XV В ПАМЯТИ ПОТОМКОВ

XV

В ПАМЯТИ ПОТОМКОВ

Бюст Тропинина так и не был установлен в Училище. Вспоминая об этом, современники ссылались на спешные заказы для памятника Николаю I, которые якобы помешали исполнить обещанное.

В не сохранившемся теперь домике Василия Андреевича на Полянке до 1885 года продолжал жить его сын Арсентий Васильевич. Он радушно принимал у себя всякого, кому заблагорассудилось посещением своим почтить память его отца, охотно показывал оставшиеся работы. Но работ этих оставалось все меньше и меньше — добрый хозяин дарил их довольно щедро, заменяя пустые места на стенах изделиями своей кисти.

Домик был своего рода достопримечательностью Москвы. В семьдесят восьмом году его посетил безымянный корреспондент газеты «Новое время», который спустя несколько лет бойким пером описал свои впечатления. Он живо помнил кучу «разношерстных собачек», которые встретили его за калиткой тропининского домика, а затем в комнатах лежали и сидели на всех диванах и креслах. Кинув беглый взгляд на стены, он видел там «многочисленные портреты стародавних джентльменов и дам вперемежку с головами разбойников, t?te de fantaisie (головами сочиненными), и копиями Рубенса и Корреджо, показавшимися ему „довольно смелыми подделками“». В его памяти остались «изломанная, полунагая мифологическая нимфа, манерные пейзанки с горшками невероятно крупных роз и с губами, сложенными сердечком». Портрет старого гусара и портреты «бабушек», удивительно похожие, по его мнению, одна на другую «благодаря повальному тогда однообразию моды и казенным приемам старинных портретистов». Отдавая должное портретам Тропинина, в которых «видна была сильная, самостоятельная кисть», он заметил, что «мало в них жизни духовной».

Корреспондент обратил внимание на особенное, «детское почтение» семидесятилетнего сына к своему покойному отцу. Арсентий Васильевич не имел детей и, по словам посетителя, «жил совсем пустынником».

Как не посетовать на спесивого господина, что увидел и рассказал так мало? Как не вспомнить обстоятельное и точное перо Рамазанова, которому обязаны мы тем, что история отечественного искусства нашего может опереться на словами изложенную, живую, в плоть и кровь одетую действительность! Но и на том малом, что сообщил нам корреспондент, спасибо. Мы смогли увидеть чудаковатую фигуру сына знаменитого отца. Неужто это он был тем чудным ребенком, казалось, полным ожидания счастья, запечатленным в нежном возрасте любящей рукой отца? Рамазанов глухо упоминает о какой-то тяжелой болезни, пережитой им в двадцатилетием возрасте. Имя «любезного» Арсентия упоминается и в записках к Тропинину с приглашением в гости. Мы знаем, что, оставшийся вплоть до смерти Моркова крепостным, Арсентий воспитывался отцом строго. В доме, по-видимому, не было прислуги, и ему приходилось принимать приходящих, открывать двери, выполнять и все другие необходимые услуги и поручения. Арсентий с ранних лет обучался у отца живописи. Но, видимо, природа не бывает щедрой подряд. Таланта у него не было.

В 1856 году Рамазанов привез Василию Андреевичу свидетельство Академии художеств о признании Арсентия Васильевича неклассным художником за копии с отцовских картин «Гитарист» и «Золотошвейка». Тропинин чувствовал приближение смерти, и судьба неустроенного сына его должна была волновать. Если почти пятидесятилетний человек оставался неустроенным и требовал забот отца, можно предполагать, что он был в чем-то ущербным. Может быть, давняя болезнь оставила на всю жизнь свои следы, помешала полноценному развитию его способностей. Так или иначе, но ни в одном каталоге художник Арсентий Тропинин не значится.

В корреспонденции «Нового времени» обращает внимание замечание о пустующих рамках на стенах от полотен, подаренных кому-то хозяином, а также слова Арсентия Васильевича о висящих картинах, якобы принадлежащих целиком кисти отца. «У меня от них много осталось… Моего тут вот только эта головка и есть». Судя по предыдущему описанию, нимфы и девушки с губами «сердечком» не могли быть исполнены Тропининым-отцом. Это явно работы сына, иногда перефразированные им копии с картин отца. Что это, забывчивость старого человека? Для дальнейшего изучения наследия Тропинина уяснение облика его единственного сына — ближайшего ученика и хранителя его произведений — необычайно важно.

Возможно, кому-то было выгодно в свое время выдать работы сына за произведения знаменитого отца. Либо просто имя Арсентия, мало кому известное, со временем забылось, а картины попали в обширное тропининское наследие.

Одну из них можно было видеть на выставке картин из частных коллекций во дворце-музее «Останкино» в 1960 году. По всей вероятности, это был именно тот самый «Гитарист», который представлялся Арсентием в Академию художеств; на обороте его кроме фамилии Тропинина есть надпись, свидетельствующая о том, что писан он с «Михаила в Михалеве». О том, что картина не могла быть написана Василием Андреевичем, свидетельствует ее колорит — анемичный, белесоватый. Но она не является и копией в полном смысле слова. Называя свою картину «копией», почтительный сын тем самым свидетельствовал перед Академией свою скромность, свою полную зависимость от искусства отца. С известного тропининского гитариста в халате с распахнутым воротом рубашки взяты лишь композиция и аксессуары. Мы узнаем прием, к которому прибегал недоучившийся в Академии крепостной художник, беря с какого-либо известного произведения готовый рисунок фигуры, и затем его с натуры «наполнял» живым содержанием. Лицо «Гитариста» с характерным коком волос надо лбом чем-то напоминает облик знаменитого московского музыканта М. Высоцкого, известный по сохранившейся литографии. Высоцкий в 1850-х годах доживал свои дни в трактире, где хозяин держал спившегося с круга виртуоза бесплатно, однако не оставаясь при этом в накладе. Те импровизированные концерты, которые порой доносились из его комнатушки, щедро оплачивались прохожими, домогавшимися права постоять под окошком музыканта. «Гитарист» Арсентия Тропинина принадлежал некогда Оболенским. Очень возможно, что он был куплен князем Николаем Николаевичем — большим любителем искусства и коллекционером — как знак покровительства сыну глубоко чтимого им отца.

Подтверждение авторства Арсентия в описываемой картине находим и в «Бахрушинской папке» Государственного Исторического музея. Среди работ В. А. Тропинина здесь хранится рисунок «Гитариста» с коком надо лбом. Однако его рисовал не Тропинин. В штриховом рисунке, проработанном довольно подробно, отсутствует тропининское изящество контура и его живая трепетная светотень. Признавая вновь обнаружившегося «Гитариста» работой Тропинина-сына, мы, таким образом, получаем ключ к определению в поздних работах Василия Андреевича доли участия его сына. В этом плане будущим исследователям предстоит еще немало поработать, анализируя с помощью точной аппаратуры многочисленные повторения тропининских картин, многие из которых, вероятно, были написаны Арсентием и лишь на последнем этапе пройдены и оживлены отцом.

Возможно также, что неудача многих поздних работ Василия Андреевича и то разительное несоответствие первоначальных его живых и выразительных по живописи образов, исполненных в небольшом размере, с законченными большими полотнами, отличающимися сухостью расцвеченного колорита и холодностью выражения, объясняются именно таким сотрудничеством.

Со смертью Арсентия Васильевича кончаются прямые потомки художника. Его оставшимся наследством распоряжается брат, имя которого до нас не дошло. Он упоминается в материалах Цветкова. А также некто Н. Чарнецкий и впоследствии госпожа Чернецкая-Гисси, живущая в Казани в собственном доме на 2-й горе, именуемая вдовой художника. К числу непрямых потомков Тропинина относилось и семейство московского купца Петра Романовича Бараша, ведущего свою родословную от украинского арендатора Романа Барабаша, женатого на сестре Василия Андреевича — Анне Андреевне. Об этом свидетельствовал Цветков со слов наследников Тропинина. По семейным преданиям, Петр Романович Барабаш, родившийся в начале 1820-х годов и принявший впоследствии звучную фамилию Бараша, был внебрачным сыном графа Моркова и сестры Василия Андреевича. Впоследствии он владел в Москве крупным багетно-рамочным делом. Портреты его и жены его Любови Семеновны, урожденной Живаго, были исполнены Тропининым в 1854 году. По рассказам, Петр Романович мальчиком чуть ли не пешком пришел в Москву из Кукавки и начал свое дело с торговли спичками. Маленький Барабаш был изображен Тропининым на одном из лучших его этюдов играющим на дудке.

Последняя из Барашей — София Петровна, владевшая письмами Тропинина и написанным им портретом ее матери, умерла в 1943 году. Принадлежавшие ей материалы через некоторое время попали в архив Центрального театрального музея им. А. П. Бахрушина. Портрет же ее матери Любови Семеновны под именем «Неизвестной в красном платье» был приобретен Третьяковской галереей. Племянница Софии Петровны, София Николаевна Бараш-Васильева, живущая в Можайске, никакими материалами уже не располагает, но хранит в памяти семейные предания. На имеющихся у нее фотографиях Петра Романовича 1880-х годов он очень похож на старого графа. Обстоятельство косвенного родства крепостного Тропинина со своим грозным господином добавляет еще один трагический штрих к биографии художника, усугубляя сложность его личных взаимоотношений с семьей Морковых.

Этим, собственно, кончаются прямые сведения о Василии Андреевиче и его семье.

За время, прошедшее со дня смерти Тропинина, имя его не сходит со страниц книг, журналов и даже газет. Он до сегодняшнего дня один из самых популярных русских художников.

Вместе с тем оценка творчества Тропинина, которое как бы продолжает участвовать в живом развитии русского искусства, на протяжении лет претерпевает значительные изменения. Отношение к нему становится своего рода барометром идейности историков искусства и художественных критиков.

Современники высоко ценили Василия Андреевича, при упоминании его имени подчас даже звучал эпитет «гениальный». О нем говорили: «портретист великий», «натуралист неподражаемый», «авторитет, всеми любимый». Успехи его представлялись триумфом. Высоко ценя западное искусство, современники называли Тропинина «русским Грёзом», находили в его произведениях «тицианов колорит», «вандиковское» умение писать руки, рассказывали о том, как созданные им картины принимались за творения великого Рембрандта. Воспоминания современников проникнуты глубоким уважением и даже восхищением перед типично русским характером Тропинина и его обликом художника, который тогда представлялся «патриархальным». Живо помнили Тропинина и художники следующего поколения — Перов, Маковские. В 1876 году Иван Николаевич Крамской в письме к Павлу Михайловичу Третьякову говорит о Тропинине как о первом русском реалисте и связывает его имя с тем движением, которое началось в Московском училище живописи. Вслед за этим Илья Семенович Остроухов прямо называет художника «родоначальником нашей московской школы и ее независимостью, покоем и искренностью».

Вместе с тем тогда же возникает и противоположная точка зрения на искусство Тропинина, которое представляется «старомодным».

Прошло еще некоторое время, на арену художественной жизни в России выступила группа «Мир искусства». При своей устремленности к западной культуре они мало внимания уделяли искусству Тропинина. Идеолог «Мира искусства» А. Бенуа, по традиции сравнивая Тропинина с Кипренским, вынес ему суровый приговор как лишенному якобы малейшей дозы «романтического». По мнению Бенуа, это был «мягкий, молчаливый, добрый человек без определенных взглядов и направления», который «сбился с толку в угоду требованиям безвкусных поощрителей». Единственным достоинством его искусства в ранний период он признает идущие от Грёза «густой смелый мазок» и «красивый тон, имеющий что-то общее с жирными сливками». Еще более резкую оценку дает Тропинину Н. Н. Врангель в статье об исторической выставке портретов 1905 года. Называя его последним «выродившимся» и «обезличенным» потомком Левицкого, Врангель пишет: «В общем все творчество этого настоящего труженика кажется мне бесцветным и ремесленным». За Тропининым он признает заслугу летописца, произведения которого останутся лишь «интересными мемуарами бытовой жизни Москвы первой половины XIX столетия». Еще раз в число «неуклюжих учеников иностранцев» Тропинин попал накануне Великой Октябрьской революции на страницах журнала «Аполлон».

Значительную роль художника в развитии отечественной живописи из статьи в статью утверждал Николай Ильич Романов — представитель демократического лагеря русской критики, впоследствии профессор Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Он писал: «В высшей степени типичным явлением в русском художественном мире того времени был третий видный представитель романтической стадии реализма в искусстве — портретист Василий Андреевич Тропинин… Он вносит простоту и самобытность в свои работы — признак настоящего таланта. Портреты Тропинина не выдаются силой… психологической характеристики… их ценные достоинства — сходство, скромная простота и полная любви техника… Эти черты делают его типичным представителем новой эпохи русского искусства, когда оно, распространяясь в массах, получает все более простой и близкий к обыденной жизни характер» [58].

Расхождение в оценке творчества одного и того же художника помимо различной идейной направленности авторов может быть объяснено и их недостаточной осведомленностью. Еще недавно под видом тропининских полотен воспроизводились произведения не подлинные, а лишь приписываемые художнику. Бенуа, например, на страницах «Русской школы живописи» воспроизвел одну из наименее характерных, сегодня подвергнутую сомнению в подлинности миниатюру «Девушка в тюрбане». А в журнале «Аполлон» был опубликован явно не тропининский этюд мужской головы. Некоторые авторы, пишущие о Тропинине, в целях «объективности» пытались связать воедино две противоположные характеристики. Они вносили путаницу в дело изучения творчества художника, искажая факты, путая события, имена и даты, так как пользовались случайными непроверенными сведениями. К началу XX века явственно ощущался недостаток достоверных материалов об одном из замечательных русских художников.

Некоторые новые данные о Тропинине прибавила юбилейная выставка, открывшаяся к 100-летию Отечественной войны 1812 года, а также довольно интенсивная публикация ранее неизвестных произведений художника, находящихся в частных домах. Выходят в свет каталоги отдельных собраний, выставок, справочные издания.

В советское время, в связи с пополнением фондов государственных музеев и развернувшейся выставочной деятельностью, обнаружилось огромное количество неизвестных ранее произведений.

Творчество Тропинина, близкое и понятное новым зрителям, не имеющим художественной подготовки, оказалось в центре внимания многих пишущих об искусстве.

Биография его послужила темой художественной повести, которая выдержала не одно издание. Тогда же появились и специальные исследования. Вышла в свет работа А. Згура, посвященная портрету А. С. Пушкина. В первой монографии о художнике, написанной Н. Н. Коваленской, творчество Тропинина подверглось глубокому искусствоведческому анализу, была подробно прослежена эволюция мастерства художника, составлен подробный систематизированный список его произведений.

Вместе с тем первая же небольшая персональная выставка, организованная в 1951 году в Останкинском дворце-музее в связи со 175-летием со дня рождения Василия Андреевича, а также ряд выставок русской живописи, составленных из произведений частных собраний, обнаружили, что исследование творчества замечательного художника далеко не закончено. И вряд ли может быть закончено в ближайшие годы, хотя в Москве теперь открыт музей В. А. Тропинина, а десятки коллекционеров и любителей искусства бережно собирают каждую крупицу сведений о художнике.

Время деятельности художника совпало с началом широкого русского собирательства. И уже на раннем этапе творчества в жизнь Тропинина входит фигура любителя искусства. Так, Рамазанов сообщает нам о некоем П. Н. Димитриеве, поклоннике Василия Андреевича, который еще в 1812 году выручил его из затруднительного положения приобретением головок украинцев и украинок. Примечательна фигура Свиньина, создателя «Русского музеума», — первого в России собрания отечественного искусства. Произведения Тропинина едва ли не легли в основу его коллекции. Правда, музей Свиньина просуществовал недолго, о нем было заявлено в 1819 году, а в 1834-м владелец по недостаточности средств вынужден был с ним расстаться. Однако это первое собрание, имевшее печатный каталог, позволило начать историю бытования ряда тропининских полотен, которые впоследствии перешли во вновь возникшие крупные коллекции: Ф. И. Прянишникова и В. А. Кокорева. Коллекции эти, распроданные, в свою очередь пополнили собой следующие собрания: И. Е. Цветкова и П. М. Третьякова, некоторые картины попали в царские дворцы, а оттуда в Русский музей в Ленинграде и в Румянцевский музей в Москве.

После смерти Арсентия Васильевича большая часть произведений из домика Тропинина была куплена московским городским головой Н. И. Гучковым и А. П. Бахрушиным. Большим событием, о котором писалось в газете, была покупка последним собрания рисунков художника. Однако произведения эти — лишь малая и не всегда лучшая часть тропининского наследия. Огромное большинство произведений художник создавал по частным заказам как памятные семейные реликвии. В качестве таковых они и продолжали храниться во многих домах, переходя из поколения в поколение. Любопытны свидетельства потомков семьи Раевских, которые рассказывают, что имя Тропинина было в их жизни первым именем художника, которое они узнали в раннем детстве, а уж потом много спустя стали им известны имена Рафаэля, Микеланджело и Леонардо да Винчи. Сохранилась и фотография дома Раевских в Тульской губернии с не дошедшей до нас картиной В. А. Тропинина начала 1820-х годов, изображающей трех мальчиков Раевских. Спустя двадцать лет двоих из них, оставшихся живыми, Тропинин написал вторично — уже взрослыми людьми. Портреты эти и доныне хранятся у их внуков.

Из знаменитых дворянских подмосковных, национализированных в 1918 году, много портретов поступило в Государственный Исторический музей. До недавнего времени хранились у потомков портреты шуйского купца Д. В. Киселева и его второй жены, пополнившие собой московский музей В. А. Тропинина. Из семьи Сорокоумовских был приобретен для музея в Ужгороде портрет основателя семьи — известного московского меховщика.

Из семьи Сапожниковых поступили в Государственный Эрмитаж интереснейшие портреты Александра Петровича Сапожникова и его жены Пелагеи Ивановны, урожденной Ростовцевой.

Вместе с воспоминаниями детских лет, вместе с семейными преданиями портреты эти как часть жизни, а не как раритет входили в дома различных людей, часто весьма далеких от художественных проблем, и незаметно для них самих образовывали вкус, воспитывали культуру владельцев.

Портреты переходили от отцов к детям, от детей — к внукам и правнукам. Постепенно одни из них обрастали легендами, другие теряли свои имена, а порой и самую подпись художника, подчас смываемую неумелой рукой случайного реставратора. В частных домах картины покрываются слоями копоти, пожелтевший лак затрудняет рассмотрение живописи. Вот это-то и есть поле деятельности собирателя, которым движет любовь к искусству, которого воодушевляет азарт следопыта. Собиратель часто готов рисковать всем своим достоянием. И находка хотя бы одного шедевра искупает годы ошибок. Правда, ошибившись, иной коллекционер стремится переложить свою ошибку на плечи другого. И когда это входит в обычай, мы говорим уже не о коллекционере, а о торговце-мошеннике.

Во все годы коллекционеры и любители, собиратели разных толков высоко ценили тропининскую кисть. На аукционах всегда шла борьба за полотна с именем Тропинина. И этим пользовались ловкачи, умело имитируя руку художника или сочиняя фальшивые свидетельства на обороте. Так, в разряд тропининских полотен попали работы его сына и были занесены в каталоги. С помощью сведений, почерпнутых у Рамазанова, случайные вещи получали на обороте «достоверные» надписи, вроде той, которая имеется на одной из академических копий с Рембрандта, якобы «выписанной» самим Тропининым. Тропинину приписывались, да и поныне под его именем значатся, работы учеников Московского Училища живописи, писавших свои этюды с того же натурщика, который позировал и Василию Андреевичу.

Вместе с тем сам Тропинин был одним из плодовитейших художников. Рамазанов утверждает, что им было создано до трех тысяч произведений. Первый список, составленный в 1929 году Н. Н. Коваленской, насчитывает около трехсот живописных произведений и приблизительно столько же листов с рисунками. Сейчас можно назвать уже более пятисот полотен и четырехсот листов с рисунками, правда, в это число входят и те, которые известны лишь по названию.

Поиск не найденных произведений тем более важен, что относительно некоторых периодов творчества до последнего времени было известно крайне мало. И здесь может ждать исследователя много неожиданного, не укладывающегося порой в привычные рамки тропининского творчества, обусловленные широко известными произведениями 1820–1840-х годов. Однако и целый ряд произведений, прославивших в свое время имя Василия Андреевича, до сих пор не обнаружен, иные найдены только в последние годы. Так, сравнительно недавно с помощью известного коллекционера Ф. Е. Вишневского в Третьяковскую галерею был приобретен портрет Е. О. Скотникова, представлявшийся Тропининым в Академию художеств для получения звания. Им же был найден лучший, вероятно, один из первых вариантов «Украинца с палкой», ныне хранящийся в Музее украинского искусства во Львове.

Впоследствии Вишневский сам стал собирать произведения Василия Андреевича. За несколько лет у него образовалась значительная коллекция, позволившая ему создать музей В. А. Тропинина, который он передал в дар государству.

Долгое время не было известно произведений Тропинина периода пребывания его в Академии. Уже была написана глава книги об Академии, когда пришлось встретиться с этой небольшой картиной, изображающей грустную девочку с яблоком. О ней стоит рассказать подробнее. Общий оливковый тон живописи — почти желтый на свету, в тенях зеленоватый, сгущающийся в фоне до совсем темного, настолько «тропининский», что впервые увиденная картина показалась давным-давно знакомой. Впрочем, дело не только в колорите. Знакома была сама «настроенность» образа — та душевная мягкость, которая свойственна искусству Тропинина.

Уже здесь отчетливо проявились многие характерные черты будущего мастера. В этом «неуклюжем», ученическом произведении, наряду с ошибками в рисунке, можно увидеть уверенные приемы живописца — и очень свободную манеру письма и тонкие лессировки. Открытый прозрачный широкий мазок жесткой кисти лежит поверх просвечивающего подмалевка, с иллюзорной точностью передавая пушистую россыпь пепельных волос. Многослойные лессировки образуют матовую, почти фарфоровую поверхность лица. Голубой холодный тон подмалевка слегка проступает на затененных частях лица и явственно обнаруживается в глубоких складках одежды, прописанной сверху также свободно и легко. Глаза девочки еще не прозрачные и выпуклые, как будут в зрелых работах художника, а плоские и матовые, как бы окутанные дымкой, с белками голубого цвета. Такие же глаза были у Наталии Морковой в этюде к семейной группе 1813 года и в портрете жены того же времени.

Более точно и подробно очерчены ноздри и губы ребенка. Очень характерны для Тропинина мазочки красной краски, положенные в углах века, у ноздрей, в очертаниях пальцев — будто просвечивается сквозь кожу кровь.

Легкий румянец на золотистой поверхности лица перекликается с густой розовой окраской яблока. Однако цвет яблока с большой примесью белил — глухой, непрозрачный, он также условен, как условна сама форма яблока, будто выточенного из дерева. Вместе с тем в живописном строе картины это тот необходимый аккорд, который поддерживает легкую, едва проступающую тему теплых светло-золотистых и розовых красок в общей холодной гамме зеленоватых и пепельных тонов. Такую же роль довольно интенсивного розового цвета мы отмечали в свое время в самых ранних портретах — гувернантки Боцигети с ее розовым платьем и Яна Борейки, одетого в розовый жилет; затем ту же роль играли розовые банты на платье девочки в портрете Ершовой с дочерью, 1831 года.

Необычайно наглядно сравнение «Девочки с яблоком», написанной по гравюре крепостным учеником Петербургской Академии художеств, с аналогичной картиной Грёза. (В то время копии, мастерски выполненные, являлись предметом гордости авторов и выставлялись наряду с оригинальными произведениями художника. За них также присуждались награды и давались звания.) Тропинин в своей работе старался как можно ближе следовать выбранному им оригиналу. Он сохранил почти точный его размер, пытался буквально воспроизвести позу и одежду грёзовской девочки, что, видимо, и явилось причиной неестественности и надуманности фигуры по сравнению с головой ребенка, которую Тропинин писал с натуры. Здесь-то и обнаружилась диаметрально противоположная трактовка одного и того же образа двумя художниками. Изящную, чувственную головку Грёза, откинутую в томном экстазе, Тропинин заменил грустным личиком, возможно, дворовой, крепостцой девочки, написанным со всей непосредственностью и искренностью, на которые было способно русское искусство.

Задушевной мягкостью, своей внутренней поэзией русский сентиментализм был прямо противоположен французскому с его нотками чувственного идеализирования натуры. Русское искусство по духу своему было более ясно и светло, более чисто, непосредственно и целомудренно.

Ученическая картина Тропинина представляла собой характерный образец русской сентиментальной живописи. Особым значением наполняется в этом смысле прозвание крепостного живописца «русским Грёзом», с которым он вступил в семью художников. На этом первом этапе он явился переводчиком, который переложил французского мастера на русский душевный лад.

В этой же коллекции находится теперь и упоминавшаяся ранее картина «Мальчик со свирелью» 1800-х годов. В свое время специалисты усомнились в ее подлинности. Картина действительно сильно отличалась от аналогичного полотна Третьяковской галереи, датируемого началом 1820-х годов. Вместе с тем подлинность произведения несомненна. От известного «Мальчика с дудкой», тронутого налетом шаблонного идеализирования натуры, новое полотно отличалось ощущением первозданности, непосредственности и глубокой искренности. В его пользу свидетельствовал и холст — коричневатый, домотканый, которым на Украине господа одаривали по праздникам дворовых девушек. Удалось узнать и изображенного мальчика — это оказался старший сын графа Моркова Ираклий. И картина получила датировку — начало 1810-х годов.

Неистовой страсти собирателя обязаны мы и сохранением альбома в красном сафьяновом переплете, принадлежавшего некогда Аркадию Ираклиевичу Моркову. В этом альбоме он, его сестры, их гости и друзья записывали стихи, оставляли свои рисунки. Листая его, как бы переносимся в 10-е годы прошлого века с их романтическими мечтами о лунных ночах, прогулках в руинах, между таинственными заброшенными могилами. Сухие травинки и листья, заложенные между страницами альбома, похожи на старинные вышивки, а выцветшие рисунки напоминают засушенные цветы. Среди хранящихся в альбоме портретов неуклюжих, большеголовых, с непропорционально узкими плечами офицеров и дам в чепцах, будто вкрапленные драгоценности, сверкают великолепием красок два акварельных портрета, исполненные молодым Тропининым, — портрет Боцигети-дочери в образе римской весталки и девочки-подростка Веры Ираклиевны. Здесь же на одной из страниц вклеен крошечный этюд крепостного художника с реальным изображением крепостного труда на барщине в страдную пору жатвы.

Частные коллекции! Сколько незабываемых минут связано с ними!

Как не вспомнить момент, когда в одной из ленинградских коллекций, состоящих из небольших и самых разнородных, но поистине художественных произведений, объединенных лишь вкусом владельца — проникновенного любителя искусства, из обтрепанного, вовсе не художественного дивана был извлечен этюд прекрасной мужской головы. Трудно было сказать, вдохновение ли модели передалось художнику и продиктовало ему необычный, насыщенный, горячий тон темно-золотистой краски или живописец, восхищенный общением с удивительной натурой, цветом передал свои чувства. Тогда еще изображенный был неизвестен.

Позднее Мария Юрьевна Барановская определила в изображенном замечательного английского пианиста Джона Филда, отдавшего России свой талант, свою любовь к музыке.

Портрет заставляет вспомнить чудесные страницы Льва Николаевича Толстого из «Детства», страницы, посвященные музыке и своей матери — ученице Филда.

Как описать то нетерпеливое возбуждение, тайное ожидание чуда, которое охватывает перед дверями незнакомой коллекции. Чудеса потому и чудесны, что они редки. Но почти каждая новая коллекция, как бы мала она ни была, таит новость, рождает мысли, дает пищу для сравнений. Картины в таких коллекциях висят не по научной музейной методе, а так, как нравится или удобно их владельцам. В одной из квартир тропининский этюд мужской головы висит рядом с этюдом его ученика Константина Маковского. Как превзошел ученик учителя в бойкости кисти, профессиональном мастерстве! Какое умение возвысить в художественный мотив, в картину самый малый сюжет!

И как мишурно все это рядом со скромным серо-золотистым этюдом Тропинина, где видишь не мазок, не фактуру холста и не красивую натуру, но человека, его глаза. Невольно задумываешься: кто он, с таким спокойным вниманием запечатленный художником? На память приходит маленький кусок картона из Ярославского музея с той же головой, которого явно не могла касаться кисть Тропинина. На том картоне есть надпись: «Автопортрет». Но чей? Видимо, надпись сделана копирующим. Значит, на этюде изображен художник. Может быть, сын? Как мог он выглядеть в 1830-х годах?

А вот аналогичный этюд мужской головы в другом московском доме. Как мучительна встреча с человеком, когда-то знакомым, но имени которого не удается вспомнить!

И начинаются поиски, вновь и вновь листаются альбомы, рисунки… Стоп! Вот он же на акварели начала 1820-х годов — тот же мутноватый взгляд светлых глаз, тот же тяжелый нос. Изменилась только прическа. На акварели изображен Аркадий Ираклиевич — младший из сыновей Моркова. Семейная группа 1815 года подтверждает определение. Еще один безымянный этюд обретет имя.

Десятки коллекций уже осмотрены, но продолжают идти письма, звонить телефон с предложением осмотреть картины, рисунки… Расспрашиваешь, что за работы, — и опять замирает сердце в надежде найти то, что давно уже ищешь, что обязательно должно где-нибудь быть.

Нечто ненайденное еще должно заполнить тот или иной пробел, недостающее звено в цепи событий или хода творческого развития художника. И таких пробелов в биографии Тропинина еще очень и очень много. Вот как будто можно, наконец, крикнуть: «Эврика!» Нашлось это «нечто», как раз умещающееся в недостающую ячейку мозаики фактов, составляющей творческую биографию художника. Не тут-то было! Одного интуитивного чувства мало — нужны документы, доказательства. А тем временем произведения, не получившие достоверной атрибуции, могут вновь уйти из поля зрения исследователей. И поэтому представляются заслуживающими внимания и публикации не только доказательства, но и гипотезы и предположения искусствоведа — специалиста, настроившегося на определенный диапазон творческой индивидуальности изучаемого им мастера. Время покажет, чем они обернутся, эти фантазии исследователя, — находками или ошибками.

Для одной из выставок в Доме писателя из фондов Государственного литературного музея был извлечен портрет М. Ю. Лермонтова. Правда, специалисты-литературоведы спорят еще, Лермонтов ли изображен на нем. Однако неизвестен и художник. Мало кто может заподозрить здесь автора «Головы сына» и «Кружевницы», но, принимая во внимание краткий период во второй половине 1830-х годов, когда стареющий Тропинин обнаруживает неожиданный возврат к романтизму 1810-х годов, стоит внимательнее отнестись к такой возможности.

Когда-нибудь, быть может, удастся поставить этот портрет рядом с затерявшимся в частных собраниях романтическим портретом Джона Филда, с портретом Артари из Калининской картинной галереи[59], таким близким к лермонтовскому своей живописной гаммой, с молодым гусаром Мосоловым на портрете Ивановской картинной галереи и гитаристом П. М. Васильевым, портрет которого находится в Ленинграде, в Русском музее.

Когда-нибудь, наверное, удастся собрать вместе портреты А. Н. Майкова, С. И. Гагарина, А. С. Долгорукова, М. Г. Павлова, Е. П. Ростопчиной и других близких знакомых Лермонтову лиц, позировавших Тропинину. И тогда, может быть, не покажется неуместным нахождение среди них портрета самого Лермонтова. Скорее удивит его отсутствие — так близок был московский круг общения художника и поэта.

Велика радость находок, но и горечь ошибок долго дает себя чувствовать. В течение десятилетий иногда действуют ошибочные сведения, попавшие в печать, множа и усугубляя ошибки бесчисленными повторениями. Так, в последний опубликованный список произведений В. А. Тропинина попала весьма слабая копия грёзовской картины «Девочка с собакой», на обороте которой очень правдиво выглядела надпись, подтверждающая авторство Тропинина и сообщающая имя изображенной девочки. Среди произведений Тропинина находится в списке и «Странник с палкой» Ульяновского областного художественного музея — чья-то ученическая работа.

По недоразумению попала в раздел произведений, ошибочно приписываемых Тропинину, «Прачка» Киевского музея русского искусства. Маленькое полотно это, имеющее подпись художника и дату — «1855 год», свидетельство по-прежнему виртуозного мастерства и тонкого чувства цвета, не изменявшего Тропинину до последних лет.

В то же время «Четыре евангелия» из собрания Н. А. Арнинг, включенные в основной список, на поверку оказались работой совсем другого мастера. И верно, это не единственные ошибки!

Однако во сто раз горше пройти мимо подлинной вещи. Ф. Е. Вишневский, покупая в свое время портрет Мочалова, отказался от парного к нему женского портрета, усомнившись в авторстве Тропинина, редко работавшего акварелью. Сколько раз вспоминал он потом с огорчением упущенный и, возможно, навеки утерянный портрет!

Пока еще нет сколько-нибудь весомых доказательств, поддерживающих чисто интуитивное желание приписать Тропинину два великолепных женских портрета — роковой красавицы Авроры Демидовой, урожденной баронессы Шернвальд, находящийся в Свердловской картинной галерее и числящийся работой К. Брюллова, а также Веры Ивановны Анненковой из Харьковского художественного музея. Оба они много прибавили бы к галерее парадных портретов художника 1830–1840-х годов.

Не прибавит ли к наследию Тропинина и внимательное изучение портрета А. О. Смирновой-Россет в костюме итальянки из Северо-Осетинского художественного музея, считающегося здесь работой Кипренского. Рисунок его, сделанный рукой Тропинина, хранится в Третьяковской галерее.

В архиве Музея им. А. А. Бахрушина, куда поступили бумаги последней наследницы Тропинина, С. П. Бараш, есть список работ художника, видимо назначенных к продаже, так как против каждой из них проставлена стоимость.

В перечне значится картина «Старушка», оцененная в 500 рублей, что в два раза больше стоимости «Кружевницы», оцененной лишь в 250. Можно предполагать, что картина «Старушка» была более значительным для художника, а возможно, и большим по размеру произведением, чем повторение популярной «Кружевницы». В другом списке, частично повторяющем те же сюжеты, появляется новое название — «Старушка задумалась», видимо относящееся к той же картине, которая в первом списке была оценена в 500 рублей.

Пока претендовать на это название может только одно полотно, находящееся в московском частном собрании. Оно принадлежало некогда артисту Малого театра Калужскому (Лужскому).

На большом холсте мы видим более чем скромную обстановку одной из задних комнат с белеными стенами, дощатым полом, простой мебелью. Старушка, совсем дряхлая и больная, сидит, видимо, в своем любимом уголке. Она только что чинила белье и устало опустила на колени правую руку. На круглом столике подле нее — снятые очки, чашка, стаканчик для лекарства, корзинка с нитками и вязаньем, ножницы. Позади, в глубокой нише окна, — остывший самовар. На противоположной стене зеркало в глубокой золоченой раме отражает художника, сидящего спиной к зрителю перед своим мольбертом; на мольберте овальный портрет молодого человека.

Старушка не смотрит на зрителя, ее опущенных глаз не видно.

Белые стены, белая кофта, белый платок на голове женщины, белая ткань починенного белья, белая же чашка с едва заметным цветочным узором. Почти одними белилами изображен в висящем на стене зеркале и художник в домашнем халате, белой рубашке, в ночном колпаке, перед белым грунтованным холстом. Очень слабо поблескивает желтая медь самовара и отвечающая ему с другой стороны потускневшая рама зеркала. В завязке у ворота кофты и в полосках лежащего в корзине вязанья видны так хорошо знакомые по картинам Тропинина почти неразличимые на расстоянии ярко-красные и изумрудно-голубые мазочки чистого цвета, которые гасят самостоятельное звучание красновато-коричневой юбки и синего передника. Белильными оживками, совсем как в полотне «Старик, обстругивающий костыль», переданы глубокие морщины, которыми в беспорядке изрыто старческое лицо и слабые руки. С помощью таких же тонких белильных прописей, проложенных ровно, будто по линейке, поверх широко подмалеванного нижнего слоя краски, изображена прозрачная ткань собранной у ворота кофты.

Портрет этот читается эпилогом жизни изображенной старой женщины, жизни простой и бесхитростной, прошедшей в труде и заботах о близких. Он как бы олицетворяет исполненный до конца долг. По величественной простоте сочетания белого, красновато-коричневого и приглушенно-синего, по строгой уравновешенности частей в нем есть что-то классическое. «Задумавшаяся старушка» может служить последней вехой, обозначившей эпоху первой половины XIX столетия в русской живописи, и вместе порогом нового ее этапа — искусства критического реализма. Она могла быть написана только русским мастером и только в середине 50-х годов прошлого века.

Был ли это Василий Андреевич Тропинин? Владельцы утверждают, что подпись его была на полотне до последней чистки картины, проведенной домашними средствами. Специалисты же сомневаются, ссылаясь на недостаточный профессионализм в построении перспективы интерьера, на несвойственную якобы Тропинину гамму. Портрет ждет еще специального исследования, как и весь период позднего творчества художника в 1850-е годы.

В следующее пятидесятилетие новая реалистическая живопись уже полностью набрала силы, обозначив яркий расцвет отечественного искусства, которое вызрело в классах Училища живописи под опекой патриарха московских художников Василия Андреевича Тропинина и резко противостало лелеемому Академией художеств ложноклассическому направлению. Как и Тропинин после освобождения от крепостной зависимости, молодые художники в 1863 году отмежевались от чиновничьего академического уклада, не побоясь всецело опереться на общество, которому намеревались служить своей кистью. Они не ошиблись. Все сколько-нибудь передовое в русском обществе приветствовало их, оказывало поддержку их демократическому, глубоко идейному искусству.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.