Архитектура

Архитектура

Огромные кровли соборов – это и покой, и пейзаж.

Деревья обживают и оживляют все, и грандиозная архитектура им нравится.

Деревья – архангелы, которые приветствуют друг друга, стоя в ряд и устремив расправленные крылья прямо в небо.

Глубокая и выразительная черная тень – не просто чернота, это пища для высокого вкуса: это глубина, главная сила красоты в Средневековье и во все времена.

Этот принцип глубокой силы подарил всем векам, предшествовавшим нашему, стиль, который разветвляется на тысячи вариаций, вплоть до царствования Людовика XVI, до самой Империи включительно.

Готика – благодетельница Франции вплоть до 1820 года. Ее черты до сих пор встречаются у некоторых наших крестьянок, сохранивших тот же черный наряд с чепцом, что и у фигур, которыми украшены наши соборы.

Что прекрасно в пейзаже, прекрасно и в архитектуре – это воздух, это то, что никто не ценит: глубина. Она обольщает душу и ведет ее куда хочет.

Наливающийся стебель взволнован новым ощущением, похожим на то, что испытывает девушка, чувствуя, как округляются ее груди.

Процессия, вереница – душа барельефа. Это надпись, это обрамление собора, фриз, орнамент.

И колонны тоже вдохновляются процессией.

Бовэ

Выходя из церкви, я останавливаюсь под сводом портала и, запрокинув голову, смотрю на испод арки, идущей поверх тимпана. Впечатление неожиданное и сильное. Это ниспровержение мироздания, это хаос, а также Страшный суд. Из-за декора, выступающего за пределы арки, кажется, что архитектурные формы разобщены: некоторые стремятся вверх, другие падают вниз. В этом есть величественность катаклизма. К материальному потрясению в композиции добавляется потрясение человека, который на это смотрит в необычной позе, немного в три четверти, глубоко взволнованный. И это прекрасно! – Бурная минута.

Шартрский собор сейчас в моей душе, и там он встречается с этой мессой Моцарта, с ее накатывающими со всех сторон божественными звуками. Чарующие эффекты, бесчисленные огни.

И всплывают воспоминания моей юности; в ту пору я мог попасть куда-либо только бесплатно и все же скопил тысячи мыслей – деньги небес.

Первое впечатление перед собором – сплошное изумление. Разум делает усилия, чтобы постичь Былое и проникнуть в него новым взглядом. Он обращается к заключениям, обобщающим его предыдущие знания, и так пытается приблизиться к сфинксу.

Скрещения сил!

Вверху – изгибы, эта размеренная пульсация камня в темном небе, где воображение ищет что-то и смутно различает.

Своеобразные апсиды, громоздящиеся на тротуаре, – обвал, которым я любуюсь, крушение времен, крушение Парфенонов, что ночью кажутся еще большей руиной, будто терпели бедствия два лишних века…

Солнце приходит спать в эту церковь – на плитах пола, на каменной резьбе, на колоннах, на всем целом, что взывает к жизни и удерживает ее, где только видит взгляд. Эта заброшенная церковь подобна своим эпитафиям: она живет в смерти, ее продолжение возвышается над веками.

Тем не менее ее красота открывается лишь тому, кто проявил себя подобным ее вдумчивым творцам. Восхищение не одалживают, оно личное. Камни подчинились концепции Мастера семьсот лет назад: мы силимся обнаружить ее, измыслить заново.

Ты можешь быть принят здесь без чистоты, но без понимания – нет, здесь, в этом месте, где умеют ткать солнечные лучи и знают им цену.

Без всякого сомнения, красота Реймсского собора существует и она воздействует на нас, даже когда угасающий свет уже не позволяет ее видеть. Нам открывает ее предвидение – предвидение и инстинкт, эти неусыпные стражи! Для глаза все смутно, но нескольких еще различимых точек довольно, чтобы сосредоточить, настроить дух. Впрочем, даже средь бела дня, когда все здание освещено, взгляд без помощи души не сумел бы увидеть больше, чем ночью.

Глаз – простой фотоаппарат, художник же – мозг.

Возвышенное перед моим окном – загадочное, непостижимое. Я жду ночи, чтобы войти внутрь и понять.

Однако, если присмотреться, в этой громаде есть своя размеренность. Надо бы и свой дух привести в порядок.

По крайней мере, я уже могу наслаждаться этим немалым богатством серых тонов.

Мощные перекрытия удерживают сталактитовый свод. Пчелиные соты, куда художники Возрождения поместят Страшные суды, а потом Юпитеров, Психей, Вероник, где арки напоминают астрономию, небесные своды, геометрию небес, круги которой описал Данте.

В этих древних монументах колокольня позволяет щипцам крыши пронзать себя. Впрочем, все части здания взаимно проникают друг в друга, не основываясь на какой-то отправной прямой линии.

Нигде, кроме Реймса, я не видел, чтобы солнце с таким великолепием лепило арки портала. На высоком фронтоне торжествует Богоматерь: коронование Женщины – божественный жест, к которому присоединяются все мужчины вместе с ангелами и восхищенными служителями. – Торжество кротости, апофеоз смирения; шедевр совета для женщин.

Вот эта, сияющая, держит свое Дитя, Сына Божьего. А разве дитя любой женщины не всегда Сын Божий?

Кан

Кан был подлинной столицей старинной красоты.

Здесь имеются первоклассные щедевры, где торжествует Ренессанс, вышедший из готики.

Какая восхитительная щедрость духа!

Французский дух проявился в готическом искусстве со всей своей силой. В итальянском Ренессансе он оскудеет, но упорядочится, излишне быть может.

Балдахин Канского собора (бронза и мрамор, итальянский Ренессанс) во всей своей красе. Наверху ангел и дети. Оперная мизансцена, но какое великолепие! Эти трибуны, эти балконы, прямолинейность архитектуры, это танцевальное па, изящество кованого железа…

Но сегодня Кан живет с оглядкой на Париж, а все, что приходит оттуда, убого и безвкусно. Это урок тех революционеров от архитектуры, которые якобы все чинят, а в действительности все разрушают. Они душат памятники, уродуют лик французского искусства, бесчестят его и уничтожают.

Соучастие времени. Понадобилось целое столетие искажений и разрушений, чтобы достичь ХХ века, который вновь обратится к чистому истоку. Но чтобы ХХ век осуществил благое дело, потребуются глубокие изменения в нравах.

Взгляните, как отреставрировано изголовье св. Петра: можно подумать, это подражание мебели из Сент-Антуанского предместья.

Церковь в Камбронне (романский стиль)

Боковой неф начинается с мощной опоры; затененная группа. Перспектива вылеплена мягко; ничего резкого; свет медовый; стрелки свода прорисованы без напора; в несущих колоннах та же мягкость и сила; патина напоминает антик.

Стало быть, есть только одна изогнутая линия, от Древней Греции до наших дней! Одна-единственная, прекрасная, на каком бы языке ни говорили стили!

Балдахины наверху – щедрость декора.

Головы этих святых увенчаны грацией непосредственного воображения, словно папскими тиарами.

В этом архитектурном убранстве, в этих украшениях – неприметная улыбка…

Здесь почти тайная жизнь: мы не можем проникнуть в этот замкнутый и совершенный круг.

Контрфорсы: мосты, акведуки, пересекающие, проходящие сквозь серые формы – поперечные галереи, которых свет достигает лишь в серых тонах.

Освещенная часть нефа склоняется к другой, полной тени, а та, вечно устойчивая, отстраняется.

Эти высокие, немного склоненные назад колонны выписывают уникальное круговое движение, которое уберегает их от посягательства веков.

Зодчий уравновешивает и вытягивает линии, придает им горделивость движений, которые уносят их дальше к горизонту: верные сфинксы, висячие лианы, гирлянды – вехи на пути наших мыслей, опыты, предвестия со стороны дарованного нам творения.

Архитектурная система Средневековья та же, что и у античности: побудительная сила одинакова тут и там – это многоликая, вечно подвижная и полная жизни Венера.

Архитектура состоит в подчинении деталей и целого образующей контур линии.

Основные черты в романском стиле те же, что и в остальных. Формы внешне различаются, гармонируют меж собой в производимых эффектах. Эффект объединяет всю массу французских стилей в единое целое.

Потоки масс должны встретить сюжет, а также впитать его. План кончается не потому, что кончился сюжет, но потому, что масса кончила свое движение. Если это движение не получило полного развития, скульптура не закончена. (Я говорю об истинной законченности, что гораздо важнее, чем тщательная отделка рук, ног, голов и т. д.)

Движение продолжается, когда статуя сказала то, что хотела сказать. Но она не единственная, кто говорит, – ей вторят аксессуары. Надо, чтобы план перелился через край скульптуры, чтобы цоколь и аксессуары были продолжены в том же движении.

Декор, драпировки или просто необработанный камень запускаются в движение, которое дополняет главную фигуру. Таким образом, главная фигура сплачивается с ними, так как издали сюжет не важен: важны только массы. Конечно, ведь прежде, чем различить на фронтоне форму этой женщины, надо, чтобы я заинтересовался массой камня, чтобы увидел, как она архитектурна, как выделяется из набора других масс и как сочетается с ними.

Затем я пытаюсь анализировать целое и детали.

Вы ищете в скульптуре, хороша или дурна форма и каков сюжет. Вы ошибаетесь.

Главное правило: важнее всего хорошо сгруппировать массу. Именно в этом я обнаруживаю стиль, именно по этому можно судить, сработано произведение искусным или неумелым скульптором. На фронтоне сразу видно, хорошо ли уравновешены фигуры.

Равновесие не всегда требует, чтобы основная масса была посредине: она может находиться сбоку и уравновешиваться всем архитектурным ансамблем. Такова скульптура XVIII века, как раз это и придает ей легкость (фронтон площади Согласия, Почетного Легиона, барельефы на окнах). Скульпторы того времени не обременяли себя также сюжетом – времена года, женские фигуры, драпированные или нагие, с детьми или без, – сюжет XVIII веку не важен. Его упрекали как раз за это пренебрежение сюжетом, от чего мы сами избавились, выдумывая истории и доказывая таким образом, что потеряли чувство скульптуры и архитектуры. Наши предки, добрые люди, не были «мыслителями»: они изъяснялись попросту, красивыми массами, и наши ребусы им были ни к чему.

Навершия окон по фасаду Министерства юстиции не выражают ничего, кроме этого приятного распределения выпуклостей, то выступающих, то утопающих, появляющихся и исчезающих, не имея другой цели, кроме как придать полноту и дыхание скульптуре, которая так хорошо выглядит на голой стене.

Наша эпоха, отрекаясь от законов архитектуры, решила, что эффектов можно потребовать у идей. Пагубная революция! На этом пути нечего искать. Мы начинаем оправляться от этого – довольно поздно.

Подведу итог: именно освещение упорядочивает архитектуру, а не «рациональность» – варварское выражение. Рисунок чистый, правильный, «гладкий» на манер Энгра, в котором нет дрожи, трепета, не учитывает плана; он худосочный, жесткий, убогий.

Музей Трокадеро. – Какую поразительную красоту хранят эти варварские романские барельефы! Это потому, что их основа – античный план; недостатки форм – ничто против красоты стиля.

Когда я был молод, я находил все это ужасным. Это потому, что я был близорук, невежествен, как и все. Позже я увидел, во что превратили мое время, и понял, кто на самом деле варвары.

В эпоху романского стиля, когда люди забавлялись химерами на капителях, а архитектура, подобно закону Божьему, господствовала над толпой и, согласно симметрии, распределяла награду и наказание, истина запечатлевалась на фронтоне храма. Это ужасное повеление Судьбы, в чьей власти рождение и смерть и которой повинуется Сам Бог – этот Бог с грандиозного тимпана, этот Судия, окруженный Своим ассирийским львом, ангелом в складчатой тунике и ревущим тельцом…

Конечно, византийское искусство имеет связь с Индией, Китаем. Романский стиль несет на себе их печать.

Ни в романском стиле, ни в готике XIII века нет чернот, кроме как на силовых линиях, на драпировках. Зато с каким толком распределены эти немногочисленные черноты!

В первом ренессансном стиле имеется изобилие мелких украшений – ненужных, как пытались нас убедить. Это щедрость богатого сердца, которое не скупится. Чтобы выразить себя, оно выбирает не мрамор или золото, а удовлетворяется простым камнем, до самых сводов покрывая его пышными узорами. Искусство на своей заре не нуждается в богатстве. Рядом с флорентийской капеллой Микеланджело кардинальская капелла меркнет.

Лишь когда уязвленная душа начинает страдать с приближением вечера, она пускает в ход дорогие материалы. Таков второй Ренессанс.

Бронзе предшествовали дерево и камень. Цветной мрамор, лазурит, драгоценные каменья появляются, когда пора высокой выразительности уже миновала.

Подсвечники, канделябры, высоко вознесшие свет, листья, которые сопровождают, облекают, обволакивают главные формы здания, кружева, громоздящиеся друг над другом, сталактиты, свисающие с неба, – дивная, дивно и всегда методично изукрашенная клетка, изукрашенная все тем же единственным методом, благодаря которому сын продолжает предка, стиль следует за стилем, новое знание вытекает из старого, жизнь расцветает, а человек смиренный не дерзает искать новизны, но следует вековому движению: все перетекает из века в век, как поток красоты, без водоворотов, без водопадов, без неистовства, без беспорядка; слово «оригинальность» еще не найдено, сама идея, которую выражает это слово, не существует ни в одном уме; художник следует логическому развитию прекрасного и не выходит из ряда без нужды; отголоски, вибрации распространяются согласно законам природы, как звук от колокола…

Собор – застежка, которая соединяет все; это суть, устав цивилизации.

Легко разглагольствовать о чуде, еще легче его разрушить…

Вера цивилизовала варваров, которыми мы были когда-то; отвергая ее, мы вновь стали варварами.

Месса (Лиможский собор)

Молитвы, которыми начинается месса, журчат, словно вода в купели – очистительная вода. Они читаются ровным тоном, безлико. Как же они загремят, когда вскорости явится Бог!

Маленький певчий: ангельская гармония, соловьиная песнь.

Потом звуки взмывают вверх, чтобы музыкально достичь архитектурного свода. Музыка и архитектура встречаются, пересекаются, сплетаются в изысканных мелодиях.

Наконец, явление высшего Божества.

Троица. Таинство.

Священник говорит теперь более сурово, и ему отвечает весь храм.

Поднимается новая песнь, волнение усиливается: любовь выражает себя выше. Все докатывается до меня равномерно, как далекое движение моря. Антифоны обнажают и подчеркивают тайну. Орган своими приглушенными звуками поддерживает голоса.

Огненные треугольники алтаря говорят:

Аллилуйя!

Сцена открывается.

Ах! Какое наивное величие!

Еще проходят передо мной сумрачные тени, впадины; но церковь уже не страшит, как перед началом богослужения. Это власть молитвы в ее прекрасной строгости. Моя душа уже не мечется. Она усмиряется, словно кентавр, который сам себя обуздывает и сам собою правит.

Голоса замирают от благоговения. Латинская речь, любимый язык.

Издалека до меня доносится голос Евангелия, голос самих этих колонн. Чистые волны женских, детских голосов – голоса маленьких певчих.

И месса продолжается в безмолвии. Потом священник вновь берет слово, и опять я с радостью узнаю звучный язык Рима.

Орган производит короткое смятение. Скопище голосов, захлестнутых огромными вздымающимися волнами. – Ах! Моцарт, вот твои учителя!

Дивное, дорогое моему сердцу искусство! Орган собирает воедино, связует наши разрозненные мысли, потом пронизывает собою все и господствует. А голоса все еще возносятся и рассеиваются. Религиозное исступление, восторг.

Новая вера: Amen! In saecula saeculorum!

Сверхчеловеки, вылепленные молитвой: они молят с мелодиями Адониса. Герион, ревущее в органе чудовище, отвечает на их вопросы.

Великий миг. Византийские ангелы воскуряют фимиам.

Любовь опять отвечает: Credo. Ах! Здесь все – любовь! Орган словно бросает цветы на дорогу. Какая живая чистота!

Стихли последние слоги. Пришли в движение малые колокола. А чудище все ревет. Временами среди рокота раздается нежный голос певчих.

Какое смирение в этом протяжном Amen!

Свод сейчас еще более высок: огромен.

Крещендо. Чистый сверхнебесный голос.

Ах! Да, какое величие в том, чтобы смирить наш дух перед порядком, который может его переустроить! Трогательный лик былого…

Церковь теперь обволакивает, обступает молящихся.

Месса окончена. Остаются лишь драгоценные сосуды и эта глубокая архитектура, где осуществилось бессмертное деяние, акт веры.

Пока богомольцы выходят, орган провожает их всем уверением великих веков. Именно в этот момент включают Баха, Бетховена.

Снопы после жатвы. Тишина. Таинство осуществилось, Бог принесен в жертву – как по Его примеру ежедневно приносятся в жертву гениальные люди, вдохновленные Им.

Высшие творения остались в наших провинциальных городах, которые еще не интернационализированы.

Я предлагаю учредить паломничества ко всем памятникам под открытым небом, которых еще не коснулась реставрация: к церквам, замкам, фонтанам и т. д.

Люди, которые берутся за реставрацию, не понимая французской улыбки, парализуют ее и уродуют.

Почему после реставрации эта резьба по столь мягкому камню стала твердой, как железо? Почему нежность уже не сливается там с силой, как раньше?

Простота – совершенство, холодность – бессилие.

Наша вера оскорблена.

Наш век – кладбище прекрасных веков, создавших Францию, эпитафия былому. Чтобы сотворить эти шедевры, надо было иметь нежную душу: у Франция она была…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.