Поездка в Италию. 1908

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Поездка в Италию. 1908

1908 год начался поездками в Москву, в Петербург.

В Москве представлял Вел<икой> Княгине эскизы росписи. Они были одобрены. Видел Васнецова и других.

В Петербурге видел стареющую Дузе. Билет на «Адриенну Лекуврер» был заказан еще из Киева. С волнением ожидал я появления гениальной артистки. Помня дни ее расцвета, дни молодости, я со страхом ждал, что-то даст она теперь, в годы увядания, после всех перипетий, после истории с д’Аннунцио[383]… Я помнил каждый оттенок ее дивного голоса, изумительные вариации «Armando» в «Даме с камелиями». Когда-то, слушая ее, я переносился в Италию былых времен. Казалось, в Дузе было что-то от века Возрождения, от великих художников ее родины, веяло тысячелетием Рима… И вот я вновь увижу ее.

Дузе появилась в одной из любимых своих ролей, в «Адриенне», в роли артистки со страшной судьбой. Появилась и, стало ясно, что годы и все пережитое не прошло для нее даром. Голос, мимика, пластика были те же, но все было покрыто каким-то налетом. И было больно слушать, смотреть великую артистку, и едва ли она не лучше всех знала то, что скрыть не было сил. Знала, что время победило, сокрушило и ее. Огромный талант, опыт как-то и где-то спасали еще, но воскресить минувшее не было сил.

Встречали и провожали артистку одни сдержанно, другие преувеличенно восторженно. Однако неизбежное свершилось… Не было прежней Дузе — перед нами была постаревшая Дузе…

В тот мой приезд ректор Академии Беклемишев предложил мне вступить в число профессоров Академии вместо ушедшего Репина. Я по разным соображениям (уже вторично) отказался.

А там потянуло в Италию, на этот раз со старшей дочерью и сестрой. Вернувшись в Киев, стал собираться. Приехала сестра, и мы втроем обсуждали план нашего путешествия на Краков, Вену, Рим, Неаполь, Капри, обратно — на Флоренцию, Пизу, Венецию.

В конце февраля пустились в путь. Первая остановка — Краков. На вокзале встречает нас супруга покойного Станиславского. Мы осматриваем его посмертную выставку. На ней был и портрет покойного художника моей работы, про который он сказал когда-то: — «Вот хороший портрет для моей посмертной выставки». Предсказание сбылось.

Выставка интересная, любовно составленная. Успех большой. Из Кракова она проедет во Львов, Варшаву, Вену (из Варшавы, в день открытия, тамошние художники прислали мне приветственную телеграмму).

Как и в предыдущий раз, мы осматривали все наиболее примечательное в Кракове — музеи, костелы. Мои симпатии к Кракову были неизменны.

Двинулись в Вену. Для сестры с Вены началась подлинная «заграница». А вот и Италия. Миновав Венецию, Флоренцию, мы прямым путем проехали в Рим.

Надо было видеть, как восхищалась сестра всем на пути от самой Понтеббы до Рима. Ведь она всю жизнь, много читая об Италии, мечтала попасть туда, и вот сейчас, уже пятидесятилетней, она видит осуществленными свои грезы: видит Рим, «San Pietro»[384], она летает по улицам Вечного города, как по своей Уфе. Незнание языка мало ее смущало: сообразительная, быстрая, предприимчивая, она всюду как-то поспевала. К тому же и Ольга скоро усвоила итальянскую речь и стала нашим «чичероне».

День за днем пролетали в осмотре древних базилик, музеев, окрестностей Рима. Восхищению, восторгам не было конца. Вечером мои спутницы возвращались усталые, но счастливые на свою «Via Aurora»[385], в пансион милейшей Марии Розада, и обмен впечатлений продолжался до тех пор, пока сон не сковывал глаз. А там, завтра, новые впечатления: Палатин, Квиринал, стада англичанок, несущихся к Колизею. Всюду музыка, везде чувствуешь благословенную страну, «la bella Italia»[386]. С грустью простились мы с Римом, но впереди у нас Неаполь, и лица вновь светлы и радостны.

Весенняя природа, опаловый залив, дымящийся Везувий, а там мерещатся Капри, Иския, берега Сорренто, и все это ожидает нас, вольных, как птицы, помолодевших, счастливых.

В Неаполе расположились мы в старом доме, именуемом отель «Палаццо донна Анна». Палаццо полно легенд, связанных с трагически погибшей когда-то в нем какой-то донной Анной.

Морской прибой бьет о стены старого романтического палаццо. Там, в этом старом отеле, нам не было жарко. Он весь был пронизан сыростью. По вечерам мы затапливали камин и, сидя у огня, прислушивались к каким-то таинственным шорохам и стонам, кои были плодом нашего воображения.

В окна виден был Везувий, по вечерам напоминавший нам своим огненным дыханием судьбу двух несчастных городов…

Жизнь, пестрая, южная, кипела кругом. Тогда не было уже старой Санта Лючия, не было живописных кварталов папского владычества. Модные отели, битком набитые англичанами, немцами и пока что неунывающими россиянами… Нарядные отели гордо вздымали свои стены над старым городом.

Я писал из окон своего палаццо море, Позилиппо, окутанные в вечерние серо-голубые тона. Однажды во время писания такого этюда, где-то на набережной, вокруг меня собралась толпа любопытствующих маленьких итальянцев. Они болтали, о чем-то вопрошали меня и, не получая ожидаемого ответа от молчаливого синьора, снова приставали к нему. А когда такое безмолвие им надоело, итальяшки стали бросать в меня камнями. Головорезы добились того, что я собрал свои художественные пожитки и ушел бы, если бы не явился избавитель в лице Коки Прахова, жившего в ту пору с женой и детьми в Неаполе и случайно проходившего мимо. Он с присущими Праховым лингвистическими способностями давно говорил чуть ли не на всех местных итальянских народных наречиях. Кока быстро управился с моими врагами, и под его покровительством я успел окончить свой этюд. Он и сейчас у меня перед глазами со своим бледно-лиловым Везувием, с опаловыми облаками и с платаном на первом плане[387].

За табльдотом в «Палаццо донна Анна» мы ежедневно любовались прекрасной дамой, напоминавшей еще более прекрасную некогда Элеонору Дузе. Дама ежедневно являлась в сопровождении супруга, такого убогого, хромого… садилась близ нас за один и тот же столик и, не скрывая своих симпатий, смотрела на мою Ольгу, а мы с неменьшей искренностью любовались ею.

Однако надо было покидать Неаполь, ехать на Капри. Расстались с Донной Анной, с Позилиппо Копо, сели на пароходик и часа через три подходили к «Грот Блё». Десятки лодок окружили нас. Какие-то возбужденные донельзя люди подхватили багаж, усадили нас в лодку. Мы уже на берегу. Фуникулер мигом доставил нас наверх к Пьяцетте. С нее, как на ладони, виден дымящийся Везувий и далекий Неаполь.

Узкими улочками пробрались мы к отелю «Пагано». В нем решили мы остановиться потому, что он «antico»[388]: в нем все пропитано воспоминаниями, традициями, художеством и художниками, жившими здесь чуть ли не с его основания, с сороковых годов минувшего века. Здесь все старомодно, грязновато. Нет нарядных «холл» новейших отелей, рассчитанных на особо богатых англичан, американцев и наших «Рябушинских». В «Пагано» попроще. Начиная со швейцара, незатейливого, без особо величаво-спокойного тона, каким обладают эти господа в Палас-отелях, Викториях и т. д. В Пагано все нараспашку, начиная с веселого хозяина, потомка славных, давно почивших синьоров Пагано…

Наш молодой Пагано — милый, вечно улыбающийся, общительный, с особой хитрецой «паганец». Он работает с утра до ночи. То мы видим его бегущим на Пьяцетту, то он с рабочими выкатывает из подвалов бочку с кьянти. Он постоянно в хлопотах и лишь во время завтраков, обедов, прифранченный, приглаженный и особо галантный, присутствует среди своих гостей.

Наши комнаты выходят одна на террасу, другая в сад, где десятки апельсиновых деревьев, покрытых дивными плодами, горят, переливаются золотом на солнце. Тут и великолепная, уже пожилая пальма, вазы с цветами… Все ярко, все стараются перекричать друг друга. Всюду довольство. Довольны и мы трое, попавшие в этот райский уголок, созданный природой и синьорами Пагано.

Приглашают к завтраку. Идем. Огромный зал, расписанный художниками, с давних пор жившими здесь. Столики украшены цветами, фрукты из нашего сада. Фрукты и вино выглядят здесь по-иному, чем у нас: они здесь так же необходимы, как хлеб и вода за нашим русским столом. Не бравшая в рот вина дома, моя Александра Васильевна здесь, на Капри, выходит из-за стола более веселой, чем садилась к нему. На эту сдержанную, немолодую особу «воздух» Капри действует опьяняюще.

Я с первых дней приезда сюда усиленно стал работать. Сестра охотно следовала за мной с этюдником. Она терпеливо сидела около во время сеанса, любуясь морем, далекой Искией, вдыхая сладостный аромат юга. Были написаны море и дали, и чудная церковка — развалины далекой старины. Церковка была мне нужна для фона одной из картин обительского храма[389].

Как-то, возвращаясь домой, встречаю старого знакомца С. Я. Елпатьевского. Встреча радостная. Разговоры о том, о сем. Спрашивает, буду ли я у Горького? Говорю: Не предполагаю. — Почему? Он тут, в двух шагах, пойдемте сегодня. — Говорю: Едва ли. — Напрасно, Ал<ексей> М<аксимович> узнает, огорчится. — И все же, — говорю, — не пойду, и поясняю почему: наша встреча с Горьким сейчас, когда с ним Андреева, не сулит мне ничего приятного, и свидание едва ли кончится добром. Я ведь политикой не занимаюсь, а Горький с головой ушел туда. Нам не о чем говорить… С<ергей> Я<ковлевич> пробует уговаривать. Я уперся, — «не пойду» — и все тут. Так и расстались[390].

Дня через два-три я, взяв шкатулку, побрел в сторону открытого моря. Устроился около какой-то виллы на приступке лесенки. Начал писать старое, разрушенное аббатство. Позади было море. Вижу, в калитку, что около меня, то и дело проходят какие-то люди. Это не были итальянцы, хотя были и черны и кудрявы. На них какие-то «малороссийские» рубахи, у некоторых книжки. С террасы виллы, что в глубине сада за моей калиткой, слышится пение: что-то знакомое, родное… Поет хорошо, голос приятный, замолк, кто-то говорит, кто-то смачно выругался… Ну, думаю, здесь и живет наш Алексей Максимович.

Встречаю Елпатьевского, передаю ему свои догадки. Так и есть, то была вилла, где жил тогда Горький. Я видел его лишь однажды, издали. Он шел по дороге, окруженный ребятами.

На Капри все пропитано музыкой, пением… Вечером не умолкали мандолины. Они тренькали повсюду, на порогах парикмахерских, заливались в тратториях — где только не было их на Капри. А шарманки! О, они преследовали нас всюду!

Мы с сестрой запомнили одну, большую; хозяин возил ее на двухколеске. Она была его любимицей-кормилицей. Была она такая нарядная, причудливо задрапированная яркой материей, обшитой золотой бахромой, с картинкой на лицевой стороне. Она имела свой репертуар, свой тон, свою манеру играть. Эту шарманку было слышно издалека. Она врывалась в вашу жизнь, в вашу душу. Она желала всюду господствовать — в солнечный жаркий полдень, равно как и в ненастный, дождливый вечер. Она и ее «патроне» одинаково неутомимо преследовали нас. Не было человеческих сил, чтобы избавиться от этих двух тиранов — «патрона» и его шарманки. Мы мечтали, что уедем с Капри и тогда не услышим больше звуков, нас изводящих. Не тут-то было. Покидаем Капри, садимся в лодку, чтобы доехать к пароходу в Неаполь, но и здесь, на лодке, на морских волнах, она — наша шарманка — и ее «патроне». Они, как и мы, покидали Капри. На пароходе эти заговорщики, эти деспоты вступили в свои шарманочные права — она заиграла какую-то бравурную народную песенку… Шарманка и ее господин были неутомимы, и под эти звуки мы подошли к Неаполю. Она и сейчас, через много лет слышится мне. Да, это была веселая, довольная собой шарманка. Быть может, она была не слишком умной шарманкой, но она так радостно, бодро исполняла свое призвание.

С Капри, минуя Рим, мы проехали во Флоренцию. Внимательно осмотрели все, что мне давно было известно, и теперь я охотно показывал это знакомое своим спутницам. Мечтой моей сестры с давних пор была Венеция. Туда она уносилась мечтой и теперь торопила нас, и мы покинули Флоренцию.

Вот и Венеция. Моя Александра Васильевна в гондоле. Она, как догаресса, как ни в чем не бывало, восседает в ней, тихо проплывает по Каналу Гранде, мимо Марии дела Салюте. Она счастлива, довольна…

Александра Вас<ильевна> неутомима. Она, сидя в Уфе, как бы накапливала силы, чтобы здесь, в Венеции расточать их. Она всюду и везде… Не было предложения, которое она не приняла бы с восторгом. Музеи сменялись поездками на Лидо; храмы, дворцы. Тинторетто, Веронезе прекрасно уживались со старыми лавчонками, рынками, с фабрикой Сальвиати[391]. И она, как-то по-своему, по-уфимски, претворяла в себе все, умела во всем разобраться, неутомимо восхищалась, радовалась, была в прекрасном расположении духа. Вечером, усталая, крепко засыпала, чтобы с утра быть готовой к восприятию новых впечатлений.

Венеция оправдала себя, дала сестре высшую меру наслаждения. И я в те дни был счастлив, видя, как были счастливы и довольны мои спутницы. Воспоминаний о Венеции, казалось тогда, хватило бы сестре на долгую, долгую жизнь.

Я побывал тогда в Национальном музее, видел малявинских «Баб», — его первых «Баб». В Венеции они не показались ни слишком смелыми, ни ошеломляющими. Потому ли, что рядом висел большой, черный «Крестный ход в Нормандии» Коттэ, или почему другому — не знаю.

Не стану здесь упоминать о своих старых любимцах — Великих Венецианцах. Они и на этот раз занимали никем неоспоримое первенствующее место.

Мы покинули Венецию, лагуны, а потом и прекрасную Италию, опять через Земмеринг вернулись в Вену; минуя Краков, были на русской границе. Родимая сторона — мы дома, в Киеве. Сестра, отдохнув и встретив с нами Светлый Праздник, уехала с Ольгой в Уфу.

В Киев приехала впервые Айседора Дункан. Долго не хотел я идти смотреть ее танцы, но, убежденный кем-то из ее поклонников, пошел и не жалел о том.

Тогдашние мои впечатления от этой удивительной артистки были и новы, и свежи. Дункан удалось в танцах подойти к природе, к ее чарующей чистоте. Она, быть может, впервые в наши дни показала в благородном применении женское тело. Дункан, тогда еще молодая, показалась мне артисткой одного порядка с Дузе, Девойодом, нашим Шаляпиным. Как она «иллюстрировала» своими танцами Шопена, это меня мало занимало. Своим появлением она внесла в мир хореографии чистую струю воздуха. Смотреть на нее в те далекие дни доставляло такое же радостное чувство, как ходить по молодой травке, слушать пение соловья, пить ключевую воду…

Так я писал тогда моему приятелю. Сейчас добавлю, что хореографическое искусство всегда было далёко моему пониманию. Я любовался танцами непосредственно…

Пришла весна. Вторую половину мая я жил около Троицы у Черниговской. С увлечением писал там этюды, готовился к росписи храма на Ордынке.

В одном из писем того времени я писал: «Во всяком случае, пребывание здесь (у Черниговской) многое для меня выяснило, композиция „большой стены“[392] созрела и окрепла на живых наблюдениях. Если бы ты знал, как народ и всяческая „природа“ способны меня насыщать, делать меня смелее в моих художественных поступках. На натуре я, как с компасом… Отчего бы это так?.. Натуралист ли я или „закваска“ такая, или просто я бездарен, но лучше всего, всего уверенней всегда я „танцую от печки“, от натуры. И знаешь, когда я отправляюсь от неё — я свой труд больше ценю, уважаю, верю в него. Оно как-то крепче, добротнее выходит!»[393]

Как-то в тот раз зашел я в скиту ко всенощной. Церковь деревянная, давняя, так называемая «филаретовская». При ней, в покоях живал по летам когда-то митрополит Филарет Московский. Любил он отдыхать там.

В этой церковке с деревянными переходами, с длинными скамьями по сторонам, с лубочными картинками «Страшного суда», угодников по стенам паперти, шла торжественная служба с акафистом. На середину церковки вышла вся братия в мантиях, в клобуках. Такие суровые, значительные лица… XVI век, Александровская слобода, Кирилло-Белозерский монастырь… Какая сила, какая своеобразная красота! И я остро почувствовал, что все эти мужики-монахи и я — мы родные. Такими, как эти старцы, были и мои предки, жившие где-нибудь по верховьям Волхова…

Вернулся в Москву. Там 22 мая была закладка Соборного храма во имя Покрова Богородицы при Марфо-Мариинской обители. При закладке присутствовали, кроме Вел<икой> Княгини Елизаветы Федоровны, Принцесса Виктория Баттенбергская, ее дочь Принцесса Алиса, Королевич греческий Христофор. Было много приглашенных. Имена Высочайших особ, Митрополита и присутствующих Епископов, а также мое и Щусева были выгравированы на серебряной доске, положенной при закладке фундамента.

В тот день Вел<икая> Кн<ягиня> подарила мне свой портрет. Она была такая радостная, сияющая. Исполнялась ее мечта. — Обитель и храм при ней были на пути к осуществлению…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.