Глава IX ОТКРЫТИЕ ГАЛЕРЕИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава IX

ОТКРЫТИЕ ГАЛЕРЕИ

— А я тебе скажу, дорогой Павел Михайлович, — сказал однажды Жегин другу, — вытеснят тебя картины из дому и станешь жить ты на улице. Вытеснят, вытеснят, помяни мое слово. И принять ты меня в доме не сможешь. Будем чаи гонять в садике, на свежем воздухе.

И оба рассмеялись.

В замечании Тимофея Ефимовича была доля истины. Наступала пора, когда развешивать картины становилось все труднее из-за нехватки места.

Жегина поддержал зять Павла Михайловича Александр Степанович Каминский:

— Знаешь, Паша, давно тебе повторяю: либо не покупай картин, либо строй галерею. Места, ты знаешь, в саду хватит.

— Да, да, Александр Степанович, и я говорю: тесно, ужасно тесно, — соглашался Третьяков. — Ведь у меня внизу и вершка свободного нет. Не только вешать, даже поставить картины некуда.

Коллекция русской живописи Павла Третьякова продолжала расти: помимо покупавшихся регулярно картин в собрание поступали заказные портреты, а также лучшие работы с выставок.

Более полутора сотен живописных полотен насчитывало собрание П. М. Третьякова к 1872 году. Желающих познакомиться с галереей было очень много. Особо дорогих гостей Павел Михайлович сам знакомил со своим собранием, чужих побаивался, и когда приходили люди посторонние, рассказывала о картинах Вера Николаевна. Домашние знали историю приобретения каждой картины. Многое слышали о том или ином художнике от Павла Михайловича.

К весне 1872 года дети, поглядывая в окно, все чаще видели папеньку и Александра Степановича Каминского, разгуливающих по саду, параллельно церковной ограде, от угла столовой до Толмачевского переулка, со складными саженями. Они останавливались, размахивали руками, о чем-то спорили. Папенька то и дело потирал платком нос.

Было ясно: взрослыми что-то затевается.

А. С. Каминский убедит Павла Михайловича начать постройку галереи. Решили под нее выделить часть сада, где росли густые грушевые деревья. Александр Степанович приступил к составлению сметы, и в августе она была готова.

Третьяковы в то лето жили на даче в Кунцеве.

Кроме Павла Михайловича, ежедневно приезжавшего в Москву, никто из близких не видел, как шло строительство здания галереи. Оно должно было быть двухэтажным и примыкать к южной стене дома, окна которой теперь срочно переделывались в двери.

При закладке здания отслужили молебен. Служил отец Василий. С ним пришел отец дьякон, дьячки толмачевской церкви. Истово крестился новый десятник Андрей Памфилыч. Угол канавки, куда положен был первый кирпич, окропили святою водой и сюда же воткнули длинный деревянный шест с крестом.

В сентябре уже выросли стены.

Той же осенью Павел Михайлович с женой уехали на две недели в Крым, а оттуда намеревались отправиться в Германию.

В Крым Третьяков направлялся не случайно. Он желал навестить находящегося в Ялте на излечении Ф. А. Васильева.

«Оттепель», купленная у художника в 1871 году, и картина «Мокрый луг», приобретенная в 1872 году, были одними из любимых картин Павла Михайловича.

Едва из Ялты прибыла последняя работа Ф. А. Васильева «Мокрый луг», Крамской, потрясенный ею, поставил картину рядом с шишкинским «Сосновым бором» и едва ли не час рассматривал их. Позвал Д. В. Григоровича и П. М. Третьякова порадоваться за художников.

Д. В. Григорович ничего более не говорил, как:

— Ах, какой Шишкин! Ах, какой Васильев! Ах, какой Васильев! Ах, какой Шишкин! Две первые премии, да, первые премии, две первые премии!

Картины были присланы для конкурса в Общество поощрения художников. Шишкин получил первую премию, Васильев — вторую. Обе картины были теперь в собрании Третьякова.

Известия из Ялты приходили тревожные. Врачи давали знать, что дни Федора Васильева сочтены. На выздоровление не было надежды. Всем было тяжело от сознания, что погибает гениальный мальчик.

В мае 1871 года, по дороге в Крым, Федор Александрович заходил к Павлу Михайловичу, осмотрел его собрание. Павел Михайлович снабдил его деньгами.

— Мне думается, такую живую, кипучую натуру, при прекрасном сложении, имел разве что Пушкин, — говорил о Ф. А. Васильеве И. Е. Репин. — Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым, веселым интересом к жизни: к этому счастливцу всех тянуло, и сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появляющиеся на сцене, сей же час становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими.

Крамской же был просто влюблен в него.

— Он учится живописи так, — говорил Иван Николаевич Третьякову, — будто живет в другой раз и что ему остается что-то давно забытое только припомнить. Это, я вам скажу, по таланту какой-то сказочный богач, не знающий счета своим сокровищам и щедро и безрассудно бросающий их где попало.

Увидев картину Федора Васильева «Оттепель», Крамской признался ему: «Ваша теперешняя картина меня раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо — я давно знал».

Чувствовал ли Васильев, что ему не суждено вернуться домой?

Из Ялты от художника приходили письма — часто с просьбами помочь с деньгами: «Снова обстоятельства заставляют прибегнуть к Вам как единственному человеку, способному помочь мне в настоящем случае. Положение мое самое тяжелое, самое безвыходное: я один в чужом городе, без денег и больной… Мне необходимо 700 рублей». Павел Михайлович тут же откликался на просьбу:

«Очень грустно, любезнейший Федор Александрович, что Вы так расхворались! Бог даст, в хорошем климате Вы скоро поправитесь, но главное — прежде всего спокойствие и осторожность. Я немедленно выдал Ивану Николаевичу 200 рублей и с удовольствием перешлю Вам в Ялту остальные 500 рублей, только я думаю, что так как Вы останетесь в Ялте по июнь, то Вам вовсе не нужны деньги разом, и потому посылаю Вам пока 100 рублей, а потом буду высылать по мере Вашего требования, как напишете, так и буду высылать».

«Каждую картину я пишу не красками, а потом и кровью, каждая картина, кроме мучений, мне ничего не доставляет», — вырвется у Васильева в одном из писем.

К несчастьям других людей Третьяков относился с сочувствием.

Он сам пережил тяжелую душевную трагедию. В июне 1871 года у Третьяковых родился больной сын — Миша. Надо ли говорить, что пережили родители, узнав о неизлечимой болезни мальчика.

Прибыв в Ялту, супруги Третьяковы первым делом отправились навестить Ф. А. Васильева на квартиру, которую он снимал в доме Беймана.

Васильев только что передал оконченную картину «Горы и море» великому князю Владимиру Александровичу и получил от него заказ на четыре панно.

— Теперь я с грустью смотрю на начатые картины, видя всю невозможность их окончить, — говорил Федор Александрович гостям. — Более же всего тяготит то обстоятельство, что не удастся написать на конкурс; а я хотел, задал себе задачу написать наверное, то есть наверное хорошо.

Третьяков просмотрел все его работы: рисунки, эскизы, этюды.

Более других заинтересовали его наброски к картине «В крымских горах».

— Ни от кого и ни от чего не получал я такого святого чувства, такого полного удовлетворения, как от этой холодной природы, — говорил тем временем Васильев. — Да, это правда, и да будет она благословенна, хотя люди и говорят, что ей ни дурного, ни хорошего приписывать нельзя…

Из Крыма отправились в Германию. За семь недель успели побывать в Вене, Мюнхене, Нюрнберге, Дрездене, Берлине. Волнуясь о домашних, отправили в Толмачи телеграмму. Сергей Михайлович Третьяков отвечал успокоительно: «…дети совершенно здоровы… у нас все благополучно. Постройка в Толмачах идет довольно успешно».

Как никогда в тот год Павел Михайлович торопился с возвращением домой.

А. С. Каминский первым делом повел показывать сделанное. Были определенные сложности с верхним светом в галерее, рамами в потолках, и надо было срочно решать этот вопрос.

Всю зиму шли штукатурные и отделочные работы. Если что-то не ладилось, Каминский становился молчалив и озабочен. Третьяков начинал подтрунивать над ним. Но стоило делам поправиться, как Александра Степановича было не узнать.

— Паша, а ты знаешь… — начинал он.

— Знаю, знаю, козыряешь, Степаныч, не козыряй!

— Ах, какой ты, право, Паша, — отзывался Каминский и, обращаясь к Вере Николаевне, говорил: — Верочка, скажи Паше, чтоб он меня не обижал, и дай мне твою ручку поцеловать.

Когда на стройке бывало холодно, Третьяков и Каминский шли в дом погреться, где пропускали рюмочку-другую кюмеля с померанцевой пополам.

В марте 1874 года здание галереи было отстроено и началась развеска картин. «Заведовал этим папа, — писала в альбом дочерей Вера Николаевна. — Я помогала ему советом и передавала человеку Андрею его распоряжения, где какие картины вешать. Помню я, было это на седьмой неделе Великого поста, время спокойное, гостей никого не ждали, почему я вполне посвятила себя галерее и рассматриванию каждой картины в бинокль, потому что имела глаза близорукие. Какое наслаждение испытывали мы, гуляя по галерее, такой великолепной зале, увешанной картинами, несравненно лучше казавшимися нам при хорошем освещении».

Картины были размещены в двух этажах.

Публика, имевшая отныне возможность посещать галерею, не тревожа хозяев, могла видеть размещенные на первом этаже работы художников старшего поколения — Кипренского, Тропинина, Шебуева, Щедрина… На втором этаже — картины современных художников.

«Вы, по всей вероятности, сделали много приобретений по части искусства, — писал А. А. Риццони из Рима. — Интересно будет видеть размещение картин в галерее, которую я конченную не видел».

Не одному Риццони не терпелось увидеть новые полотна и новую развеску картин. Ведь Павел Михайлович был особенно внимателен к размещению картин в галерее. Он тонко чувствовал искусство, и композиция для него была не пустым звуком.

Рабочим, переносившим картины, он выдал белые трикотажные перчатки, чтобы не повредить полотна.

До начала работы в конторе Павел Михайлович приходил в галерею.

«Очень пристально осматривал картину за картиной, зайдет с одной стороны, с другой, отойдет подальше, снова приблизится, и лицо у него делается довольное, — вспоминал Н. А. Мудрогель. — Он все замечал: кто идет, сколько времени пробыл в галерее. Случалось, что посетитель войдет в вестибюль, спросит, с каких часов и до каких галерея открыта, и уйдет. Павел Михайлович тотчас пришлет за мной из конторы мальчика.

— Почему сейчас быстро ушел посетитель? Ему не понравилось? — И опишет посетителя, как был одет, в какой шапке, бородатый или безбородый.

Очень ревниво следил за этим».

Иногда ночью призывал Н. А. Мудрогеля и говорил:

— Ты вот эту-то картину повесь к углу ближе.

А утром, чуть свет, зовет опять:

— Нет, повесь ее обратно, лучше будет. Я во сне видел, что она уже висит именно там, и мне понравилось.

Иногда среди ночи со свечой в руках обходил залы и смотрел на термометры. Особенно в зимние дни. Боялся, чтобы картины «не озябли».

Ко всеобщему удивлению, он был нежно привязан к своей галерее — словно к живому существу, — чем вызывал особенное уважение. Все остальное, казалось, имело как бы второстепенное значение.

И радовалось его сердце, когда утром появлялись первые посетители.

«Пройдешь из переулка наискось двор, войдешь в садовую калитку, на ней прикреплена скромная вывеска с надписью „Картинная галерея“, — вспоминал художник П. И. Нерадовский. — От калитки вела дорожка к входу в галерею. Сядешь на скамейку и дожидаешься, когда в дверном замке щелкнет и за стеклом появится Ермилов или Мудрогель. А пока сидишь, видишь — напротив из окна своего кабинета поглядывает П. М. Третьяков. В будни посетителей мало, пройдешь по залам, а когда доберешься до репинского, то и не уйдешь из него! К каждой картине можно было подойти и смотреть отдельно. Все казалось совершенством, все восхищало… И размещены картины были хорошо».

Сам же Репин признавался после посещения галереи:

— В галерее Третьякова я был с наслаждением. Она полна глубокого интереса в идеях, руководимых авторами. Нигде, ни в какой другой школе я не был так серьезно поражен мыслью каждого художника. Некоторые пытаются — и очень небезуспешно — показать, как в зеркале, людям людей и действуют сильно. «Неравный брак», «Гостиный двор» и другие. Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность. Она производит не много, но глубоко и сильно.

* * *

С 1873 года в Толмачах начали проводиться музыкальные вечера. Друзья и знакомые собирались послушать классическую музыку.

«Я краснею за себя, что мне до сих пор ничем не удалось заплатить Вере Николаевне и прочим артисткам за великое музыкальное наслаждение, какое я получал на музыкальных вечерах, незабвенных для меня, но, Бог даст, исправлю свою оплошность», — писал в 1885 году В. М. Васнецов Третьяковым.

Народу собиралось много. Иной раз в зале сесть было негде. Волновались зрители, волновались артисты. «Я с сестрой Зинаидой Николаевной играла концерт Баха на 2 фортепиано (в этот вечер присутствовал знаменитый скрипач Лауб, приглашенный быть профессором в Московскую консерваторию), и папаша был очень доволен, а с нами делалось лихорадочное состояние от волнения и восторга», — писала в дневнике Вера Николаевна.

Позже, с 1880 года, в Толмачи приезжали известные московские и зарубежные исполнители: скрипачи Арно Гильф и Марсик, пианисты Грюнфельд, Кеттен, виолончелист Поппер.

«На музыкальных вечерах исполнялись в переложении для фортепиано в 8 рук — Восьмая симфония Бетховена, Октет Моцарта, Септет Бетховена и другие произведения, — писала Вера Николаевна. — В Толмачах неоднократно, еще до женитьбы, играл Зилоти».

Среди художников, приходивших в Толмачи послушать музыку, можно было увидеть В. И. Сурикова, любившего Баха, В. Е. Маковского, А. А. Риццони, В. М. Васнецова.

Виктор Михайлович Васнецов был своим в доме Третьяковых. «Заходил он к нам часто невзначай, когда у него находилась минута отдыха… Забегал иногда на минутку после заката солнца, — вспоминала В. П. Зилоти, — окончив работу, перекинуться словом со всеми нами. Когда приходил обедать, то засиживался. В своем творчестве не был скрытен с нами, охотно говорил о своих планах и мечтах. Любил музыку сильно, ярко, мало ее знал, но жаждал ее, искал и находил в ней вдохновение, к мамочке и ко мне обращался как к источнику, из которого черпал, слушая музыку, новые мысли, — и фантазия его летела за уносящимися звуками. „Верочка, идем! Играйте мне Бетховена“ (выговаривал он это имя чисто по-русски). И вот играю ему сонату за сонатой, или в четыре руки с мамочкой симфонии или квартеты. Сидит Виктор Михайлович, слушает, вдруг вскочит, ухватившись руками за голову: „Бетховен, как он говорит образно! Ну, вот спасибо. Побегу домой. А вы (обращаясь к нам с Сашей) дня через два, когда пойдете гулять по Полянке, зайдите ко мне посмотреть, что у меня выходит“… Позже, после поездки в Равенну, когда обдумывал и делал наброски для росписи и для фресок Владимирского собора в Киеве, — пристрастился (по его словам) и к Баху, к его „Пасса-калье“, к прелюдиям и фугам, приходил с каждым годом все чаще „за музыкой“».

В 1885 году он писал в дорогой ему дом в Толмачах: «Тоскую также о музыке, иногда очень и очень хочется послушать Бетховена, или Баха, или Моцарта из хороших рук. Вспоминаю при этом и обладательниц этих хороших рук — Веру Николаевну, Верочку и Сашеньку…»

Василий Иванович Суриков всегда просил:

— Баха, Баха, пожалуйста!

В 1882 году племянница Третьякова Прасковья Владимировна Коншина вышла замуж за Анатолия Ильича Чайковского — брата композитора, и теперь Петр Ильич, на правах родственника, приезжал в Толмачи. Отношения были задушевные.

В 1884 году Вера Павловна Третьякова, влюбленная в талантливого пианиста А. И. Зилоти, оказалась с родителями и сестрой в Веймаре, где ее избранник учился у Листа.

А. И. Зилоти познакомил Третьяковых со своим учителем.

«…Мы сели и затаили дыхание, — вспоминала А. П. Боткина, — Зилоти называл нам известных впоследствии музыкантов — Бузони, Ставенхаген, Фридгейм, Дейяс (Третьяковы посетили Листа во время его занятий с учениками. — Л. А.). Молодые артисты садились и играли. Лист ходил взад и вперед по комнате и слушал. Один раз он сел за фортепиано и повторил несколько фраз из сыгранной Фридгеймом сонаты Бетховена. Увидав Листа, нельзя было забыть никогда это сочетание вдохновенности и гениальности».

Павел Михайлович, видя увлеченность дочери молодым пианистом, выражал недовольство.

— Если кто-нибудь из девочек вздумает выйти замуж за артиста, так и знайте, что я своего согласия не дам, — сказал он однажды своим дочерям.

Да и семья А. И. Зилоти вызывала у него недоверие. Он не мог понять, почему отец пианиста Илья Матвеевич жил отдельно.

Третьяков понимал, что такое артистическая среда. Знал, что выдать дочь за человека, не имеющего, по его мнению, «путной» профессии, — все равно что обречь ее на нищенское существование.

Материальная сторона дела его сильно смущала. Он даже обратился к педагогу Зилоти — Николаю Сергеевичу Звереву, которого глубоко уважал, с вопросом, почему Зилоти ищет руки Веры Павловны.

— Не знаю, почему женится Зилоти, — отвечал тот, — но знаю, женится не на деньгах.

Поразмыслив, Третьяков дал согласие на брак дочери.

В последних числах декабря 1886 года в Толмачи съехались родные и близкие Третьяковых на обручение Веры Павловны с Зилоти.

Обручил молодых отец Василий Нечаев. Бабушка благословила Верушу иконой «Нечаянная радость», а отец и мать — иконой Христа Спасителя. Этот образ Павел Михайлович подарил дочери в день ее шестнадцатилетия.

«После благословения, вечером, был у нас большой обед, — вспоминала Вера Павловна. — Накрыт был стол… в нашей столовой. Петр Ильич прийти в себя не мог от удивления: он не подозревал о нашем романе с Зилоти. Сел за столом с мамочкой напротив нас с Зилоти, никак не мог простить, что я скрыла от него свое увлечение. Через стол шептал мне: „Дрянная девчонка, не могла ты мне раньше сказать, я бы тебе давно все устроил“. Я смеялась и уверяла его, что это случилось и так неожиданно рано, так как Саше недавно минуло всего 23 года. Где было ему еще раньше обзаводиться женой, такой обузой? „А я-то, старый дурак, спрашивал себя в консерватории: чего это Третьяков мешает Зилоти музыку слушать?“ — смеялся Петр Ильич… Уходя домой, Петр Ильич сказал Саше: „Прежде я был вашим учителем, а теперь я твой кузен, и ты должен мне говорить ты. Ну, говори: ‘Прощай, Петя!’“ Саша протестовал, говоря, что не в силах этого сделать. Петр Ильич ухватил его за горло, сказал, что задушит, а не отпустит, пока он его не послушается. Саша ежился-ежился и выпалил: „Прощай, Петр Ильич“. Так Саша и стал называть его полным именем, говоря „ты“».

Лишь В. М. Васнецов, узнав, что Вера Павловна стала невестой А. И. Зилоти, рассердился не на шутку:

— А я думал, что вы любите музыку больше всего на свете; а вот вы любите музыканта и изменяете своей музыке.

Это — великое разочарование! Я не хочу вас больше видеть! — И убежал.

Свадьба состоялась в феврале 1887 года.

Со временем галерея портретов деятелей русской культуры была пополнена портретами выдающихся музыкантов и композиторов — М. Мусоргского, Н. и А. Рубинштейнов, П. И. Чайковского, М. И. Глинки работы И. Е. Репина, В. Г. Перова, Н. Д. Кузнецова.

(«Экий чудный человек этот Пав<ел> Мих<айлович>!!! Особенно, если сравнить его с братом…» — писал П. И. Чайковский А. И. Зилоти из Фроловского.)

Каждое утро служащий приносил почту, и, разбирая ее, Павел Михайлович откладывал письма художников отдельно, дабы прочитать их первыми.

Художники извещали о своих новых работах и картинах собратьев, а он все пытал их: «…не явилось ли чего-нибудь особенно замечательного», «недурственного или необходимого для полноты представления» об истории русской живописи.