчиков, вкусами того времени (недаром торговец картинами Бернгейм-младший советовал Матиссу не следовать примеру Сезанна и не слишком увлекаться натюрмортами, которых никто не покупает). Во всяком случае, в работах Матисса этих лет заметны черты светскости и даже салонности, и это не было случайностью. В послевоенные годы стремление быть более общепонятным стало во Франции знамением времени. Недаром и Пикассо, забыв свои дерзкие искания и блестящие открытия периода кубизма, создает серии изящных иллюстраций к Овидию и Бальзаку, блещет в них академическим мастерством рисунка в духе помпеянской живописи и Энгра.

Что касается Матисса, то в его офортах этого времени проявляется не менее изысканное мастерство, грация и виртуозность в передаче движения и ракурсов. Эти офорты еще доныне пользуются особенно широким признанием. Некоторые авторы называют этот период временем отдыха, передышкой в трудах художника. Другие выражают удовлетворение, что он вернулся к традиционным приемам письма: к перспективе, светотени, локальным краскам. Действительно, во многих его произведениях этого времени много достоверности, близости к натуре, но вместе с тем его искусство утрачивает силу, в средствах выражения побеждает банальность.

В ранних своих произведениях Матисс опоэтизировал образ золотых рыбок в стеклянной вазе: в московской картине они носят характер настоящего символа. В 20-х годах он снова изображает золотых рыбок (1921, Чикаго, Институт искусств), но теперь это лишь предмет внимания задумчивой женщины. В связи с этим красочное воздействие менее интенсивно, чем в ранних работах.

В „Лежащей одалиске в серых шароварах” (илл. 23) с непривычной у Матисса обстоятельностью переданы розовое тело полуобнаженной женщины, обстановка вокруг нее, диван и ковры, чередование планов и пространство алькова. Распадение картины на отдельные элементы решительно непохоже на фовистские картины Матисса. Впрочем, благодаря выделению полос на тканях, контрасту между крупными узорами и небольшой фигуркой женщины картина теряет замкнутый характер. Сквозь детализацию прорывается матиссовская чуткость к ритму форм и к радостным, звонким краскам.

Картины Матисса 20-х годов широко разбросаны по музеям мира. Многие зрители вынуждены судить о художнике только по этим работам. Между тем они дают лишь одностороннее, в сущности неверное представление о нем. Этот слой в его наследии поверхностный, наносный.

В 20-х годах Матисс оставался более верен себе в скульптуре, которая при жизни его не находила признания и сбыта и долгое время почти целиком не покидала его мастерской.