10 Шартр (заметки, сделанные в разное время)

10

Шартр

(заметки, сделанные в разное время)

…Я не зря потрачу свой день!

Поезд мчится. Длинные ленты дорог, желтые, зеленые, шоколадно-коричневые поля, все проносится мимо под незыблемым небом.

Мы едем в Шартр.

Я довольно часто бывал в этом соборе. Но сегодня он предстал предо мной совсем новым, прекраснее и великолепнее, чем когда бы то ни было, и я принялся изучать его, словно увидел в первый раз.

Шартр прославил себя навеки.

Шартр, великолепнейший из всех наших соборов!

Разве это не Акрополь Франции?

Чертог Тишины. Его заполняют толпы; группы ходят взад-вперед вокруг его дверей, по его нефам, поднимаются и спускаются по ступеням его башен, беспрерывно, в течение веков, все так. Но это древнее нескончаемое движение ничуть не нарушило его тишину. Это потому, что все замолкают пред чудом – от смутно ощутимого счастья или от восхищения, которое превосходит слова.

День и ночь украшают его в равной степени, но по-разному: пробуждая в нем либо утонченное изящество, либо грозное величие.

О! Как удивляются просвещенные и усталые умы нашего времени, обнаружив так близко от средоточий нынешней суеты этот спокойный и возвышенный итог векового поиска и осуществления прекрасного! Можно молиться Богу в Шартре, как и повсюду, поскольку Он повсюду; но здесь можно также созерцать проявление человеческого гения, а вот это найдешь не везде…

Наши предки осуществили здесь свой главный труд, когда гений народа познал период всемогущества, сравнимый с тем, что познала Греция в пору своего наивысшего расцвета.

Бледные тени тех, что жили тогда; мы приходим утолить жажду из родников, брызнувших из их гения и веры: из источников света! Понять, полюбить эту несравненную эпопею – значит возвыситься самим. Здесь нас озаряет неземной свет.

Собор окружен верными и могучими друзьями, которые поддерживают его в молитвенной позе, как евреи поддерживали простертые к Богу руки Моисея. Эти друзья – контрфорсы. Шестнадцатиметровые гиганты, светлые внизу, все больше и больше чернеющие по мере приближения к кровле. Их присутствие, их поддержка особенно способствуют общему впечатлению задумчивой силы, которое производит памятник в целом.

И с оснований этих контрфорсов, с фундамента знаменитой колокольни устремляются вверх пилястры, которые сперва вздуваются, словно собираясь с силами, и набирают разбег, чтобы взметнуться еще выше; это настоящий всплеск.

Как контрфорсы нефа, похожие на корабельные лестницы, мощны и приземисты в противоположность контрфорсам колокольни!

У каждого из них наверху есть маленькая ниша, где в тени укрывается статуя.

Все планы в полутонах. Сила заключена в темноте, которая не скупясь очерчивает крупные фигуры.

Архитектурные линии – единственные, которые имеют значение в высеченных фигурах Шартрского собора. Чутье работавших здесь гениальных художников подсказало им, что человеческое тело профилируется архитектурно, что оно, так сказать, само по себе порождает архитектуру таким же образом, что деревья и горы.

Как жесты этих фигур правдивы, просты и значительны! Они наклоняют голову с любопытством и одновременно со смирением… Свободные человеческие жесты всегда прекрасны. Но жесты статуй, повторяемые на протяжении стольких веков, приобрели какую-то священную, истовую величавость.

И все же… Тридцать лет назад я впервые увидел правый боковой портал. – Сколько изменений! Я уже не нахожу той мягкости, той дивной оболочки, благодаря которой статуи появлялись, словно окутанные утренним туманом, который позволял видеть только основные черты. Я уже не нахожу среды, созданной настоящими художниками.

Увы! Всё уничтожили последующие реставрации, все одинаково достойные осуждения.

Но мне только что было видение, и я закрываю глаза, пытаясь его удержать: эта женщина, этот старик среди скульптур левого портала – какое сверхчеловеческое знание Плана!

• Не этого ли в точности знания, этой науки наук, единственного знания, первоосновы скульптурной архитектуры больше всего не хватает в наше время?

Этим погожим днем я вижу во всей их четкости строгие, необычайно выразительные и при этом сведенные почти к прямым линиям профили. Какая смелость! Она неизменно меня удивляет. Мы так привыкли пренебрегать сутью, что ее выражение стало невразумительным.

О красота дуг архивольта! Я присмотрелся к ним только сейчас, хотя вот уже три дня изучаю, восхищаюсь… Но я немного ослеплен таким великолепием.

Как же я не исследовал их раньше! Правда, тогда я, возможно, не понял бы их. Может, сейчас, когда мои восторги основываются на столь надежной уверенности, я срываю плод усилий всей моей жизни? – Только бы мой пример нашел некоторый отклик у истинных ценителей Прекрасного!

Прославленные создатели Парфенона, признайте это творение ваших собратьев, вашей ровни. В великой науке скульптурного пленэра готические мастера разбирались не хуже вас.

А я – да простится мне это личное отступление, – разве не исходил я весь ансамбль по вашим и по их стопам? Не приблизился ли я к вам немного, греческие и готические мастера, со своей статуей Бальзака, о которой можно говорить все, что угодно, но которая от этого не перестает быть решительным шагом в скульптуре под открытым небом?..

Тайна готики! Постараемся понять греков: если сможем, нам останется сделать лишь небольшое усилие, чтобы понять наши XII и XIII века.

Суровая и любезная сердцу учеба! С каким воодушевлением я ее продолжаю! Сегодня мне ниспослана награда за столькие годы упорного труда.

Я вхожу…

Сначала крайнее ослепление не позволяет заметить ничего, кроме ярких фиолетовых пятен; затем взгляд мало-помалу различает громадную аркаду, что-то вроде стрельчатой радуги, которая вырастает из-за колонн.

Тайна постепенно рассеивается, постепенно обрисовывается архитектура. И охватывает необоримое восхищение.

Что меня всегда глубже всего волнует в этой церкви, так это внушаемое ею ощущение мудрости.

Шартрский собор мудр и напряженно-страстен.

Подвиг силы и труда. Чертог мира и тишины.

Большая бледная арка тени поддерживается колоннами. Меж ними зияет жесткая, плотная темнота, предназначенная уберечь ее и от тяжеловесности, и от дряблости.

Речь здесь идет о героическом покое.

И вся целиком церковь скомпонована с таким знанием гармонии, что каждый из элементов композиции встречает во всем остальном мощный отзвук. – В контрфорсах, например, это красота противопоставления: приземистые контрфорсы, стройные пилястры; покой повсюду, где он возможен, чтобы оттенить дивное впечатление всплеска вверх и суеты сборищ у входа.

В самой этой суете сохраняется некая мера, продиктованная архитектурой монумента и его предназначением.

Так, сегодня утром меня обогнала процессия юных девочек. Мне кажется, будто задышали и задвигались изваяния собора. Будто спустились со стен, чтобы преклонить колена в нефе. Какое родство между ними и этими детьми! Они одной крови. Шартрские ваятели долго наблюдали черты и облик своих современниц, осанку и походку этих простых и прекрасных созданий, в чьих непринужденных, простых движениях столько природного стиля! Они скромно проходят, показывая лишь малую толику своей красоты, ибо ритуалы требуют тайны, и все же не в состоянии полностью скрыть ее от художника. Скульпторы сумели ее увидеть, они ее изучали, поняли, полюбили. Природа, которая в основах своих осталась неизменной наперекор векам, от XII до нашего, удостоверяет нам искренность этих великих наблюдателей. Они воссоздавали кроткую природу здешнего края. Воссоздавали прелесть, которую Господь щедрой рукой излил на женские лица как их времени, так и нашего. Каменные святые, что рассказывают нам о своих былых муках и надеждах, – родом из этого уголка Франции и из сегодняшнего дня.

Что принадлежит одному лишь настоящему моменту, так это, увы! – глупость реставрации. Эти фарисейские потуги омрачают мою радость, ранят мои восхищенные глаза, ищущие новых поводов для восхищения.

Эти фарисеи следуют букве, что убивает, и говорят при этом: «Вот видите, мы действуем согласно лучшим рецептам…» Действительно, безошибочные рецепты для разрушения. Они угробили несколько витражей, которые были одним из самых драгоценных сокровищ Шартра, его гордостью. Угробили пилястры, которые не видны теперь даже в разгаре лета, даже средь бела дня, потому что были изменены природа и распределение света.

Как можно не понимать, что готические мастера, моделируя по-своему свет и тень, знали, чего хотели, и знали, как этого добиться? Что они подчинялись одновременно абсолютному знанию гармонии и непреложной необходимости? – Почему современный дурной вкус не удовлетворяется теми уродствами, которые сам порождает? Зачем ему кроме этого надо оскорблять прошлое и лишать нас той доли счастья, которую нам навеки даровал Шартрский собор? Взгляните, какой дивный вход готовят нам истории, великолепно рассказанные скульпторами, и декор портала: эти сцены разворачиваются и сворачиваются словно по прихоти какого-то очень четкого и очень изящного сна. Но сюда примешивается ужасная реставрация барельефа; это лишь грубые починки. Ибо чувства круглой скульптуры, мягкой и в высшей степени стильной, – в чем и состоит сама душа этого стиля – у авторов починок нет; быть может, оно вообще утрачено…

Я по-прежнему удивлен присутствием в Шартрском соборе этих ренессансных пилястров с очаровательными симметричными украшениями, которые выписывают сверху донизу столь изысканные арабески.

Разворачивающиеся ленты, курильницы для благовоний; птицы с безмерно вытянутыми и склоненными шеями клюют листья и плоды; другие, наводящие на мысль о фениксе, глотают языки пламени из рогов изобилия. Пышная, отвесно ниспадающая листва отмечает линию, которая связывает эту хрупкую арабеску со всей композицией в целом, сверху донизу. Во всех узловых точках бандероли с надписями. По бокам символические ящерицы и птицы, которых вновь видишь повсюду со времен романского стиля. И еще по бокам ветвящийся орнамент. И сатиры высовываются из ваз, которые обнимают руками женщины, дети. И прелестные сирены, укутанные листьями до бедер. И ангелы, которые забавляются, стегая маленьких сатирят. И те два других сатира с высоко запрокинутыми лицами, которые несут канделябр на вытянутых руках… И еще один с целым сервизом на голове…

Создатели этих маленьких чудес – ученики Рабле или его соперники.

Духовная музыка, сестра-близнец этой архитектуры, окончательно проясняет мне душу и ум. Потом она смолкает, но еще долго отдается во мне, помогая проникнуть в глубокую жизнь всей этой красоты – беспрестанно обновляющейся, преображающейся в зависимости от точки, откуда ею любуются: передвиньтесь на метр или два, и все изменится; однако общий порядок сохранится, подобно единству в многообразии прекрасного дня. – В грегорианских антифонах та же единая и многообразная величавость; они модулируют тишину, как готическое искусство моделирует тень.

Какая грандиозная и кроткая щедрость!

Никогда я столь явственно не ощущал величие человеческого гения. Я чувствую, как сам вырастаю под наплывом восторга. Так возродился бы народ, который дал бы себе труд смотреть, попытался бы постичь. И я неустанно кричу своим соотечественникам: нет ничего прекраснее для глаза, ничего полезнее для изучения, чем наши французские соборы, и в первую очередь – этот! Почему вы ослепли, наследники провидцев, создавших шедевр?

Теперь музыка, еще недавно смутно слышимая, становится явственнее, упорядочивается. Радость множества душ, чаруемых ею из века в век, порождает этот собор, который и сам – музыка, ибо это две гармонии, которые влюбленно тянутся друг к другу, соединяются, сливаются. Жизнь вырывается из тени и возносится к коньку крыши светящимися мелодичными витками. Я различаю ангельские голоса…

Какие слова могли бы передать счастье, облекающее меня со всех сторон, это восхищенное изумление души, вдруг почувствовавшей себя окрыленной среди переливов певучей тени?

Эта световая пыль, это мерцание тени, восхититься которыми побудил нас Рембрандт, не у вас ли позаимствованы, соборы? Впрочем, он единственный сумел средствами другого искусства выразить, определить и воплотить это чудо – неиссякаемое богатство тени.

Что там за архаичный силуэт?

• Ангел! Шартрский Ангел!

Я обхожу его кругом, изучаю – уже не в первый раз и, как всегда, упорно.

Хочу понять!

…И вот прошли часы. Я ухожу, изнуренный своими усилиями, смущенный…

Но вечером прихожу снова. Я восхищаюсь, и мне кажется, что теперь, когда на Ангеле больше нет солнца, я мог бы точнее определить причины своего восхищения. Я бодр, как хороший рабочий; моя задача – понять, и с этой целью я собираю все свои силы. Я созерцаю.

И это чудо по-прежнему ослепляет меня. Какая гордость! Какое благородство! Шартрский Ангел – словно птица, сидящая на краю какого-то высокого утеса; словно одинокое небесное светило, озаряющее огромные каменные опоры. Яркий контраст между этим Одиночкой и толпами, сгрудившимися под порталом, где тесно от каменных и живых фигур.

Я приближаюсь еще немного, потом отступаю влево, стараясь пристальнее вглядеться в красоту этого прелестного существа… Временами я понимаю.

Его голова – словно окрыленная сфера. Его одежды восхитительны своей мягкостью, со множеством складок на туниках.

Какое обрамление создают для него мощные уступы контрфорсов!

С высот своего одиночества он радостно, будто провозвестник, взирает на город.

На его груди – часы; стушеванное, скользящее акантовым листом тело предстает в профиль.

Как целомудренно его тело! Это не сладострастная Ника Самофракийская, что выставляет свою наготу под прозрачным покровом облегающих одежд. Здесь царит скромность. Одеяние строго обозначает формы, не лишая их при этом изящества, но нужен серьезный повод, чтобы нога или рука выдвинулись вперед, образовав выпуклость.

Ангел – словно точка на этом огромном основании, словно звезда на еще темном небосклоне. У него благостный, исполненный мудрости профиль. Он несет в себе итог всех философий. Час отмечается на нем, как изречение в книге. С какой отрешенностью держит он и показывает нам этот час, который ранит и убивает!

Глубоко значение этого жеста; благотворно бдительное внимание скульптора, нашедшего его, захотевшего передать. Солнечный циферблат – это регулятор: Бог таким образом управляет нами, беспрестанно вмешиваясь в нашу жизнь при посредстве солнца. Стало быть, этот Ангел несет на своей груди закон и меру, что происходят от светила и от Бога. Каждодневный труд человека обожествляется, упорядочиваясь согласно колебаниям этого божественного света.

Или же этот Ангел – некий сфинкс? И он вопрошает нас о смысле времени? Нет! Он оберегает город. Его красота внушает моей устремленной к нему душе чувство равновесия.

(Много позже)

Что за мираж в моем рассудке?

Я возвращаюсь еще раз, подхожу, поднимаю глаза: этот Ангел – камбоджийская фигурка!

Никогда у меня не возникало впечатления, подобного этому; я действительно вижу эту изумительную фигуру впервые. Или, по крайней мере, вижу ее уже не так, как видел до нынешнего дня…

Это значит, что можно очень по-разному смотреть на прекрасную вещь. Поскольку при перемещении появляются новые профили, шедевр преображается в нас согласно движению, вызванному в нашем уме; это движение, не обособляясь в нашей активности, присоединяет впечатление от шедевра ко всем нашим чувствам, и впечатление начинает жить нашей жизнью, окрашивается в зависимости от других впечатлений, которые доставляет нам жизнь и благодаря которым мы обнаруживаем меж двух весьма отдаленных друг от друга рубежей таинственные, но реальные аналогии.

Между двумя паломничествами в Шартр я видел камбоджийских танцовщиц[152]; я прилежно изучал их в Париже (на Кателанском лугу[153]), в Марселе (на вилле Глициний), с бумагой на коленях и карандашом в руке, очарованный своеобразием и большой содержательностью их танца. Но особенно я был удивлен и восхищен, обнаружив в искусстве Дальнего Востока, не известном мне до тех пор, сами принципы античного искусства. Перед очень древними скульптурными фрагментами, столь древними, что трудно отнести их к какой-либо эпохе, мысль ощупью отступает назад, на тысячи лет, к первоосновам: и вдруг появляется живая природа, словно старые камни ожили на наших глазах! Эти камбоджийки дали мне все, чем я восхищался в античном мраморе, добавив сюда неизведанность и гибкость Дальнего Востока. Какой восторг – убедиться, что человечество так верно себе на протяжении пространства и времени! Но у этого постоянства есть основа: чувство традиции и религия. Я всегда смешивал искусство религиозное и просто искусство: когда гибнет религия, гибнет и искусство; все шедевры – греческие, римские, наши – религиозны. – Действительно, танцы религиозны, потому что артистичны; их ритм – это ритуал, и именно чистота ритуала обеспечивает чистоту ритма. Потому-то Сизоват и его дочь Сампондри, директриса королевского балета, так ревниво следят за тем, чтобы сохранить в этих танцах самую строгую ортодоксию, чтобы они остались прекрасными. Та же мысль долго оберегала искусство в Афинах, в Шартре, в Камбодже, повсюду, варьируясь лишь из-за разницы в вероисповедании; да и сами эти вариации смягчались благодаря родству человеческих форм и жестов на всех широтах.

Увидев античную красоту в камбоджийских танцах, я, вскоре после своего пребывания в Марселе, увидел красоту камбоджиек в Шартрском соборе, в позе большого Ангела, которая не слишком далека от танцевальной. Подобие всех прекрасных человеческих выражений во все времена подтверждает и вдохновляет глубокую веру художника в единство природы. Различные религии, согласные между собой в этом вопросе, были хранительницами основных гармонических мимик, посредством которых человеческая природа выражает свои радости, тревоги, уверенности. Крайний Запад и Крайний Восток в своих высших произведениях, где художник выразил то, что есть основного в человеке, неизбежно должны были сблизиться.

Этот провозвестник возник из глубины былых времен, чтобы явиться нам так властно! Он современнее, чем мы сами, в нем больше жизни, свежести, энергии.

В своей позе посланца он немного склоняется вперед, и это напоминает движение ястреба, готового ринуться в полет. По этой детали узнается дорогой готическому искусству наклон, то благоговейное движение, которое дают кроссы. – Профиль изменится во времена Возрождения, чтобы выразить желание и негу. С Микеланджело он из аскетического станет пышным, обильным…

Готика оставляет ему грандиозную простоту спокойного порядка, эту восхитительную неспешность, это очарование танца и архитектуры. Простота придает величие, глубокое чувство всем жестам фигуры, всем деталям композиции. Ангел воистину небесный, светило сам по себе, он и циферблат держит, как светило. Глядя на него, думается, что время – равнодействующая безмолвного хода светил по небу.

Прекрасное бесполое существо, сирена, Ангел, ты прелестен своей грацией, ты обладаешь гибким, наклонно-уравновешенным силуэтом, это почти танец, равновесие, которым взгляд восхищается с грустью, говорящей о скованности и неустойчивости!

Ты был задуман героическими умами, ты последний пережиток возвышенного века.

• Читатели, отправляйтесь взглянуть на Шартрского Ангела.

Он еще там. Надолго ли?

В этот раз я лишь приблизился к собору… Издалека видно, как это Существо собирается с силами и восстает в своем цветущем единстве.

Этот шедевр, озаряющий безразличный город, заимствует у воздуха, в котором трепещет, некую новизну, нескончаемое возрождение. Каждый час дня по-своему облачает, украшает и превозносит его.

Какой неистощимый источник чудес, французский дух! Я узнаю кроткое упорство крестьянского гения нашей нации. С этим гением заодно климат. Французская душа и французский климат действуют согласно одним и тем же принципам. Оба обволакивают великий монумент легкой пеленой: именно этот мощный прием не позволяет деталям нарушить, усложняя их, главные линии, и эта прелестная каждодневная дымка поднимается утром, возвращается вечером и порой не рассеивается весь день.

Две Шартрские башни, одна романская, другая готическая. Внизу изукрашенной башни у контрфорсов имеется всего лишь один выступ; у второй, простой, они могучие и дерзкие.

Украшение – серебро, нагота – золото.

Мой взгляд различает перекрестья каменных деревьев, соединяющихся в вышине, словно ветви зачарованных лесов, словно руки, скрестившие свои пальцы, оберегая дарохранительницу…

Неужели Шартрский собор может погибнуть? Не хочу в это верить. Он ждет другие поколения, достойные понять его.

Он ждет, гордо возвышаясь в своей уверенности, свидетельствуя нам, что в некоторые великие минуты человеческий дух оживает, обращается к ясному, спокойному порядку и тогда творит непреходящую Красоту.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.