Глава XI БЕЗУМНЫЕ ГОДЫ

Глава XI БЕЗУМНЫЕ ГОДЫ

Несколько недель спустя после перемирия Пикассо и Ольга наконец переехали на улицу ля Боэти, 23. Прекрасный дом, чудесная квартира, в каждой комнате — мраморный камин, увенчанный зеркалом. Пабло написал акварель, изобразив столовую, где в центре стоял раздвигающийся круглый стол, по углам — круглые столики на ножке, сбоку секретер… А салон он украсил довольно жестоким сатирическим рисунком, выполненным в декабре 1919-го, через год после переезда. На нем он изобразил Ольгу, которую окружали Кокто, Сати и Клайв Белл, английский искусствовед, зять Вирджинии Вулф. Все персонажи очень элегантны, в чопорных позах. Они производят впечатление, будто не знают, что им делать с руками, впрочем, как и с ногами, никто из них не улыбается. Таким образом Пабло хотел представить тот нелепый, смехотворный вид существования, какой ему пыталась навязать Ольга. И не случайно, что он не изобразил себя в салоне: он сомневается в том, что должен принимать участие в обременительных приемах. И тем не менее ему придется делать это, только чтобы угодить молодой жене.

Поначалу художник не имел отдельного помещения для работы и использовал в качестве мастерской… салон. Но очень скоро там воцарился такой беспорядок, который умудрялся заводить только он, что приводило в ярость жену. К счастью, квартира над ними оказалась незанятой, и Ольга убедила Пабло снять ее и работать там в свое удовольствие. Подобное решение проблемы, по мнению Пабло, было очень дорогим, но разумным. Никто, за исключением нескольких друзей, не имел права входить в новое помещение, особенно прислуга. Что же касается Ольги, то она никогда не ступила туда ногой, так как уже только мысль о том, что она может там обнаружить, пугала ее. И она была права, так как рисковала ступить на мягкий и плотный ковер из окурков, небрежно разбросанных Пабло и его друзьями. Что же касается обстановки в новой мастерской, она достаточно насмотрелась в Монруже, чтобы представить ее себе. Иногда, шутки ради, Пабло под каким-либо предлогом спускался на минутку в салон, где жена вела светскую беседу с друзьями за чашкой чая. Он появлялся заляпанный свежей краской, а затем поднимался в мастерскую, довольный произведенным эффектом…

Пабло был счастлив, что доверил продажу своих картин Полю Розенбергу. В отличие от Канвейлера Поль любил организовывать выставки, предшествующие светским вернисажам. где собирался весь Париж. Это не помешало Леонсу Розенбергу тоже выставлять недавние работы художника в своей собственной галерее на улице де ля Бом. Но более энергичный Поль организует выставки всюду: в Мадриде, Буэнос-Айресе, Цюрихе, Мюнхене, Риме, Лондоне, Нью-Йорке, где его коллега Вильденштейн очень активно сотрудничает с ним. Наконец и Канвейлер, поставив коммерческий интерес выше личной обиды, снова начинает покупать работы у Пикассо, и вскоре дела его пойдут столь же хорошо, как и перед войной.

Пикассо, будучи настолько же независимым, как и недоверчивым, все еще отказывается подписать контракт с Полем Розенбергом, с которым существовал только словесный договор о том, что Поль покупает у него определенное количество работ. Взамен Пабло обязался показывать ему первому все, что захочет продать. И дальше этого условия художник не пойдет…

Наряду с крупными торговцами живописью существовали и коллекционеры, которые сами покупали картины, как, например, Андре Левель, основавший в свое время ассоциацию «Шкура медведя», которая так способствовала росту популярности Пикассо.

В сентябре 1918 года «Русские балеты» переехали на один год в Лондон. Несмотря на провал «Парада», Дягилев снова обращается к Пикассо с предложением оформить новый балет «Треуголка» в театре «Альгамбра». Музыку к балету пишет соотечественник Пабло — Мануэль де Фалья.

Пабло не колеблется ни минуты и тут же принимает предложение. Он давно уже оценил все, что может ему принести сотрудничество с Дягилевым и всемирно известным «Русским балетом». Сюжет спектакля, основанный на романе Аларкона, исключительно прост: старый знатный вельможа безуспешно пытается соблазнить очаровательную жену молодого мельника. Пикассо отправляет из Парижа в Лондон макеты костюмов и декораций. В мае 1919 года он прибывает с Ольгой в Лондон, где останавливается в «Савойе», одном из самых фешенебельных отелей столицы (сейчас он может себе это позволить), и тут же принимается за работу, наблюдает за изготовлением декораций и костюмов в ателье «Ковент Гардена», арендованном для этой цели.

Пабло теперь ведет себя совершенно по-иному, осознавая, что эпоха богемной жизни завершилась. Пытаться продолжать ее совершенно бессмысленно. Впрочем, его забавляет новый стиль жизни. Это так непривычно для него… Но если он захотел испытать светский образ жизни, следует, чтобы не остаться в дураках, соблюдать правила игры.

Он позаботился о своем внешнем виде: заказал в Париже и Лондоне несколько изысканных костюмов высокого качества и смокинг и в таком виде собирается присутствовать в «Альгамбре» на премьере «Парада» (который еще никогда не был представлен в Англии).

Наконец 22 июля в том же зале — премьера «Треуголки»: до начала спектакля остаются минуты, и Пабло суетится за кулисами с банкой краски, добавляя последние штрихи костюмам или поправляя плохо сидящий пояс. Он совершенно счастлив.

Еще счастливей он будет, когда зрители громкими аплодисментами встретят занавес на сцене, на котором изображена группа персонажей, наблюдающая финал корриды (впрочем, все сделано очень осторожно, учитывая огромное влияние в Великобритании Ассоциации защиты животных). А затем снова бурные аплодисменты, когда занавес поднялся и зрители в глубине сцены на огромном полотне увидели гигантскую арку, возвышавшуюся на фоне ночного андалусского неба, усыпанного звездами. Костюмы танцовщиков и танцовщиц — яркие, контрастных цветов, с замысловатыми вышивками — произвели фурор. Зрители в восхищении! Конечно, совершенство ритма фламенко, который Леонид Мясин специально ездил изучать в Андалусию, его талант хореографа и танцовщика и, безусловно, очарование Тамары Карсавиной в роли главной героини, а также музыка Мануэля де Фалья — все вместе обеспечило триумф балета Дягилева. А Пикассо был абсолютно признан английской публикой, которая несколько позже с большим энтузиазмом встречала выставки его работ.

Дягилев настолько ценил Пикассо, что в 1920 году вновь предлагает ему участвовать в оформлении балета «Пульчинелла», где герой — персонаж комедии дель арте с горбом и носом, загнутым крючком. Музыка Стравинского на основе Перголези. Позже Дягилев закажет Пикассо декорации для еще одного балета — «Картина в стиле фламенко», а в 1924 году — для занавеса в балете «Голубой экспресс» он увеличит свою небольшую картину Две женщины, бегущие по пляжу.

Работа для балетного театра снова вернула Пабло к реальной действительности, от которой он удалился в предыдущие годы, когда экспериментировал в стиле кубизма. Благодаря оформлению декораций он снова начал рисовать дома и улицы, мосты, набережные, людей… то есть все, что его окружало. Он снова стал писать человеческое тело, используя разнообразные способы экспрессии, — так появились многочисленные рисунки танцовщиц. А чтобы изображать Испанию и Италию, ему следовало вернуться к ярким, насыщенным тонам Средиземного моря, которые он забросил примерно пятнадцать лет назад. И, наконец, окунувшись в светскую жизнь, встречаясь с большим количеством выдающихся личностей, он выполняет замечательные карандашные портреты Сати, Фалья, Дягилева, Бакста, Стравинского, Ансерме[84], Мясина…

Что стало с друзьями Пикассо? После возвращения Брака с фронта они начали встречаться, но прежней дружбы уже не было. Слишком часто цитируют шутку Пабло: «Брак, это моя жена». На самом деле он продолжает восхищаться коллегой, с которым был долгое время в «одной связке». Пикассо хранил до последних дней жизни в секрете большую картину Чтение письма, написанную им в 1921 году, символизирующую ностальгию по друзьям прошлого — Аполлинеру, Максу Жакобу и Браку…

И как не процитировать слова, написанные Пикассо на литографии, которую он создал в память о Браке, после смерти художника в 1963 году!

«Брак, ты мне сказал как-то, встретив с девушкой классической красоты, которая мне очень нравилась: „В любви ты пока еще не смог освободиться от мэтров, от классических канонов“. В любом случае, сегодня я могу сказать, что люблю тебя, ты видишь, что я все еще не могу освободиться от этого чувства».

Ольга не терпит Макса Жакоба. Его богемный вид и поведение олицетворяют все то, чего она не хочет видеть в муже и очень опасается, как бы это не появилось вновь: финансовые затруднения, неряшливый вид, нестабильность. А Пикассо, не желая, чтобы из-за этого страдали его отношения с Максом, приглашает его в Опера де Пари 23 января 1920 года на премьеру «Треуголки». Но он не представлял себе последствий подобного жеста: бедный Макс, который, естественно, не имел приличного гардероба, соответствующего светскому рауту, вынужден был взять напрокат фрак и цилиндр. А после представления в карманах поэта не осталось ни су, чтобы нанять фиакр. Пришлось ему возвращаться пешком. К несчастью, на бульваре Севастополь он был сбит машиной и в тяжелом состоянии отправлен в госпиталь Ларибуазьер. Пабло часто посещает его и оказывает всяческую помощь. Но все теперь изменилось: в результате происшествия Макс испытал психологический шок. Он рассматривает этот несчастный случай как кару небесную за гомосексуальность, которую никак не мог побороть в себе. В результате Макс решает покинуть Париж. И в 1921 году переезжает в Сен-Бенуа-сюр-Луар. Он останется там практически до конца своих дней и только несколько раз увидится с Пабло, крайне редко приезжая в Париж.

О закате этой дружбы мы располагаем волнующим свидетельством художника Моиса Кислинга, которому Макс с грустью признался: «Когда-то мы громко кричали друг на друга, чтобы тут же помириться; теперь же вежливо оказываем услуги, глядя друг на друга с необычайной холодностью. Это подобно смерти. Порой он кажется мне более мертвым, чем Аполлинер.

…Когда не было третьего лица, мы всегда оставались подобно крестному отцу и крестнику задушевными друзьями. Увы, между нами третье лицо!»

Теперь он рассматривает их взаимоотношения с христианской позиции: «Я хотел бы, чтобы Господь помог мне быть достойным тебя, а тебе понять, каков я. Я желаю, чтобы Господь хранил тебя и осветил тебе путь к вере».

В первые послевоенные годы Пикассо вновь с наслаждением открывает для себя очарование побережья Средиземного моря. В 1918 году он отправляется в Барселону, а лето 1919-го проводит с Ольгой в Сен-Рафаэле. Ольга последовала за Пикассо без особого удовольствия, так как считала, что проводить лето на Лазурном Берегу — а не на фешенебельных курортах в Довиле или Биаррице — не слишком «престижно». Подобные эксцентричные поступки себе позволяют, пожалуй, только англичане. Но Пикассо отправляется на юг и летом 1920-го — сначала в Сен-Рафаэль, а затем снимает виллу «Les Sables» в Жуан-ле-Пене между Кап-д’Антиб и Гольф-Жуан. Маленький залив, безмятежный, мирный, практически дикий, не тронутый никакими постройками пляж. Самое поразительное, что, еще только мечтая об отдыхе, Пабло почувствовал непреодолимое желание поскорее увидеть Средиземное море и написал в Париже пейзаж своей мечты — песчаный пляж, живописные скалы, зонтики сосен, спокойное море… Одним словом — идиллия. А когда вышел на побережье в Жуане, то был поражен, обнаружив пейзаж, совпадающий до мельчайших подробностей с тем, что он придумал. «Я не хотел бы, — объяснит он позже, — убеждать кого-то, что обладаю даром ясновидения, но я сразу понял, что это мой пейзаж».

Следует ли удивляться, что с 1945 года Пабло обосновался именно в этом районе, с которым его имя останется связанным навсегда.

Очевидно, что живописные пейзажи Средиземноморья вдохновляли Пикассо. В Сен-Рафаэле он остановился в отеле около пляжа, и это позволило ему выполнить целую серию гуашей у открытого окна. Отсюда открывался пленительный вид на море, причудливой формы облака проплывали по яркому голубому небу, бросая тени на ковер. Пабло часто изображал на первом плане круглый стол, нарисованный в кубистической манере, как будто он смотрел на него сверху. Пикассо, которого одновременно привлекали и кубизм, и классические тенденции, продемонстрировал, как оба стиля могут успешно сосуществовать на одном полотне. И он еще не раз докажет это в последующие годы.

В Жуан-ле-Пене, как ранее в Сен-Рафаэле, Пабло с удовольствием наблюдает забавы молодых купальщиц на пляже и начинает их рисовать — с распущенными волосами, играющих в мяч или бегающих по песчаному пляжу, причесывающихся, дремлющих на песке, зачастую обнаженных, впрочем, купальные костюмы той эпохи не отличались элегантностью. Эти работы, одномерные, выполненные жесткими, четкими штрихами, напоминают рисунки на греческих вазах. Его купальщицы, словно наяды, приближаются к мифологическим сюжетам, к которым уже обращался Пабло ранее, как, например, в картине Играющие на флейте Пана (Насилие), где мощный кентавр дерзко похищает очаровательную обнаженную женщину. Несколько позже мифологические сюжеты Пикассо станут более эротичными.

Правда, изображаемые им женщины не всегда красивы в буквальном смысле слова. Именно в этот период в его живописи появятся довольно чудовищные персонажи, настоящие великанши с огромными запястьями, со слоноподобными ногами, подчас с деформированными пропорциями. Исследователи пытаются объяснить эту склонность Пикассо к чрезмерно гипертрофированным формам влиянием таких художников, как Энгр, Ренуар и Майоль, а также увлечением Пикассо идолами примитивистского искусства и, наконец, некоторыми тенденциями стиля барокко. Упоминают также беременность Ольги, ее раздавшиеся формы.

Наконец, следует упомянуть и о признании Пабло Роланду Пенроузу: еще мальчишкой в Малаге он имел привычку забираться под стол, чтобы рассматривать с благоговейным ужасом чудовищно опухшие ноги, показывающиеся из-под юбки одной из тетушек. Возможно, более или менее сознательно он хотел снова пережить странное чувство, испытываемое им тогда. Можно было бы призвать на помощь и Фрейда, навязчивый образ его матери и т. д. Но лучше оставим в покое душу доньи Марии и перечитаем не менее знаменитого любителя великанш, автора «Цветов зла»[85], написавшего по этому поводу:

ВЕЛИКАНША

В века, когда, горя огнем, Природы грудь

Детей чудовищных рождала сонм несчетный,

Жить с великаншею я стал бы, беззаботный.

И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть.

Я б созерцал восторг ее забав ужасных,

Ее расцветший дух, ее возросший стан,

В ее немых глазах блуждающий туман

И пламя темное восторгов сладострастных.

Я стал бы бешено карабкаться по ней,

Взбираться на ее громадные колени;

Когда же в жалящей истоме летних дней

Она ложилась бы в полях под властью лени,

Я мирно стал бы спать в тени ее грудей,

Как у подошвы гор спят хижины селений[86].

Когда в июне 1920 года Пабло узнал, что Ольга ждет ребенка, то впал в состояние эйфории, подобное тому, какое испытал в 1904-м, когда ошибочно вообразил, что Мадлен сделает его отцом. Вскоре, отбросив суеверие, он рисует авансом ребенка, которого подарит ему Ольга. И он окружает жену необычайным вниманием. После рождения сына, которого назовут Пауло, 4 февраля 1921 года, он делает многочисленные портреты Ольги и ребенка. Он счастлив… Это радостное состояние он проецирует в своих рисунках на ребенка, тогда как Ольгу изображает задумчивой, мечтательной, и даже немного грустной.

Пабло был непревзойденным мастером в искусстве отражать малейшие нюансы настроения модели, поэтому возникают вопросы. И один из них: не помешает ли появление младенца осуществлению ее светских амбиций, ведь не для того она покинула балет, чтобы вынашивать детей и нянчиться с ними? После рождения Пауло она тут же потребовала няню. Кроме того, у них были горничная, кухарка и шофер для роскошного «испано-сюиса». И, конечно, не было даже мысли, чтобы отказываться от престижных приглашений, которые, учитывая растущие славу и успех художника, постоянно приумножались. Пикассо, каким бы он ни был вспыльчивым, не мог резко сопротивляться всему, что требовала жена, по крайней мере до тех пор, пока от этого не слишком страдала его работа и пока он любил Ольгу. Но в любом случае подобная ситуация могла привести к конфликту.

К счастью, в конце мая 1921 года они покидают Париж на все лето. Не решаясь подвергать младенца испытанию духотой Лазурного Берега, они предпочли более свежий и спокойный воздух Фонтенбло. Пикассо снимают через агентство комфортабельную виллу на краю леса. Отсюда Пабло может легко совершать поездки в Париж для встреч со своими торговцами картинами, всего за один час по железной дороге или на машине можно добраться до столицы.

В 1921 году происходит событие, привлекшее внимание и встревожившее многих художников. Речь идет о продаже с аукциона коллекций Уде и Канвейлера, конфискованных в 1914 году как принадлежащих подданным вражеской страны. Но выставка на продажу нескольких сотен работ кубистов может вызвать серьезное падение цен на них. Кстати, на это очень рассчитывают противники кубизма. Велика озабоченность и самих художников — особенно Брака, Гриса, Леже и даже Пикассо, ведь продаже подлежат сто тридцать две его картины из коллекции Канвейлера. Но результаты аукциона не были столь катастрофичными — Пабло остался богатым. Конечно, цены за его работы в ту эпоху, безусловно, ниже той котировки, которой они достигли в наши дни. Тогда даже такие писатели, как Бретон, Элюар, Тцара и Лейрис, смогли приобрести понравившиеся им полотна, несмотря на довольно скромные средства, которыми они располагали. Важная деталь: Канвейлер покупает через посредников (сам он не имел права это делать) часть картин, принадлежащих ему перед войной, но не приобрел ни одной работы Пикассо, которому не может простить сотрудничество с Розенбергами в его отсутствие.

В Фонтенбло Пикассо работает без устали, вилла достаточно просторная, чтобы его не беспокоил плач младенца. Пабло, как всегда, готов с иронией относиться к себе. Он несколько критически расценивает свою роль мужа и отца семейства на этой фешенебельной вилле, которую окружают идеальные газоны и тщательно посыпанные гравием дорожки. И когда приезжают друзья, он, типичный представитель богемы в недалеком прошлом, несколько стыдится своего «обуржуазивания». Возможно, именно чувство ностальгии по Монмартру заставляет его, как бы извиняясь, заявить друзьям, указывая на садовые газоны, окруженные самшитом:

— Я собираюсь заказать несколько уличных фонарей и трехместный общественный туалет…

Естественно, ничего подобного он не сделает.

Но главным для него всегда остается работа. И эти четыре месяца в Фонтенбло окажутся одним из самых плодотворных периодов в его долгой творческой карьере.

В течение нескольких лет Пикассо, не покидая, как он его называл, свой «кубизм», перешел к более традиционному изображению реальности. Но он не изменил стиль, он не «предал» его, в чем его обвиняют. Впрочем, что вообще означает это понятие — стиль? «Каждый раз, когда я хочу что-то сказать, я говорю это в той манере, в какой это должно быть высказано». Таково его кредо. И он никогда ему не изменит: главное — сохранить полную творческую свободу и индивидуальность.

В Фонтенбло он пишет в реалистической, или классической, манере не только портреты, но и рисует интерьер и экстерьер виллы и большое полотно в неоклассической манере Три женщины у источника, где подхватывает сюжет Пуссена, но придает ему средиземноморский акцент, более близкий античной Греции, используя тональность жженой охры.

И в то же время он выполняет, но на этот раз в кубистической манере, две версии Трех музыкантов. Наиболее завершенная версия этой картины находится сейчас в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Его музыканты — Арлекин, Пьеро и монах — все в масках и сидят за столом. Эта картина — своего рода откровение художника: Пабло, настроенный меланхолически, воскрешает период своей жизни, который завершился. За масками — он сам — Арлекин, конечно, Пьеро — не кто иной, как Аполлинер, его ближайший друг, покинувший этот мир три года назад. А под маской монаха, несомненно, Макс Жакоб, уединившийся в монастыре. А Пабло — преуспевающий художник, глава семьи…

В октябре ему исполнится сорок. Эта картина своего рода ностальгическое прощание художника с тем, что уже никогда не вернется…

Лето 1922 года семья Пикассо проведет в Бретани — в Динаре. Это скалистое побережье с маяками, заливами, островками, резкими порывами ветра напоминает Пабло Ла-Корунью и изумрудные волны Атлантики. Это было тридцать лет назад, и сам он был тогда мальчишкой…

После кратковременного проживания в отеле «Террасы» Пабло арендует виллу «Борегард», расположенную недалеко от причала, с которого отправлялись катера в Сен-Мало. Вдалеке можно рассмотреть очертания крепостных стен этого города корсаров и высокий шпиль собора. А в заливе лениво покачиваются стоящие на якоре небольшие парусные лодки. Едва приехав, Пикассо не может удержаться, чтобы не зарисовать живописные морские пейзажи с видами Динара, Сен-Сервана, Сен-Мало… Затем виллу, вид снаружи и интерьер. А вслед за этим создает кубистические натюрморты с рыбами, которых увидит на прилавках рынка. И наконец, близких и дорогих ему людей — очень идеализированные портреты Ольги с ребенком, подобно тому, как изображали материнство итальянские мастера, где Ольга иногда напоминает «мадонну с младенцем», или только одного Пауло во всех видах — играющего, спящего или жующего… а затем он пишет Семью на берегу моря. Вся эта серия картин отражает семейное счастье, все возрастающую хрупкость которого ощущал художник.

Увы, в конце сентября он вынужден привезти Ольгу в Париж, где ей делают срочную операцию. Очень красивый рисунок сангиной, исполненный в это время, передает необычайно печальное выражение лица Ольги, уставшей и похудевшей. Но, к счастью, она быстро выздоравливает, и Пикассо снова погружается в работу. Именно в этот период он пишет на небольшом куске фанеры своих знаменитых Женщин, бегущих по пляжу, две необычайно монументальные женские фигуры, устремляющиеся вперед, словно опьяненные свободой, на фоне моря и ярко-голубого неба. Несмотря на слишком большое внешнее отличие, они выглядят как греческие скульптуры богинь, вне времени…

Кокто, в свою очередь, тоже возвращается к классицизму и классическим сюжетам, ничего похожего на «Парад» или «Новобрачных с Эйфелевой башни». Летом 1922 года он пишет адаптацию или, скорее, сокращенный вариант «Антигоны» Софокла, он модернизирует трагедию, оставаясь верным автору. Пьесу ставят в студии, руководимой Шарлем Дюлленом. Музыку пишет Онеггер, костюмы заказаны известному модельеру Габриэль Шанель, а декорации он просит сделать Пикассо, перед которым по-прежнему преклоняется.

В момент работы над «Антигоной» Шанель сорок лет. Худенькая, стройная, с черными, словно воронье крыло, волосами, постриженными под мальчика, смуглой кожей, она очаровательна и, естественно, исключительно элегантна. Она очень богата, добившись этого своим талантом модельера и деловыми качествами. Она — первая женщина-модельер, создавшая собственные духи — знаменитые «Шанель № 5».

Впервые Пабло встретился с Шанель на светском приеме у Сертов: Хосе-Мария Серт, каталонский художник, не наделенный большим талантом, но светский, образованный, прекрасный оратор, умеющий себя подать в обществе, что позволило ему вести роскошное существование. Его жена, Мися Годебская, родившаяся в 1872 году, талантливая польская пианистка, сначала была женой Тадеуша Натансона, одного из основателей Revue blanche, затем Альфреда Эдвардса, владельца газеты «Утро», с которым развелась несколько лет назад. Весь светский Париж посещал их салон. Мися была очень привязана к Коко Шанель (любимыми песнями девушки были «Ко Ко Ri Ко» и «Qui qua vu Сосо», за что ей и дали прозвище Коко), которую она встретила в 1917 году у Сесиль Сорель, одной из ведущих звезд сцены.

Обе женщины были покорены индивидуальностью Пикассо. Коко часто приглашает его на пышные приемы, которые устраивает в своем особняке на улице Фобур-Сен-Оноре, 29, с парком, простирающимся до авеню Габриель, вдоль садов Елисейских Полей. На этих приемах Пикассо встречает, помимо Сертов и Кокто, Дягилева, Франсиса Пуленка и других музыкантов группы «Шестерка», Бомонов, Ротшильдов и еще многих знатных особ, большинство которых являются клиентами Коко. Пабло приезжает в Париж один, оставляя Ольгу с сыном в Фонтенбло, и Коко предоставляет ему на эти дни гостевую комнату. Ему не хочется отправляться на ночь на улицу ля Боэти, где чувствует себя совсем одиноко в пустой квартире. В результате во время подготовки «Антигоны» у него складываются великолепные отношения с Коко, и это несмотря на то, что каждый из них отличался твердым и своенравным характером.

Тем не менее Коко признается позже, что испытывала по отношению к Пикассо весьма сложные ощущения: «Он был злым. И он меня буквально гипнотизировал, словно ястреб. Он мне внушал ужасный страх. Я его чувствовала, когда он приходил. Что-то сжималось внутри меня. Он здесь! Я его еще не видела, но уже знала, что он находился в гостиной. Наконец я его обнаруживала. У него была привычка смотреть так… что я начинала дрожать».

Несмотря на это, Коко Шанель вовсе не была беззащитной, если верить Кокто: «Ее приступы гнева, ее злость, ее легендарные драгоценности, ее модели, ее причуды, ее выходки, и в то же время доброта, чувство юмора, ее щедрость — все это составляло совершенно уникальную личность, одновременно привлекательную и отталкивающую, склонную к крайностям…»

К счастью, во время подготовки к спектаклю между этими двумя титанами ни разу не вспыхнул конфликт, так как Коко имела дело в основном с Кокто, для которого она рисовала костюмы удивительной простоты: для королевы, например, ниспадающую складками накидку, идея которой ей пришла в голову, когда она набросила свое пальто на плечи актрисы. Эта строгость и простота стиля и стали маркой всего, что она создает.

А в это время Пабло рисует декорации для «Антигоны», тоже отличающиеся исключительной простотой. Он не укладывается в сроки. Он еще только подобрал цвета для костюмов и быстро нарисовал несколько греческих масок, а ведь осталось всего три дня до генеральной репетиции, которая намечена на 20 декабря 1922 года. Дюллен на грани нервного срыва, а Кокто готов разрыдаться… Наконец во время одной репетиции появляется Пабло. Не исключено, что он специально заставил себя ждать, чтобы держать бедного Жана Кокто в напряжении. Он такой… Во всяком случае, он выглядит совершенно спокойным и, вытащив из кармана скомканную бумагу, бросает:

— Держи, вот он, твой макет!

Согласно его плану декорация должна представлять собой огромное полотно из джутовой ткани голубого цвета и изображает каменистую стену жилища. В центре полотна — отверстие, за которым отведено место хору. Вокруг этой дыры — античные маски. Ниже — большая белая панель, которую художник разрисовал сангиной, чтобы она стала похожа на мрамор. Затем тушью крупными штрихами Пабло рисует три дорические колонны. Их появление под волшебной кистью художника настолько неожиданно, что вызывает у пораженных помощников взрыв аплодисментов.

Пьеса имела успех у публики, ее сыграли не менее сотни раз; она внесла дополнительный вклад в признание таланта Пикассо и Коко Шанель, хотя они уже не нуждались в том, чтобы заставлять говорить о себе…

17 июня 1923 года. Набережная д’Орсэ. 10 часов вечера. Парусная яхта с ярко сверкающими иллюминаторами и боковыми огнями. Красный ковер, развернутый на набережной, примыкает к трапу. Доносятся характерные звуки джаза. Толпа приглашенных в вечерних нарядах устремляется на «party», организованную богатым американским художником Геральдом Мерфи, тридцати пяти лет, и его женой Сарой. Все они только что присутствовали на премьере балета Стравинского «Свадьба». Среди приглашенных, помимо Дягилева, Стравинского и Ансерме, — Тцара, основоположник дадаизма, Сандрар, Дариюс Мийо, Коко Шанель и, естественно, Пикассо в сопровождении Ольги. Под смокингом Пабло — широкий темно-красный пояс — старинная каталонская faixa, которую оборачивают вокруг талии несколько раз и она держит спину.

Геральд Мерфи, прибывший во Францию два года назад, и его жена — друзья Скотта Фицджеральда, который изобразит их позже в своем знаменитом романе «Ночь нежна». Мерфи решил стать художником после того, как познакомился с работами Брака и Пикассо, выставленными Розенбергом, но затем понял, что «мир уже слишком переполнен художниками второго сорта», и тогда благоразумно отказался от этих амбиций.

На вечере Пабло был очарован красотой Сары, обаятельной хозяйки, которая все украсила миниатюрными игрушками в виде цветов. Гости веселятся, в том числе и Пикассо, а Стравинский даже попытался прыгнуть через лавровый венок и… упал под всеобщие аплодисменты. Пабло беседует с Кокто, переодевшимся в морского офицера, а затем он, всегда стремящийся к созданию «конструкций», возводит из массы игрушек сооружение, которое венчает пожарная лестница, а на вершине ее он помещает корову…

Неисправимый полуночник, он покидает яхту одним из последних, когда над Сеной поднимается рассвет со стороны моста Генриха IV.

Лето 1922 года семья Пикассо проводит в Динаре, а в последующие пять лет они отдыхают на Лазурном Берегу. В июле 1923 года останавливаются в знаменитом отеле «Кап» в Антибе, где уже отдыхала чета Мерфи. Несколько позже в Кап-д’Антиб прибыли граф Этьен де Бомон с женой, а также Гертруда Стайн с Алисой. А Пабло пригласил донью Марию, которая впервые приехала во Францию, чтобы познакомиться с внуком. Пабло пишет прекрасный портрет матери в реалистической манере. Этьен де Бомон не жалеет денег, стараясь развлечь друзей, часто организует пикники на пустынных, еще практически диких пляжах, окруженных сосновыми лесами. Сохранилась фотография того периода, где вокруг лодки, выброшенной приливом на берег, группа отдыхающих, среди которых Пикассо, Ольга и чета Бомон…

Мысли Пикассо все больше заняты Сарой Мерфи: он восхищается ее фантазией, ее непосредственностью, умением веселиться, на фоне которой Ольга, с ее конформизмом, выглядит мрачной и угрюмой. Ему нравится, как Сара отбрасывает жемчужное ожерелье на спину, чтобы дать возможность шее насладиться солнечными лучами. Иногда он заимствует у нее это ожерелье, используя его в качестве талисмана. Он рисует большое количество обнаженных женщин на пляже, купальщиц, на многих это ожерелье.

Постепенно в женских портретах Пабло вместо Ольги все чаще появляются черты Сары, ее ниспадающие до плеч волосы и тюрбан, который она так любила носить. Пабло влюбляется в Сару. Но, чтобы не возбуждать ревности Ольги, он ставит дату — 1922 год на рисунках и картинах, вдохновленных Сарой, хотя исполнил их только в 1923 году. Что же касается его произведений, посвященных материнству, он по-прежнему пишет Ольгу, но думает о Саре, она — тоже мать.

Когда Мерфи уехал на несколько дней, Пабло, по-видимому, решил воспользоваться благоприятной ситуацией… Но непосредственное, свободное поведение Сары сочеталось в ней со строгими моральными принципами. Поэтому художнику, чьи надежды не оправдались, оставалось довольствоваться только игрой воображения и своей работой…

Сара и Пабло снова встретятся в Антибе в 1924 и 1925 годах, летом. Но влюбленность Пикассо теперь уступила место более благоразумному чувству дружбы. По крайней мере, Сара вдохновила Пикассо на самые замечательные рисунки и картины того периода в классическом стиле. В любом случае художник извлекает урок из этого эпизода своей сентиментальной жизни, так как, вернувшись в Париж в октябре, вместо того чтобы сохранить вдохновленные Сарой картины, он благоразумно спешит продать их Полю Розенбергу.

Напротив, он бережно хранит многочисленные портреты маленького Пауло, отражающие этапы его развития, тщательно датируя каждый из них. А также портреты сына в костюме арлекина, написанные зимой 1924 года. Один из них, репродукции которого разошлись по миру, хранится в Музее Пикассо в Париже, трогательно отражает отцовскую любовь и счастье в тот период. Это продлится до 1928 года, когда он напишет последний портрет сына Пауло в возрасте семи лет, стоящего рядом со своим первым велосипедом.

Летом 1923 года Пикассо создает портрет Андре Бретона, который посетил художника на юге. Портрет предназначался для готовящегося к выходу сборника стихов Бретона «Clair de terre». Бретону было тогда двадцать семь, но он уже добился известности как поэт. Пикассо познакомился с ним в 1918 году, и они несколько раз встречались после этого, не проявляя особого интереса друг к другу. А в 1920 году внимание Бретона привлекла статья Андре Сальмона в журнале «Эспри нуво», где автор рассматривает Авиньонских девиц как «точку отправления кубистической революции». Постепенно Бретон все больше убеждается в важности творчества Пикассо. Именно он, будучи советником коллекционера Жака Дусе, порекомендует ему в 1921-м, а затем в 1923 году купить эту картину, и Дусе последует его совету.

Между Пикассо и Бретоном установятся тесные дружеские связи. Вскоре Пикассо познакомится с румыном Тристаном Тцарой, прибывшим в Париж в 1920 году и основавшим движение дада, которое отличалось отрицанием всего — законов, морали, эстетики, носило крайне анархический и бунтарский характер. К Тцаре примкнули художники Франсис Пикабиа и Макс Эрнст, а также писатели Луи Арагон, Поль Элюар и Андре Бретон.

На дадаистов произвел большое впечатление революционный характер творчества Пикассо, особое восхищение Тцары вызывали его папье-колле. Со своей стороны, художник, общавшийся в Барселоне с анархистами, тоже с симпатией отнесся к движению дада. Но в то же время он не одобрял их чрезмерной агрессивности по отношению к понятию искусства, хотя это не помешало ему участвовать в некоторых довольно шумных и подчас скандальных акциях активистов дада.

Некоторые дадаисты претендовали на то, что пошли дальше нигилизма друзей путем «использования психического автоматизма». Так родилась группа сюрреалистов, в которую вошли Бретон, Арагон, Супо, Деснос, Элюар, Эрнст, Пикабиа… Термин «сюрреализм» был придуман Аполлинером. А в 1924 году появился Манифест сюрреализма, который претендовал на то, что «был продиктован подсознанием в отсутствие всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений». По мнению сюрреалистов, таков любой творческий процесс, опирающийся на интуицию. Творчество должно отражать сферу подсознания: инстинкты, галлюцинации, сновидения, все то, чему уделял особое внимание Фрейд. Подобные идеи показались увлекательными многим молодым людям, которые были готовы расстаться с дадаизмом.

Большинство писателей и художников, за исключением Франсиса Пикабия, испытывавшего патологическую зависть к Пикассо, увидели в Пабло своего «героя» и «пророка». А Пабло, уделяя огромное внимание сюрреалистам, отдавал себе отчет в том, что некоторые их работы действительно близки его собственным. Несмотря на это, Пикассо с его ясным и живым умом не мог присоединиться к такой форме творчества, где отдавалось предпочтение «темным» силам, подсознанию, снам, галлюцинациям и даже ощущениям, почерпнутым в психиатрических клиниках. Но сюрреалисты поместили репродукцию Авиньонских девиц в своем журнале «Сюрреалистическая революция», а картина Женщина в сорочке… стала для них объектом почтительного поклонения. А когда в 1925 году художники Арп, Миро, Клее, Эрнст, Кирико и Массон организовали первую выставку сюрреалистов, они выставили несколько картин Пикассо, взятых у друзей, как бы перейдя под своего рода патронаж знаменитого старшего товарища.

Пабло позволил им это. Но на самом деле сюрреализм, хотя он им интересовался, едва ли оказал влияние на его живопись. Зато несколько лет спустя скажется влияние сюрреализма на его творчество.

Лето 1924 года семья Пикассо проводит в Жуан-ле-Пене, где Пабло арендовал виллу «Ля Вижи» на июль и август. Он много работает — создает 130 рисунков, состоящих из крупных точек, соединенных прямыми линиями или дугами, на манер карт звездного неба, встречающихся в популярных журналах. Почти все они, выполненные черной тушью, представляют вариации на тему гитары. Этот поистине звездный дождь создан художником, несомненно, под впечатлением бесподобного ночного неба Средиземноморья. Работа по-прежнему вдохновляет его. Но все же Пабло позволяет себе проводить какое-то время на пляжах Капа, ля Гарупы или Салис, там он играет с Пауло, помогает ему строить замки из песка и барахтается с сыном в прибрежных волнах. Он не рискует заходить глубже, так как не умеет плавать… Он никогда не увлекался спортом, если не считать случая, когда ему взбрела в голову идея заняться боксом, но он быстро от нее отказался. Он обладал атлетическим торсом и нередко с гордостью демонстрировал его. Достаточно взглянуть на позы, которые он принимает перед объективом фотоаппарата. Во время проживания на улице Шельшер Пикассо занялся укреплением мускулатуры, считая, что развитый торс компенсирует его небольшой рост. И, когда ему говорили, что он наделен всем, он отвечал, смеясь:

— Нет! Мне недостает… пяти сантиметров!

Пикассо питает нежную любовь к сыну, но его отношения с Ольгой постепенно меняются. И снова его живопись отражает проблемы в личной жизни: так, на портрете Ольга в голубой вуали, написанном в ноябре 1924 года, губы жены плотно сжаты, а необычайно грустный взгляд, устремленный в пустоту, отражает всю глубину ее разочарования и даже горечи.

Их брачный союз становился все более шатким. Ольга никогда не ценила живопись мужа и даже не делала ни малейших усилий, чтобы заставить его поверить, что восхищается его талантом. Она была счастлива, что он работает в отдельной мастерской, и никогда не пыталась проникнуть туда.

Это абсолютное равнодушие уже предопределяло хрупкость гармонии этой пары. Как она могла вообразить, что сможет прожить жизнь с художником, если была единственной, кто не восхищался им? В сущности, ее привлекали только комфорт и материальная обеспеченность, которую ей гарантировал этот брак, а также светская жизнь, но ее терпели в свете всего лишь как жену выдающегося художника. К сожалению, Ольга этого не осознавала.

Ольгу очень раздражала невозможность планировать с Пабло что-либо заранее. А она любила четко распределять свое время, скорее, их время… Однако Пабло отличался крайней неорганизованностью, был воплощением непредсказуемости. Его жизнь подчинялась прежде всего творческим порывам, вдохновению, новым поискам и неожиданным открытиям, и невозможно было предугадать, когда это произойдет. А Ольга хотела, чтобы он больше уделял внимание ей, ее желаниям, даже самым несерьезным. Она считала, что творчество занимает слишком много места в жизни мужа, и не была готова на уступки даже в мелочах. Выходя замуж за Пабло, хотя ей было уже двадцать семь лет, она и не подозревала о том, насколько сложно жить с личностью такого масштаба, как Пикассо. И ее разочарование выражалось теперь в почти всегда плохом настроении. Сцены между супругами возникали по любому поводу. Пабло приходил в ярость, затем уединялся в мастерской и работал до изнеможения…

Естественно, в обществе они старались никак не показывать своих напряженных отношений, особенно следила за этим Ольга. Со своей стороны, они принимали приглашения на светские приемы, которые она обожала, да и он сам «вошел во вкус» этих раутов. Конечно, он с ностальгией вспоминает богемные круги прошлого, где мог позволить себе любые выходки молодого художника, но и в новой среде ему нравилось порой делать парадоксальные заявления или бросать остроумные шутки, подчас провокационного характера. Так, Морис Сакс вспоминает об одном из подобных вечеров, где слышал «то его гневные возгласы, то заразительный смех, а затем снова короткие реплики, которые хлестали словно кнут», что, впрочем, было отличительной чертой Пикассо.

Единственное, что связывало теперь Пабло и Ольгу, — их сын. Порой он задумывался над тем, что, если они расстанутся, сможет ли он получить права на Пауло. Трудно сказать, но Пабло покупает для сына электрическую железную дорогу, устанавливает ее в мастерской, куда Ольга не решается входить, и играет там с мальчиком. Именно там его как-то застает Луи Арагон. А Пабло, смеясь, вспоминает знаменитую картину Энгра, где посол Испании неожиданно застает Генриха IV на четвереньках, выступающего в роли лошадки для детей…

— Я хотел бы нарисовать нечто подобное, — говорит Пикассо Арагону. — Например, президента Пуанкаре, которого оседлал десятилетний сынишка, и неожиданно входящего посла Испании, господина М. Кинонес де Леона. Может быть, именно это и следовало бы написать в данный момент?

В апреле 1925 года Пикассо с семьей отдыхает в Монте-Карло, где они встречаются с Дягилевым и труппой «Русского балета». Возможно, Пабло хотел доставить удовольствие Ольге, чтобы она снова встретилась со своими коллегами. Они посещают многочисленные светские приемы, часто обедают в очень модном тогда ресторане у Жиардино. Но это не мешает художнику делать большое количество рисунков танцовщиков в классическом стиле. А чем он займется, расставшись с «Русским балетом», вернувшись в Париж, он пока еще не решил.

Но Пабло ощущает настоятельную потребность заняться чем-то новым, снова начать экспериментировать. Неугомонная натура Пикассо заставляет его непрерывно творить, так как только это спасает его от скуки…