XIII Чтение в уборной
XIII
Чтение в уборной
ЕСТЬ ОДНА ТЕМА, СВЯЗАННАЯ С ЧТЕНИЕМ КНИГ, которую я считаю достойной обсуждения, поскольку речь идет о широко распространенной привычке, и о ней, сколько мне известно, почти ничего не написано. Я имею в виду чтение в уборной. Подростком, в поисках безопасного места, где можно было бы наслаждаться запретными классиками, я часто укрывался в туалете. Став взрослым, я уже никогда в уборной не читал. Если мне нужно найти спокойное и тихое место, я беру книгу и ухожу в лес. Не знаю лучшего места для чтения хорошей книги, чем лесные заросли. Предпочтительно на берегу какого-нибудь ручья.
Я тут же слышу голоса протеста. «Не всем так повезло, как вам! Мы работаем, ездим на работу и с работы в переполненных трамваях, автобусах, поездах метро — у нас ни единой свободной минутки нет».
До тридцати одного года я тоже был «трудящимся». Именно на этот ранний период приходится большая часть прочитанного мною. И я всегда читал в тяжелых условиях. Помню, как меня выставили за дверь, поймав за чтением Ницше, тогда как мне нужно было составлять почтовый каталог — тогдашняя моя работа. Какое счастье, что меня прогнали, думаю я теперь. Разве не был для меня Ницше гораздо важнее, чем любой каталог?
За полных четыре года, по дороге в офис Портлендской Цементной Компании, я прочел самые «толстые» книги. Читал стоя, держась за ремень, со всех сторон зажатый такими же пассажирами, как я. Во время этих поездок в «надземке» я не только читал, но и заучивал наизусть длиннейшие отрывки из этих массивных, очень даже массивных томов. По крайней мере это было хорошим упражнением на концентрацию внимания. На этой работе я часто засиживался допоздна, обычно без ланча: не потому, что мне хотелось читать вместо обеда — просто у меня не было денег на ланч. По вечерам, едва проглотив ужин, я отправлялся на улицу, к приятелям. В те годы — и еще много лет спустя — я редко спал больше четырех или пяти часов в сутки. И, однако же, я прочел множество книг. Повторяю, что книги эти были — во всяком случае для меня — самыми трудными, а не самыми легкими. Я никогда не читал с целью убить время. И редко читал в постели — разве что плохо себя чувствовал или прикидывался больным, чтобы порадовать себя небольшими каникулами. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что я всегда читал в самом неудобном положении. (Как я выяснил, именно в таком положении пишет большинство писателей и рисует большинство художников.) Но все, что я прочел, впиталось в меня. Смею сказать, что когда я читаю, то читаю с нераздельным вниманием, включая все способности, которыми я обладаю. Когда я играю, происходит то же самое.
Временами я заходил вечером в библиотеку и читал там. Это было все равно, что получить местечко в раю. Выходя из библиотеки, я нередко говорил себе: «Почему ты не приходишь сюда чаще?» Причина, конечно, не в том, что жизнь мешала. Мы часто говорим «жизнь», когда речь идет об удовольствиях или каком-нибудь глупом развлечении.
Из разговоров с ближайшими друзьями я выяснил, что большая часть из того, что читают в уборной, — это пустое чтение. Дайджесты, иллюстрированные журналы, комиксы, детективы, триллеры и прочая литературная дребедень — именно это люди и берут почитать в уборную. Как мне сказали, у некоторых в туалете есть полки. Печатная продукция, так сказать, поджидает их, как в приемной дантиста. Поразительно, с какой жадностью набрасываются люди на эту так называемую «продукцию», которая лежит стопками в приемных профессионалов всех мастей. Быть может, они хотят отвлечься от ожидающих их мучений? Или, не желая терять времени, стремятся «ухватить суть», как они говорят, текущих событий? Сколько я могу судить по своему ограниченному опыту, эти люди успели поглотить гораздо больше «текущих событий», чем могут переварить. События же следуют в таком, например, порядке: война, несчастные случаи, еще одна война, стихийные бедствия, вновь война, убийства и опять война, самоубийства, банковские ограбления, очередная война — холодная или горячая. Несомненно, те же самые люди оставляют радиоприемник включенным днем и ночью, те же самые люди стараются как можно чаще ходить в кино — где получают свежие новости и новую порцию «текущих событий», те же самые люди покупают телевизор для своих детей. Они жаждут информации! Но что им известно на самом деле об этих ужасно важных событиях, потрясающих мир?
Люди могут уверять, будто пожирают газету и прилипают к радиоприемнику (иногда то и другое сразу!) с целью быть в курсе мировых новостей. Но это чистейшей воды иллюзия. Истина заключается в том, что эти жалкие создания должны быть активными и деятельными — в противном случае, они неминуемо ощущают страшную, мучительную пустоту в самих себе. По правде говоря, не имеет значения, какую дрянь они глотают, ибо их единственная цель — избежать встречи с собой. Поразмыслить над итогами дня или даже собственными проблемами — нормальному индивидууму такое желание приходит в голову последним.
Даже в уборной, где, как вам кажется, нет необходимости что-либо делать или же о чем-то думать, где вы впервые за день оказываетесь наедине с собой и, что бы ни происходило, происходит автоматически, даже этот момент блаженства — потому что это действительно низшая форма блаженства — прерывается из-за того, что вы утыкаетесь носом в печатную продукцию. Полагаю, у каждого есть свои предпочтения для уборной. Некоторые проглядывают толстые романы, другие почитывают самое откровенное дерьмо. А некоторые, разумеется, просто перелистывают страницы, погрузившись в мечты. Любопытно, о чем они мечтают? И чем пахнут их мечты?
Есть матери, которые скажут вам, что лишь в уборной им удается немного почитать. Несчастные матери! В наши дни вам живется нелегко. Однако, если сравнить вас с матерями полувековой давности, вы имеете в тысячу раз больше возможностей для саморазвития. Вы обладаете таким арсеналом бытовой техники, экономящей труд, которых в прежние времена лишены были даже императрицы. Каким жестоким было бы ваше разочарование, если бы, приобретая все эти штучки, вы действительно экономили «время».
Разумеется, есть еще и дети! Когда другие отговорки не помогают, всегда возникает эта — «дети»! У вас есть детские сады, игровые площадки, приходящие няни и Бог знает что еще. Вы устраиваете малышам тихий час после обеда и вечером отправляете их спать как можно раньше — в соответствии с проверенными «современными» методами воспитания. Короче говоря, вы почти не занимаетесь своими детьми. Вы их устранили из своей жизни, как и ненавистную домашнюю работу. Все это во имя науки и прогресса.
(«Francais, encore un tout petit effort…»[161])
Да, дорогие матери, мы знаем: сколько бы вы ни делали, от вас ждут еще большего. Верно, что ваш труд не имеет конца. А какой, спрашивается, имеет? Кто может отдыхать в День Седьмой, кроме Господа? Кто смотрит на завершенный труд свой и видит, что это хорошо? Очевидно, лишь один Творец.
Я порой удивляюсь, отчего эти добросовестные матери, которые вечно жалуются, что труд их не имеет конца (скрытая форма самовосхваления), очень удивляюсь, отчего не приходит им в голову мысль взять с собой в уборную не книжку, а какую-нибудь мелкую, недоделанную работу? Или, если взглянуть на вещи с другой стороны, почему бы им просто не сесть и не поразмыслить об уделе своем в эти драгоценные моменты полного уединения? Случалось ли им в такую минуту хоть когда-нибудь попросить у доброго Господа силу и мужество, чтобы могли они продолжить свой мученический путь?
Я поражаюсь, как наши жалкие, скудоумные и недоразвитые предки успевали делать все, что они делали. Некоторые матери прежних времен, как мы знаем по жизнеописаниям великих людей, ухитрялись очень много читать, невзирая на свою «недоразвитость». У некоторых из них, кажется, времени хватало абсолютно на всё. Они не только заботились о своих детях, учили их всему, что знали сами, ухаживали за ними, кормили их, мыли, играли с ними, шили им одежду (иногда из собственноручно сделанного материала), не только стирали и гладили всю повседневную одежду, но порой даже помогали мужу — особенно если это была простая крестьянская семья. Невозможно перечислить те большие и малые дела, которые выполнялись нашими предками без всякой помощи — до появления всех этих экономящих труд и время машин, пособий и руководств, детских садов и яслей, рекреационных центров и игровых площадок, социальных работников, мультфильмов и Федеральных бюро по оказанию любого рода услуг.
Быть может, матери наших великих людей тоже имели обыкновение читать в уборной. Но сведений об этом до нас не дошло. И я нигде не встречал ссылок на то, что такую привычку культивировали всеядные читатели — вроде Маколея, Сентсбери{104} или, например, Реми де Гурмона. Я бы скорее предположил, что эти читатели с аппетитом Гаргантюа были слишком активными и целеустремленными людьми, чтобы тратить время подобным образом. Сам факт, что они ухитрились столько прочесть, доказывает их полную сосредоточенность на процессе чтения. Верно, что все мы слышали о библиоманах, которые читают за едой и во время прогулки — возможно, некоторые из них способны даже читать и говорить одновременно. Это особая порода людей: они не могут оторваться от чтения, что бы вокруг ни происходило, — и читают они буквально все подряд, даже газетные объявления о пропажах и находках. Это одержимые, которых можно только пожалеть.
В этой связи будет уместен здравый совет. Если у вас проблемы с кишечником, обратитесь к специалисту по китайским травам! Не читайте с целью отвлечься от предстоящего вам дела. Любая автономная система хочет и требует полной концентрации — будь то еда, сон, испражнения и все, что вам угодно. Если вы не можете есть или спать, значит, вас что-то беспокоит. Что-то у вас «на уме» — иными словами, там, где этого быть не должно. То же самое относится и к стулу. Освободите ум ваш от всего, кроме предстоящего дела. Что бы вы ни делали, приступайте к этому со свободным умом и чистой совестью. Это старый и здравый совет. Сейчас все пытаются сделать несколько дел разом и одновременно, чтобы, как говорится, «наилучшим образом распорядиться своим временем». Это в высшей степени неразумно, негигиенично и неэффективно. Попроще, попроще! «Позаботься о малых вещах, а большие позаботятся о себе сами». Каждый слышал это в детстве. Редко кто так поступает.
Жизненно важно питать тело и ум — но столь важно освобождать тело и ум от того, что использованию уже не подлежит. Все ненужное, все «накопленное» становится ядовитым. Это ясно, как день. И из этого следует, что, когда вы отправляетесь в уборную — будь то ночью или днем — с целью освободиться от накопившегося в вашем организме груза, вы оказываете дурную услугу самому себе, если в эти драгоценные минуты загружаете свой ум «дерьмом». Разве стали бы вы, чтобы сберечь время, думать о еде и питье, пока опорожняется ваш кишечник?
Если вы считаете каждое мгновение своей жизни столь драгоценным, что убеждаете себя, будто не можете пренебречь минутами, проведенными в уборной (некоторые люди предпочитают говорить «ватерклозет» или «Джон»), задайте себе вопрос, когда рука ваша потянется к любимому чтиву: «Мне это в самом деле нужно? Зачем?» (Курильщики часто поступают так в попытке избавиться от дурной привычки. Алкоголики тоже. Подобные уловки не следует презирать.) Предположим — а это действительно чистой воды предположение! — что вы читаете только «лучшие произведения мировой литературы», сидя на толчке. Даже если так, вам не вредно будет задать себе вопрос: «Нужно ли мне это?» Допустим, вас неудержимо влечет «Божественная Комедия». Вместо того, чтобы читать великого классика, подумайте, как мало вы знаете и как мало слышали о нем. Это уже был бы небольшой шаг вперед. Но еще лучше не размышлять о литературе, а сразу опростать ум свой — как и кишки. Если же вам необходимо что-то делать, вознесите безмолвную молитву Творцу — почему бы не поблагодарить Его за то, что кишечник у вас работает нормально? Подумайте, в каком плачевном положении вы бы оказались, если бы он вдруг забастовал! Молитва такого рода не отнимет много времени, но преимущество ее состоит в том, что вы будете общаться с Данте при солнечном свете — и это ему более подобает. Уверен, что ни одному писателю — даже мертвому — не понравилось бы, что его творения ассоциируются с системой канализации. Даже скатологическими опусами нельзя полностью насладиться в ватерклозете. Только убежденные любители дерьма получают удовольствие в подобной ситуации.
Я весьма нелицеприятно отозвался о современной матери, а как быть с отцом? Сосредоточусь на американском отце, поскольку я его лучше знаю. Нам даже слишком хорошо известен этот вид pater familias[162], который сам себя считает подкаблучником и почти рабом. Мало того, что ему приходится добывать как необходимое для жизни, так и всевозможные излишества — он еще прилагает массу усилий, чтобы держаться на заднем плане. Если появляется у него одна-две свободные минутки, он считает своим долгом помыть тарелки или спеть колыбельную младенцу. Иногда он чувствует себя настолько замотанным, затравленным и забитым, что, когда его несчастная, измученная непосильной работой и недостатком внимания супруга запирается в уборной (или в «Джоне») на целый час, он готов взломать дверь и убить ее на месте.
Если уж сложилась подобная критическая ситуация, я могу предложить этим бедолагам, не понимающим своего истинного назначения, следующий порядок действий. Скажем себе, что она уже добрых полчаса сидит «там». Запора у нее нет, мастурбацией она не занимается, прихорашиваться не считает нужным. «Что же, черт возьми, она там делает?» Здесь будь осторожен! Я знаю, что бывает, когда начинаешь говорить сам с собой. Не позволяй ярости одолеть тебя! Попробуй представить, что на толчке сидит женщина, которую ты некогда столь безумно любил, что не мыслил своей жизни без нее. Не ревнуй ее к Данте, Бальзаку, Достоевскому — если она общается именно с их тенями. «А вдруг она читает Библию! За то время, что она сидит там, можно было прочесть все Второзаконие». Я знаю. Знаю все, что ты чувствуешь. Но она читает не Библию, и ты это тоже знаешь. Скорее всего, это и не «Бесы», не «Серафита», не «Вечная жизнь» Джереми Тейлора. В лучшем случае — «Унесенные ветром». Но разве это важно? Твоя цель — поверь мне, брат, цель есть всегда — применить другой подход. Подход с вопросами и ответами. Например, таким вот образом:
«Что ты там делаешь, милая?»
«Читаю».
«Могу я спросить, что именно?»
«Книжку о битве при Марне».
(Сделай вид, что тебя это нисколько не удивляет. Продолжай!)
«А я думал, ты решила освежить свой испанский».
«Что ты имеешь в виду, милый?»
«Тебе ведь это нравилось?»
«Нет, это скучно».
«Принести тебе что-нибудь?»
«О чем ты, милый?»
«Ну, чего-нибудь прохладительного, пока ты занимаешься этой дребеденью».
«Какой дребеденью?»
«Битвой при Марне».
«О, я с ней уже закончила. Сейчас у меня кое-что новенькое!»
«Милая, тебе справочники не нужны?»
«Ясное дело, нужны. Я бы хотела словарь… краткий Уэбстер, если ты не против».
«Против? Мне это приятно. Я принесу тебе полный».
«Нет, дорогой, краткого достаточно. Легче держать».
(Здесь пробегись взад-вперед, словно на самом деле ищешь словарь.)
«Милая, не могу найти ни полного, ни краткого. Может, энциклопедия подойдет? Что тебе нужно — слово, дату или?..»
«Миленький, все, что мне нужно, это тишина и покой».
«Да, милая, конечно. Я сейчас уберу со стола, вымою посуду и уложу детей. А затем почитаю тебе, если ты захочешь. Я как раз нашел удивительную книгу о Нострадамусе».
«Милый, как ты внимателен! Но я лучше почитаю свое». «И что же это?»
«„Воспоминания маршала Жоффра“, с предисловием Наполеона и детальным разбором всех главных кампаний. Его написал профессор военной стратегии из Уэст-Пойнта… правда, имя не названо! Я ответила на твой вопрос, миленький?»
«Вполне».
(Здесь отправляйся в дровяной сарай за топором. Если дровяного сарая нет, придумай еще что-нибудь. Начинай скрипеть зубами, словно точишь этот самый топор, как поступал Минутка в «Мистериях».)
Могу предложить и другой вариант. Не привлекая ее внимания, отнеси в ватерклозет том Бальзака, где находятся «Заметки о Екатерине Медичи». Отметь закладкой 169 страницу и подчеркни следующий абзац:
«Тут кардинал понял, что Екатерина обманула его. Хитроумная итальянка увидела в младшей ветви королевской фамилии препятствие, которое можно было использовать, чтобы разрушить честолюбивые притязания Гизов; вместо того, чтобы последовать совету обоих Гонди и предоставить Гизам полную свободу рук в их борьбе с Бурбонами, она предупредила королеву Наваррскую и тем самым свела на нет план захватить Беарн, согласованный между Гизами и испанским королем. Поскольку эта государственная тайна была известна только Екатерине и лотарингским принцам, последние, убедившись в ее предательстве, решили отослать ее во Флоренцию; но, предоставив доказательства измены Екатерины государству — а государством был тогда Лотарингский дом, — герцог и кардинал фактически посвятили ее в свои намерения расправиться с королем Наваррским».
Подсунуть жене подобный текст очень выгодно: погрузившись в него, она напрочь забудет о домашних обязанностях и весь вечер будет обсуждать с тобой пророческое и символическое значение исторических событий. Возможно, ее соблазнит даже и предисловие Джорджа Сентсбери, одного из величайших в мире читателей, хотя это достоинство или порок не избавили его от искушения сочинять скучнейшие и бессмысленные вступления или преамбулы к произведениям других.
Я мог бы, конечно, назвать и другие увлекательные сочинения — в частности, книгу под названием «Природа и человек». Автор ее — Пол Вайс, профессор философии и логик, не только бриллиант чистейшей воды, «сверкающий всеми гранями», но и чревовещатель, способный скрутить в гордиев узел даже мозги ученого раввина. Читать эту книгу можно с любого места — хотя бы крупица его дистиллированной логики вам достанется. Автор подвергает анализу абсолютно все, и текст его не содержит ничего, кроме чистой мысли. Ограничусь лишь одним примером из раздела «Заключение»:
«Обязательное заключение отличается от случайного тем, что одной посылки достаточно для утверждения вывода. В обязательном заключении имеется лишь логическая связь между посылкой и заключением; здесь нет принципа, который дает содержание для вывода. Такое заключение проистекает из случайного заключения посредством осмысления случайного принципа как посылки. Кажется, Ч. С. Пирс первым доказал эту истину. „Обозначим посылки любого аргумента буквой Р, — говорит он, — вывод буквой С, а принцип буквой L. Если принцип в целом будет выражен как посылка, аргумент станет L и P?С. Но этот новый аргумент также должен иметь свой принцип, который можно обозначить буквой L. Далее, поскольку L и Р (предполагая, что они верны) содержат все для определения вероятной и обязательной истины С, они содержат L. Это L должно содержаться в принципе, независимо от того, выражено оно в посылке или нет. Отсюда следует, что каждый аргумент обладает как составной частью своего принципа определенным принципом, который не может быть вычленен из его принципа. Подобный термин может быть назван логическим принципом“. Согласно разъяснению Пирса{105}, каждый принцип заключения содержит логический принцип, посредством которого неизбежно приходишь от посылки и изначального принципа к выводу. Следовательно, любой результат в природе или в умозаключении являет собой неизбежное следствие ему предшествовавшего и процесса, который берет начало в предшествующем и завершается результатом»[163].
Читатель может удивиться, отчего я не предложил «Феноменологию духа» Гегеля — признанный краеугольный камень для всех последующих интеллектуальных фокусов-покусов? Отчего не предложил Витгенштейна, Коржибского или Гурджиева с компанией? Почему бы и нет, в самом деле! Почему не «Философию вероятного» Файхингера? Или «Азбуку» Дэвида Дириджера? Не «Девяносто пять тезисов» Лютера или «Предисловие к Всемирной истории» сэра Уолтера Рэли? Почему не «Ареопагитику» Мильтона? Ведь это прекрасные книги. Необычайно мудрые, необычайно полезные.
Боже мой, если бы наш несчастный американский pater familias принял близко к сердцу проблему чтения в уборной, если бы серьезно задумался о наиболее эффективных средствах покончить с этой привычкой, какой он мог бы составить список книг, предназначенных для пятифутовой полки в клозете! Проявив лишь толику изобретательности, он либо отучил бы жену читать там, либо заставил бы ее поломать голову.
А если бы он был по-настоящему изобретателен, то нашел бы замену для этой вредной привычки. К примеру, он мог украсить стены «туалета», как говорят французы, картинами. Как славно, приятно, успокоительно и поучительно созерцать, отдавая свой долг природе, пусть немногочисленные, но зато истинные шедевры искусства! К сведению начинающего: Ромни{106}, Гейнсборо, Ватто, Дали, Грант Вуд, Сутин, Брейгель Старший и братья Олбрайты. (К слову, произведения искусства не наносят вреда автономной системе.) Или, если вкусы ее лежат в другой плоскости, он мог бы оклеить стены «туалета» обложками журналов «Сетердей Ивнинг Пост» и «Тайм», ибо ничто не может быть более «бэйсик-бэйсик», если использовать язык дианетиков. Или же он мог бы в свободную минутку заняться вышиванием и изобразить разноцветными шелковыми нитками какой-нибудь необычный девиз, дабы повесить затем на уровне ее глаз, когда она занимает привычную позу в «туалете» — девиз типа «Твой дом там, где ты вешаешь свою шляпу». Поскольку в таких изречениях заключен нравственный урок, это может оказать на нее самое неожиданное воздействие. Кто знает? Быть может, она сумеет опорожнить кишечник в рекордный срок!
Здесь я считаю важным упомянуть, что НАУКА только что обнаружила терапевтический эффект Любви. Все воекресные приложения лишь об этом и толкуют. Наряду с дианетикой, летающими тарелками и кибернетикой, это, наверное, величайшее открытие нашего времени. Даже психиатры признают теперь необходимость любви, и сей факт ставит печать истины на теорию, которую не смог (кажется) доказать Иисус Христос — Светоч Мира. Матери, осознавшие сей неопровержимый факт, отныне могут без всяких проблем общаться со своими детьми и ipso facto[164] — с мужьями. Начальники тюрем вскоре выпустят всех заключенных, генералы прикажут своим солдатам бросить оружие. Золотой век ждет нас прямо за углом.
Тем не менее и невзирая на близость золотого века, людям по-прежнему приходится ежедневно навещать уборную. Они по-прежнему сталкиваются с проблемой, как с наибольшей пользой употребить проводимое там время. Проблема эта, несомненно, принадлежит к числу метафизических. Кажется, нет ничего проще и естественнее, чем полностью отдаться процессу опорожнения кишечника. Для исполнения этой функции Природа абсолютно не нуждается в нашем содействии: от нас требуется только не мешать ей. Наверное, Творец, задумывая человеческий организм, осознал, что для нас же лучше, если некоторые функции будут исполняться сами по себе: ведь совершенно очевидно, что, если бы такие жизненно важные функции, как дыхание, сон, дефекация, были доверены нам самим, многие из нас перестали бы дышать, спать и ходить в уборную. Многие люди — и далеко не все из них находятся в сумасшедшем доме — не видят смысла в том, чтобы есть, спать, дышать или испражняться. Они ставят под сомнение не только законы, управляющие вселенной, но и разумность собственного организма. Они задают эти вопросы не с целью понять, а чтобы представить абсурдным то, что выходит за пределы их ограниченных представлений. Требования тела они считают слишком большой тратой времени. Как же они расходуют свое время, эти высшие существа? Целиком посвятили себя служению человечеству? Так заняты «добрыми делами», что не желают уделить время еде, питью, сну и испражнениям? Право, было бы интересно узнать, что имеют в виду эти люди, когда говорят о «пустой трате времени».
Время, время… Я часто задавал себе вопрос, что стали бы мы делать с нашим временем, если бы мы все неожиданно получили привилегию функционировать безупречно. Как только мы задумываемся о безупречном функционировании, перед нашим умственным взором тут же возникает образ нынешнего общества. Мы тратим большую часть жизни на обличение всякого рода несовершенств: все устроено неправильно — начиная от человеческого организма и кончая общественным. Допуская возможность улучшения человеческого организма в корреляции с улучшением организма общественного, я спрашиваю: Что стали бы мы делать с нашим временем? Предположим, мы ограничимся только одним аспектом этой проблемы — чтением. Я прошу вас, попытайтесь представить, какого рода книги можно считать необходимыми или достойными того, чтобы потратить на них время. Если посмотреть на вещи под этим углом зрения, почти вся мировая литература рухнет. На мой взгляд, мы читаем в основном по следующим причинам: во-первых, чтобы уйти от самих себя; во-вторых, чтобы чувствовать себя во всеоружии в борьбе с реальными и мнимыми опасностями; в-третьих, чтобы «утереть нос» соседям или произвести на них впечатление, что, в сущности, одно и то же; в-четвертых, чтобы знать, как обстоят дела в мире; в-пятых, чтобы доставить себе удовольствие, что означает стимулировать себя к деятельности более интенсивной, более высокого порядка и к более богатому существованию. Можно добавить и другие причины, но эти пять представляются мне главными, и я перечислил в порядке возрастания их нынешней значимости — если не утратил способность верно оценивать собратьев своих по человеческому роду. Не требуется долгих размышлений, чтобы прийти к выводу, что, если быть честным с самим собой и пребывать в согласии с миром, лишь последняя причина — сейчас наименее значимая — имеет право на существование. Остальные должны исчезнуть, поскольку никакой ценности не представляют. И даже эта последняя причина в идеале не должна иметь для нас никакого значения. Ибо есть — и всегда были — редкие люди, которые перестали нуждаться в книгах. Даже в «священных». Именно таких людей мы называем просветленными и пробудившимися. Они прекрасно знают, как обстоят дела в мире. Жизнь для них — не проблема или испытание, но привилегия и благодать. Они стремятся наполнить себя не знаниями, а мудростью. Они не ведают страха, тревоги, честолюбия, зависти, алчности, ненависти или соперничества. Они вникают во все и одновременно от всего отстраняются. Они наслаждаются всем, что делают, поскольку это означает непосредственное участие. Им не нужно читать священные книги или совершать поступки, достойные святого, потому что они обладают высшей цельностью — и все для них является цельным и священным.
Как проводят свое время эти уникальные люди?
О, на этот вопрос было дано много, очень много ответов. Ответов много, потому что каждый, кто был способен задать себе этот вопрос, держал в уме совершенно определенного «уникального» человека. Иногда эти редкие люди проводят жизнь свою в молитвах и размышлениях. Иногда они находятся в самой гуще жизни и успешно выполняют любое дело, но всегда стремятся остаться незаметными. Но, независимо от того, как воспринимаются эти редкие души, независимо оттого, насколько осознается эффективность и ценность их образа жизни, у этих людей есть общая черта, которая отличает их от других и дает ключ к пониманию их raison d’?tre[165]: они полностью располагают своим временем! Эти люди никогда не спешат, никогда не бывают настолько заняты, чтобы пренебречь просьбой. Проблема времени для них просто не существует. Они живут именно в это мгновение и знают, что каждое мгновение — это вечность. Все прочие сознают границы своего «свободного» времени. А у этих людей нет другого времени, кроме свободного.
Если бы я мог предложить вам тему для размышления при вашем ежедневном посещении ватерклозета, она звучала бы так: «Думайте о свободном времени!» Если же эта мысль не принесет плодов, возвращайтесь к вашим книгам, иллюстрированным журналам, газетам, дайджестам, комиксам, триллерам-дриллерам. Вооружайтесь, насыщайтесь информацией, готовьтесь, забавляйтесь, забудьтесь, лишитесь цельности. А когда совершите все это (включая полировку золота, как советует Ченнини), задайте себе вопрос, стали ли вы сильнее, мудрее, счастливее, благороднее, увереннее в себе? Я-то знаю, что нет, но вы сами должны это понять…
Любопытно, но, по мнению эскулапов, лучшим ватерклозетом является тот, где ухитриться читать смог бы лишь эквилибрист. Я имею в виду уборные в Европе, особенно во Франции, которые приводят в содрогание обычного американского туриста. Там нельзя сесть: унитаза нет, а есть дыра в полу с двумя подставками для ног и поручнями с обеих сторон, чтобы можно было держаться. Там нужно садиться на корточки — иначе ничего не выйдет. (Les vraies chiottes, quoi![166]) В таком причудливом местечке мысль о чтении никогда не придет в голову. Есть лишь одно желание: побыстрее покончить со своими делами — и не промочить ног! Мы, американцы, в своем стремлении замаскировать все жизненно важные функции, сделали «Джона» таким привлекательным, что сидим там гораздо дольше, чем требует наш организм. Совмещенный санузел мил нашему сердцу. Мы сочли бы абсурдной мысль разместить ванную где-нибудь в другом месте. Народы с истинно деликатными чувствами относятся к этому по-другому.
Перерыв… Несколько минут назад я вздремнул на воздухе, в густом тумане. Это был легкий сон, нарушенный жужжанием вялой мухи. Во время одного из кратких моментов пробуждения, когда я находился еще в полудреме, мне вдруг вспомнился один сон — точнее говоря, обрывок сна. Это старый-старый и совершенно удивительный сон, который возвращается ко мне — частями — вновь и вновь. Иногда он становится настолько живым — даже если это всего лишь секундная вспышка, что я начинаю сомневаться, действительно ли мне это снится. И тогда я ломаю голову, стараясь вспомнить названия целой стопки книг, заботливо спрятанных в маленьком погребке. В данную минуту характер и содержание этого повторяющегося сна кажутся мне более смутными, чем в предыдущих случаях. Тем не менее я отчетливо ощущаю как атмосферу его, так и связанные с ним ассоциации, которые обычно возникают при воспоминании о нем.
Еще секунду назад я удивлялся, какое отношение мысль об этом сне имеет к теме уборной, но внезапно мне вспомнилось, что в момент краткого пробуждения или в полудреме меня настигла, если можно так выразиться, ужасающая вонь «будки», служившей туалетом в том доме, который я всегда мысленно помещаю на «улицу ранних горестей». Зимой было подлинной мукой заходить в эту зловонную, ледяную кабину, где никогда не было света — хотя бы от какой-нибудь жалкой свечки.
Но воспоминание об этих давно прошедших днях навалилось на меня и еще по одной причине. Как раз сегодня утром я, желая освежить память, просмотрел указатель в последнем томе Гарвардского собрания классиков. Как всегда, сама мысль об этом собрании напомнила мне мрачные дни, проведенные в гостиной наверху — в компании с этими проклятыми книгами. Учитывая траурное настроение, неизменно возникавшее, когда я удалялся к этому угрюмому крылу дома, я могу только поражаться, как меня хватало на литературу подобного толка: все эти «Рабби Бен Эзра»{107}, «Полный Наутилус», «Ода водоплавающим птицам», «I Promessi Sposi», «Самсон-борец», «Вильгельм Телль», «Богатство народов», «Хроники» Фруассара, «Автобиография» Джона Стюарта Милля и прочее. Мне теперь кажется, что вовсе не холодный туман, а свинцовая тяжесть тех дней, проведенных в гостиной, где я сражался с авторами, которых не любил, сделала сон мой таким беспокойным несколько минут назад. Если так, я должен поблагодарить давно ушедшие тени за то, что они напомнили мне сон, связанный со стопкой магических книг, — столь дорогих моему сердцу, что я спрятал их в погребке, а потом уже не смог отыскать. Разве не странно, что книги эти — книги моей юности — для меня гораздо важнее, чем все, что я прочел впоследствии? Очевидно, я пытался читать их в моем сне, придумывая названия, содержание, имена авторов — словом, всё. Порой, как я уже говорил, мимолетные обрывки сна приносят с собой живое воспоминание о самой ткани повествования. В такие моменты я почти схожу с ума, ибо среди этих книг есть одна — ключ ко всему сну, но название, содержание, смысл этой драгоценной книги исчезали, почти переступив порог сознания.
Один из самых туманных, смутных, мучительных аспектов этого воспоминания связан с тем, что мне все время напоминают (кто это делает? или что?): я прочел эти магические книги недалеко от Форт-Гамильтона (Бруклин). Во мне нарастает уверенность, что они по-прежнему спрятаны в том доме, где я их читал, но что это за дом, кому он принадлежал и почему я там оказался — об этом у меня нет ни малейшего понятия. От Форт-Гамильтона в памяти моей сейчас остались лишь прогулки на велосипеде: в субботние дни я гонял по его окрестностям в полном одиночестве, измученный безнадежной любовью к первой моей подружке. Я выходил из дома с мыслью о ней и, подобно призраку на колесах, мчался по привычному маршруту: Дайкер-Хейтс, Бенсонхерст, Форт-Гамильтон. И настолько я был поглощен думами о ней, что совершенно не сознавал своего тела: мог задеть правое крыло какой-нибудь машины, разогнавшись до скорости сорок миль в час, или же едва тащился — словно сомнамбула. Не могу сказать, что время тяготило меня. Тяжесть лежала у меня на сердце. Иногда меня пробуждал от грез мяч для гольфа, со свистом пронесшийся над головой. Иногда я приходил в себя при виде казарм, ибо стоит мне увидеть военные городки — места, куда людей сгоняют, словно скот, — как меня охватывает чувство, близкое к тошноте. Но были также и приятные паузы — или, если вам угодно, «ремиссии»{108}. К примеру, при повороте на Бенсонхерст я всегда испытывал радость, вспоминая чудесные игры с Джоуи и Тони. Как все изменилось! В эти субботние дни я был безнадежно влюбленным юношей, полным идиотом, безразличным ко всему окружающему. Если я и зарывался в книгу, то лишь с целью забыть эти непосильные терзания любви. Велосипед был моим спасением. Оседлав его, я чувствовал, будто забираю мою мучительную любовь для проветривания. Все, что летело мне навстречу или пропадало за спиной, походило на сон: с таким же успехом я мог бы кататься на деревянной лошадке в парке аттракционов. На что бы я ни смотрел, все напоминало мне о ней. Иногда — полагаю, лишь для того, чтобы не свалиться с велосипеда от горя и отчаяния, — я предавался глупым мечтам, которыми всегда тешит себя безнадежно влюбленный. Я лелеял хрупкую надежду, что за следующим поворотом вдруг увижу — кого же? Разумеется, eel И она встретит меня такой радостной, такой ослепительной, такой прекрасной улыбкой! Когда же она не «материализовывалась» за поворотом, я убеждал себя, что это непременно случится на следующем повороте, и гнал вперед, подгоняемый утешительным видением, которое неизбежно оборачивалось новым разочарованием.
Несомненно, таинственная, магическая природа этих книг была как-то связана с моим тогдашним томлением, имела какое-то отношение к этой девушке, которая никак не давалась мне в руки. Несомненно, что-то было и в окрестностях Форт-Гамильтона, где сердце мое разрывалось в эти мгновения полной черноты и беспросветного отчаяния, где само существо мое испытывало невыразимую муку. Однако — я в этом совершенно уверен! — в моих книгах о любви ничего не говорилось. Они были за пределами… вот только чего? В них рассказывалось о том, что нельзя выразить словами. Даже сейчас, пропитанный туманом и порабощенный временем, ибо сон продолжает разворачиваться в моей памяти, я способен припомнить некоторые смутные, расплывчатые и вместе с тем открывающие завесу тайны фигуры: такие, как седовласый, похожий на колдуна старик, который сидит на троне (как в старинных шахматах из камня) и держит в руках связку больших, тяжелых ключей (как старинные шведские деньги). При взгляде на него вспоминаются не Гермес Трисмегист, или Аполлоний Тианский, или даже страшный Мерлин, а Ной или Мафусаил. Он пытается, это совершенно ясно, открыть мне нечто, выходящее за пределы моего понимания, что я мучительно жажду узнать (конечно, какую-то космическую тайну). Это фигура из ключевой книги, которая, как я уже подчеркивал, содержит недостающее звено всего собрания. До этого момента в повествовании, если можно его так назвать (имеются в виду предшествующие тома), речь шла о неземных, межпланетарных и, за неимением лучшего слова, «запретных» приключениях самого разнообразного и поразительного толка. Как в легенде, история и миф, соединившись в сверхчувственном, не поддающемся описанию полете, воплотились и слились в одно долгое мгновение божественной фантазии. И, несомненно, именно для того, чтобы вразумить меня! Но — хотя во сне моем, как мне помнится, я всегда начинаю читать недостающий том, но — подумать только! — без какой-либо очевидной или даже тайной и, уж конечно, разумной причины откладываю его в сторону. Ощущение безвозвратной утраты смягчает, буквально сводит на нет чувство нарастающей вины. Почему, ну почему перестал я читать эту книгу? Если бы я этого не сделал, книга никогда бы не пропала — и другие тоже. Во сне эта двойная утрата — содержания книги и ее самой — явственно предстает как одна и та же утрата.
С этим сном связана еще одна особенность — роль, которую играет в нем моя мать. В «Розе Распятия» я описал свои визиты в родительский дом: заходил я туда с одной целью — забрать принадлежавшие мне в юности вещи, в частности, некоторые книги, которые внезапно, по каким-то необъяснимым причинам, становились для меня очень дорогими. И мать с какой-то извращенной радостью заявляла мне, что «давным-давно» отдала эти старые книги. «Кому?» — спрашивал я вне себя. Она не могла припомнить, ведь это было так давно. А если припоминала, то выяснялось, что сорванцы, которым она их дала, давно переехали и, разумеется, она не знала, где они теперь живут. К тому же — этого уж ей точно не следовало говорить — она не думает, что они сохранили столь глупые детские книги. И так далее. Она признавалась, что отнесла некоторые книги в Общество Доброй Воли или в Общество св. Венсана де Поля. Подобные разговоры всегда доводили меня до неистовства. В моменты пробуждения я иногда задаюсь вопросом, не были ли те пропавшие во сне книги, чьи названия полностью изгладились из моей памяти, вполне реальными книгами из плоти и крови — книгами, которые мать бездумно и опрометчиво раздала.
Разумеется, каждый раз, когда я проводил время в гостиной наверху, снимая книги с мрачной пятифутовой полки, мать выражала недоумение — впрочем, она порицала все, что бы я ни делал. Она не могла понять, зачем я «трачу» прекрасный день на чтение этих томов, способных любого вогнать в сон. Она понимала, что я несчастен, но о причинах не догадывалась совершенно. Порой в моей депрессии она винила книги. Разумеется, книги усугубляли депрессию — поскольку я не находил в них лекарства от терзавших меня мук. Я хотел утонуть в своих печалях, а они, подобно толстым, жужжащим мухам, заставляли меня бодрствовать, и голова моя зудела от тоски.
Как же я подскочил, когда прочел недавно в одной из ныне забытых книг Мери Корелли: «Дай нам то, что будет длиться! — это крик измученного человечества. — Пережитое нами эфемерно и не имеет никакой ценности. Дай нам то, что мы можем сохранить и считать нашим вечно! Вот почему мы испытываем и подвергаем проверке все, что по видимости доказывает наличие сверхчувственного в человеке — когда же нас обманывают самозванцы и фокусники, наше отвращение и разочарование столь велики, что мы не можем выразить их в словах».
Есть еще один сон, связанный с другой книгой: о нем я рассказываю в «Розе Распятия». Это очень, очень странный сон, и в нем фигурирует толстая книга, которую моя любимая девушка (та же самая!) и некий человек (возможно, ее неизвестный любовник) читают за моим плечом. Это моя книга — то есть я сам ее написал. Я упоминаю об этом лишь потому, что по всем законам логики пропавшая книга, ключевая для всего собрания — что это за собрание? — должна быть написана именно мною, и никем другим. Если я смог написать ее во сне, то разве не сумею переписать во сне наяву? Чем одно состояние отличается от другого? Если уж я осмелился рискнуть столь многим, то почему не завершить свою мысль и не добавить, что сама цель моего писательства состоит в том, чтобы раскрыть некую тайну. (Я никогда открыто не говорил, что это за тайна.) Да, с того момента, как я начал серьезно писать, единственным моим желанием было избавиться от бремени этой книги, которую я всегда носил с собой, глубоко под поясным ремнем, на всех долготах и широтах, во всех трудах и превратностях жизни. Вырвать эту книгу из нутра, сделать ее теплой, живой, осязаемой — вот в чем состояла вся моя цель и мое дело… Этот седовласый старец, появляющийся во вспышках фантастических видений, сокрытых в крохотном погребке — можно сказать, во сне о погребке, — кто он, если не я, если не мое древнее, древнейшее «я»? Разве он не держит в руках связку ключей? И находится он в ключевом центре таинственного сооружения. В таком случае пропавшая книга не что иное, как «история моего сердца», если воспользоваться прекрасным названием Джеффриса. И может ли человек рассказать другую историю? Разве не эту историю труднее всего рассказать, разве не она самая скрытая, самая замысловатая, самая загадочная?
Мы читаем даже во сне, и это знаменательно. Что мы читаем, что можем прочесть во мраке подсознания, кроме своих самых сокровенных мыслей? Мысли никогда не прекращают бередить мозг. Иногда нам случается понять разницу между мыслями и мыслью, между тем, что думается, и разумом, который весь мысль. Порой, словно сквозь крохотную щель, мы улавливаем проблеск нашего двойственного «я». Мозг — это не разум, здесь у нас сомнений нет. Если бы можно было указать разуму место, вернее всего было бы поместить его в сердце. Но сердце — это лишь сосуд или трансформатор, посредством которого мысль становится узнаваемой и действенной. Мысль должна пройти через сердце, чтобы стать деятельной и осмысленной.
Есть книга, которая является частью нашего существа, содержится в нашем существе и представляет собой летописание нашего существа. Нашего существа, подчеркиваю, а не нашего становления. Мы начинаем писать эту книгу с рождения и продолжаем ее после смерти. Лишь в канун нового рождения мы завершаем ее и пишем «Конец». Так создается собрание книг, в которых — от одного рождения к другому — рассказывается история личности. Мы все писатели, но не все из нас вестники и пророки. То, что открывается нам в тайных записях, мы подписываем именем, данным при крещении, а это не настоящее наше имя. Но даже лучшим из нас — самым сильным, смелым и одаренным — удается открыть только крохотную, совсем крохотную часть записи. И уже не поддаются расшифровке те фрагменты записи, которые мы сами испортили, фальсифицируя повествование. Мы никогда не теряем дар писать, но порой теряем дар чтения. При встрече с адептом этого искусства мы вновь обретаем дар видения. Естественно, речь идет об искусстве интерпретации, ибо чтение — это всегда интерпретация.
Универсальность мысли — вещь первостепенная и верховная. Все доступно восприятию и пониманию. Не хватает же нам желания узнать, желания читать или интерпретировать, желания придать смысл любой прозвучавшей мысли. Acedia[167] — великий грех перед Святым Духом. Одурманенные муками утраты, в чем бы она ни проявлялась, а видов ее существует множество, мы пытаемся обрести убежище в мистификации. Человечество по сути своей — сирота. Не потому, что его бросили, а потому, что оно упорно отказывается признать свое родство с божеством. Мы завершаем книгу жизни в потустороннем мире потому, что отказываемся понять — писать ее надо было здесь и сейчас…
Но давайте вернемся к кабинетам, как еще называют уборную французы, причем по какой-то непонятной причине всегда во множественном числе. Некоторые из моих читателей, возможно, помнят тот отрывок, где я с нежностью вспоминаю о Франции в связи с поспешным визитом в уборную и совершенно неожиданной панорамой Парижа, открывшейся мне из окна этого тесного местечка[168]. Наверное, кое-кому покажется соблазнительной мысль строить дома так, чтобы даже из уборной можно было увидеть панораму, от которой перехватывает дыхание? На мой взгляд, вид из уборной не имеет ни малейшего значения. Если, идя в уборную, вы берете с собой что-то еще, помимо себя самого, помимо жизненной необходимости облегчиться и очистить организм, то, вероятно, не стоит пренебрегать и видом из окна. В таком случае вы можете и книжную полку установить, а также повесить картины и всячески разукрасить lieu d’aisance[169]. Затем, вместо того, чтобы выйти за дверь в поисках священного древа, расположиться в «ванной» поудобнее и предаться размышлениям. Если это необходимо, сделайте «Джон» центром своего мира. Пусть весь дом подчинится толчку — символу высшей функции. Сделайте это, и уборная займет место небесной святыни. Но только не тратьте времени на чтение об особенностях облегчения и очищения. Разница между людьми, которые запираются в уборной с целью читать, молиться или размышлять, и теми, кто ходит туда лишь по нужде, состоит в следующем: первые всегда имеют кучу незавершенных дел, тогда как вторые всегда готовы к очередному поступку, очередному деянию.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.