13.11.1924 г

13.11.1924 г

Из Ленинграда в Москву,

13 октября 1924 года.

Дорогой Михаил Осипович.

Получил от Вас открыточку. Во-первых, вода залила всю площадь Исаакиевскую; в окна института мы из воды вытаскивали людей. Конечно, не на второй этаж, а на первый; вода доходила до роста человеческого. Но это не столь важно. Важно то, что Вы хотите переговорить с Бакушинским[149] и Сидоровым[150]; к этой категории не хватает еще товарищей Сосновского[151], Фриче и Петра Семеновича Когана, Луначарского[152], Барбантини[153] — итальянского критика. С ними переговоры — это значит вести переговоры с могильщиками; это все гробокопатели, которые хотят закопать таких полуграмотных людей, как я, в могилу своих грамот; им дана грамотность для того, чтобы они могли закапывать все неграмотное в могилу; мы для них есть тьма, а они свет; так говорил и Иоанн Богослов — «Бог есть свет, в котором нет тьмы»; не знаю, читали ли они это определение или нет, но я прочитал и возразил бы, что тьма и свет с точки зрения беспредметности одна сущность в двух различиях, и только. Солнце на фоне разума есть темное пятно, но есть нечто, что и разум будет темным пятном, тьма не есть, ни зло, ни добро; тьма, скорее, покой, и горе тому, кто беспокоит светом тьму, ибо свет творит те представления, на которые человек идет со штыком, избавляя самого себя. Во тьме мир, я понимаю тьму, в которой нет ничего, ни воли, ни представления. А Шопенгауэр озаглавил свою книжку «Мир как воля и представление». Конечно, я ее не читал, но заглавие на витрине прочел, очень я над этим заглавием не думал, но немного рассудил, что Мир бывает только там, где нет, ни воли, ни представления, — где, же эти двое есть, там Мира не бывает, там борьба представлений[154].

Так вот, Вы мне сказали, что Вы сами голосовали за то, чтобы исключить меня из храма Художественной науки[155]. Меня исключили и подумали, что польза может быть от меня только тогда, когда я буду в храме, но если в поле или на горах, в подземельях, то я бесполезный человек. Теперь Вы думаете ошибку исправить Бакушинским, Сидоровым, этими когановскими могильщиками, которые выжили из той же академии всех нас, темных людей, и поставили [Когана], который поведет всю нашу современность, т. е. нас, темных людей, к Перуджину Перуджино[156]. По техническим соображениям Кондратьев[157] и [Помжалкин][158] засунули меня на Венециановской выставке в кладовку[159], но из этого ничего не вышло, заграницей печатают квадрат, везде квадратизм, всюду; сейчас у меня лежит журнал Кипстблят так! — полон Супрематизмом[160]. Я строю Институт, и Академии Художественных наук, конечно, следует обратить внимание; но это же невозможно, они для меня представляются крыловским петухом, который ничего не увидел в жемчужине. Бакушинский видит «удивительных иконописцев», которые сумели в лупу или без лупы написать Троцкого вместо Николы угодника, которого нужно рассматривать в лупу[161]. Меня изгнали из членов академии, но христиане не изгнали Павла, хотя он и не был всегда в одном месте, а меня изгнали, поэтому думаю стрясти пыль с ног своих.

Вы ждите, когда все Сидоровы будут закапывать нас в Ленинграде. Потому что это место для них темное. Эфросы[162] загребали[163] 25 лет меня, но я пока вырастаю в институт. Но я не хвалюсь этим, я только свидетельствую. Конечно, польза для дела большая, но Сидоровы и Бакушинские пока ничего не сделали. С нашей точки зрения мы начали дело новое. Это увидят нескоро.

Жму Вашу руку и остаюсь в ожидании ответа. Я Вам писал и послал даже рукопись, но Вы ничего мне не пишите.

Ваш К.Малевич

13/о<ктября> 24 Ленинград.

<Приписка слева на полях:> Ну вот видите, не успел окончить этого письма, как слух идет, что институт хотят прикрыть, приехала из Москвы ревизия, узнает, годны мы или нет[164]. Вот спросите Сидорова, разве они поймут.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.