Абастуман и Гагры. 1903
Абастуман и Гагры. 1903
Новый, 1903 год мы встретили в Киеве.
Я негодовал на «Новое время». Сотрудники его М. Иванов и Н. Кравченко писали фельетоны об искусстве[316]. Оба были нетерпимы, мало понимали происходившее в художестве того счастливого времени, злобно кидались на все и на всех.
В конце января нового года я с женой уехал в Абастуман через Москву — Тифлис. В Москве шумели Леонид Андреев, Горький. Леонид Андреев не казался мне большим талантом. Искусственное, надуманное мешало ему стать в уровень с теми, с кем любил он фигурировать: с Шаляпиным, с Максимом Горьким, достигшим к тому времени полного развития своего дарования.
Увидел в Художественном театре «На дне». Новизна темы, красочный быт, отличная передача пьесы, Москвин — Лука — мужик лукавый, балагур, себе на уме, как-то по своему, по-мужицки, хитро ладивший с Богом, Качалов — Барон, Книппер — Настенька с ее рыцарем Гастошей… Чтобы оценить тогда Горького как сценического писателя, надо было посмотреть пьесу у Станиславского. Тогда Художественный театр казался уголком новой, еще невиданной, несуществующей жизни, где не было актеров, были люди, хорошие и худые — всякие люди.
Приехав в Абастуман (в который раз, я и счет потерял), я застал половину орнаментов законченными. Церковь, благодаря золотой инкрустации по белой, как бы слоновой кости стене, становилась нарядной, «пасхальной». На другой день я принялся за работу, но только что вошел во вкус, как получил телеграмму из Гагр, куда меня приглашала приехать принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская, тогда председательница Общества поощрения художеств.
Была зима. На Черном море, по которому мне надо было плыть до Гагр, были штормы. Пароходы от Батума до Новороссийска совершали неправильные рейсы, и все же ехать было надо.
Телеграфировал, что выезжаю тогда-то, и, через несколько дней, пустился «по морю, по океану в царство славного Салтана», мечтая, когда же наступит конец моим скитаниям…
Волею Нептуна проплавал по морю вдвое больше положенного. Шторм не дал мне высадиться у Гагр, проехал до Новороссийска, и лишь на обратном пути, с огромными трудностями, мне удалось попасть на берег.
Гагры — высочайший каприз, вызванный ловкими людьми в воображении предприимчивого, беспокойного Принца Александра Петровича Ольденбургского. Врачи уверили Принца, что лучшего климата для санатория зимнего и летнего не найти не только на Черноморском побережье, но и в целом свете. Доверчивый, безукоризненно честный, безалаберный и чрезмерно деятельный Принц во все поверил. Добыл денег, что-то много, говорили, миллиона четыре, и принялся за дело. Оно закипело.
Принц бросил Петербург и с преданной, умной своей супругой перебрался на зиму в Гагры, стал творить там чудеса. Гостиницы, парки, дворцы вырастали там, как по волшебству. Одновременно вырубали окрестные леса, где в болотах оказалась малярия, кавказская лихорадка (в образцовом-то курорте!). Но Принц не унывал. Уныние вообще не было ему свойственно. Его обманывали, обманщики попадались, их гнали вон «в 24 часа», работа снова кипела с новыми людьми.
Однажды ему доложили, что в двух шагах от его резиденции (он жил в гостинице, прежде всего выстроенной) нашли руины древней базилики, якобы сооруженной Св. Ипатием — просветителем Гагр в первые века христианства[317], что места те некогда посетил Иоанн Златоуст и прочее, и прочее… Все было так интересно, а главное «бесспорно» и фантазия принца закипела в ином направлении…
Было решено восстановить базилику. Это не было трудно: она была невелика. Соорудили в ней какой-то якобы примитивный иконостас из местного камня. Оставалось написать в иконостас образа. Кто-то сказал, что где-то близко, на Кавказе работает сейчас Нестеров. Справились — в Абастумане. Послали телеграмму туда.
И вот, преодолев морскую стихию, я предстал перед ясные очи принца и принцессы Ольденбургских, таких любезных, простых, быть может, самых «демократических» из всех принцев вселенной.
Мне была показана новая Ницца — Гагры и базилика Св. Ипатия Гагрского, объяснили мне цель приглашения. Я должен написать образа для «примитивного» иконостаса, их четыре и еще Царские врата…
Внимание и любезность хозяев чрезвычайны. Как гостя, меня приглашают к Высочайшему столу, я живу в той же гостинице, где живут Августейшие хозяева, а шторм тем временем не только не унимается, не утихает, а все увеличивается…
И вместо одного-двух дней я живу в Гаграх чуть ли не неделю. Скука страшная… По вечерам все приближенные их Высочеств собираются у них в комнатах, затевают от скуки шарады и другие игры.
Я к подобного рода играм туп невероятно, о чем с полным простодушием и заявляю. Меня от них освобождают, я провожу время с Принцессой в разговорах об искусстве, литературе, театре. Собеседница моя не чужда всего этого, ведь не даром она дочь Великой Княгини Марии Николаевны — покровительницы искусств, бывшего президента Императорской Академии художеств…
Однако всему наступает конец. Утром мне говорят, что часа в 4–5 должен из Одессы в Батум пройти «Пушкин», что шторм становится меньше. Есть надежда, что пароход остановится для принятия почты в открытом море и тогда… Ну посмотрим, что тогда.
Уже стемнело, когда показался «Пушкин». Пустили сигнальную красную ракету, чтобы тот остановился. Последовал ответ, что почта будет принята. Дали знать мне, что, если я желаю, могу ехать вместе с почтой на большой фелюге.
Я откланялся Августейшим хозяевам и отправился с багажом к морю, к пристани, откуда должна была отплыть наша фелюга. Там все было готово. Собралась толпа. Матросы, какие-то турки, просто зеваки. Прибыл и юноша-почтальон со своим кожаным мешком с почтой…
Из разговоров чувствовалось, что наше путешествие рискованное. Огромные волны вздымались, разбиваясь о скалы, накатываясь на песчаный берег. Юноша-почтальон без признаков какого-либо страха собирался в путь. Дело было за мной. Что же, — чему быть, того не миновать. Я тоже готов отправиться к «Пушкину», пускавшему время от времени нетерпеливые красные ракеты.
Погрузили в фелюгу почту, положили и мой багаж. Влезли в нее с десяток здоровенных турок, взялись за весла, было предложено и мне с почтальоном влезть туда же. Влезли, сели.
Матросы и турки, что остались на суше, взялись за корму фелюги и ждут, когда большая волна накатит на берег, когда наша ладья очутится в воде, и вот тогда-то дружно с гиканьем оттолкнут ее от берега, а там — Божья воля. Огромная, как гора, волна набежала, раздались дикие крики, и мы полетели куда-то вверх, высоко, высоко, нырнули в бездну, опять взлетели вверх и очутились в открытом море, среди разъяренной стихии…
Этот момент был незабываемый. Страх потерять жизнь, потерять все исчез. Какая-то необъяснимая отвага охватила душу. И мы летели, не говоря ни слова… Турки напряженно внимательно работали огромными веслами, и мы ближе и ближе подходили к «Пушкину».
Вот мы у его борта, спускают веревочную лестницу. Юноша-почтальон отважно ловит ее, поднимается на борт. Турки подают почту, мой скарб, а потом и я, ничтоже сумняшеся, ловлю лестницу и карабкаюсь по ней на борт парохода.
«Пушкин» дал сигнал к отплытию. Нашу фелюгу уже отнесло далеко в сторону, «Пушкин» пошел к Батуму.
На пароходе много было больных. Я морской болезни подвержен не был, сейчас же устроился в своей каюте и крепко заснул.
Через полтора суток мы благополучно прибыли в Батум, а оттуда я через ст<анцию> Михайловскую-Боржом вернулся в Абастуман, где немало поволновались за «отважного мореплавателя». Так кончилась моя первая поездка в Гагры, мое знакомство с принцами.
Надо спешно начинать работать: упущено так много драгоценного времени. Опять пошли рабочие дни, они сменялись субботними или воскресными поездками за пределы Абастумана. Мы радостно выезжали из нашего ущелья. Перед глазами на много верст расстилалась долина, видны были ближние и дальние горы. Мы отдыхали на солнце, оно так щедро разливало свои лучи по широкому простору берегов Рионы и Куры.
Налюбовавшись, отдохнувши, мы снова ехали в свой мрачный коридор. В свободное время читали. Я выписывал только что появившийся перцовский «Новый путь»[318], где тогда группа интересных писателей с Розановым[319] во главе, казалось, найдет новый путь к познанию России, россиян, их скрытых дум, заветных чувств, мыслей. Откроет тайну, давно утерянную, как любить Божеское и человеческое.
Тогда же мы прочитали трилогию Мережковского[320]. Темы этих новых творений указывали на образованность и вкус автора… Правда, подход к темам был более научно-философский, чем художественный. Художественность была самой слабой стороной романов. Хороши характеристики самого Юлиана, Леонардо, Рафаэля, Микеланджело, но действия, жизни, страсти, искренности — нет и следа. Толпа Мережковского ходульна и банальна. Там, где автор должен показать себя как художник, он бездарен, скучен до утомления. Его спасает начитанность, умение пользоваться материалом библиотек, Ватиканской и других, и новизна тем. Это не художественные произведения, не поэмы, а научно-археологические исследования. Вся трилогия Мережковского менее талантлива, хотя, быть может, замысловатее «Камо грядеши» мастеровитого Генриха Сенкевича.
Комиссия по осмотру купола церкви была собрана, был и строитель ее Симансон. Все высказывались весьма туманно, а старый придворный Симансон уклончиво заметил, что сейчас что-либо сделать с заново перекрытым куполом «трудно». На этом и разошлись. У меня же на этот счет была уже своя думка.
В марте мы уехали в Киев. Там пришлось мне расстаться с моей прекрасной мастерской, так как дом, где мы жили, был продан и новый хозяин хотел сам занять нашу квартиру. Начались поиски новой квартиры. Дело было спешное. Искали там же, в Липках, поближе к институту. Кое-как остановились на одной. Мастерская — окнами на север, с низкими потолками, но иного выхода не было. Переехали. Там я и окончил свою «Святую Русь». Там прожили мы до своего отъезда из Киева на жительство в Москву, в 1910 году.
Необходимо было ехать с докладом в Петербург. Великому Князю было теперь не до купола, не до нас с Симансоном (были юбилейные дни основания Петербурга). Однако, несмотря на это, в мае я был в Петербурге, видел своего патрона, мой проект относительно купола был одобрен, и я выехал в Ялту.
Там мы с женой пробыли недолго, встретили в Алупке Виктора Михайловича Васнецова, я проехал дальше в Гагры, где был принц Ольденбургский один. Принят я был любезно, и от имени принцессы мне было передано разрешение написать свои образа в «архаический» иконостас базилики не на месте, а на медных досках, что очень упрощало дело, и мы с ближайшим пароходом уехали в Батум — Абастуман.
Работы без меня шли вяло. С моим приездом все ожило, все подтянулось.
Начался лечебный сезон, музыка во второй роще. После тяжелого рабочего дня плохо гулялось мне, не то было в голове. Святые угодники, мученицы неотступно следовали за мной.
Однажды неожиданно явился к нам М. Горький[321] с женой — Екатериной Павловной и со свитой, из которой помню только одного — редактора «Знания» Пятницкого.
Горький выглядел отлично, он загорел, поправился, был в хорошем настроении.
Я предложил ему осмотреть церковь. Мы поднимались по лесам в самый купол. Алексей Максимович хвалил церковь, хвалил, казалось, искренне. Особенно понравилась ему «Св. Нина», незадолго перед тем написанная мной на одном из пилонов храма. Лицо Нины было не совсем обычно. Написал я его с сестры милосердия Петербургской Крестовоздвиженской общины, приехавшей отдохнуть, подышать абастуманским горным воздухом, подмеченной где-то в парке моей женой.
Сестра Копчевская (так звали мою «Нину») действительно обладала на редкость своеобразным лицом. Высокая, смуглая, с густыми бровями, большими, удлиненными, какими-то восточными глазами, с красивой линией рта, она останавливала на себе внимание всех, и я, презрев туземных красавиц, кои не прочь были бы попозировать для излюбленной грузинской Святой, познакомился с сестрой Копчевской и написал с нее внимательный, схожий этюд. Он и послужил мне образцом для моей задачи.
Этот же этюд пригодился мне еще однажды: я ввел это оригинальное лицо в толпу своей «Святой Руси». Она изображена на заднем плане, в белой косынке своей Общины.
Горький высказал сожаление, что церковь эта не в столице, а где-то в далеком Абастуманском ущелье. Настоятель церкви показал нашему гостю церковные богатства, принесенные в дар Высочайшими особами. После осмотра все отправились к нам завтракать, говорили о текущих событиях в столице, в России.
Горькому, по его словам, тогда не работалось. Путешествовал он для укрепления здоровья.
Часов в шесть Алексей Максимович и его спутники собрались на нашем балконе к обеду. К этому времени весть о том, что в Абастуман приехал Горький, облетела все ущелье. Местные жители и «курсовые», приехавшие в модный тогда курорт из Тифлиса, узнав, что Горький у нас, к концу обеда собрались у нашей террасы. Барышни, студенты сначала робко, а потом смелей и смелей стали выражать свои чувства, бросать на террасу цветы. По желанию Алексея Максимовича пришлось опустить занавеси. Несмотря на эту меру толпа росла, к вечеру восторженная молодежь закидала нашу террасу букетами жасмина.
Горький к тому времени уже был пресыщен. Все эти знаки подданничества больше не занимали его. В ту же ночь путешественники покинули Абастуман, через Зекарский перевал уехали в Кутаис. Отклики на его пребывание в Абастумане оставались еще долго. Абастуманцы внимательно следили по газетам за его триумфами.
Я же с Горьким после того больше не встречался никогда[322]…
В те дни умер знаменитый папа Лев XIII. Главой католической церкви был избран некий Кардинал Сарто. Род его не был славен. Говорили, что один из синьоров Сарто был не очень задолго перед тем сапожником. Однако добрый старичок Сарто под именем Пия Х-го оставил по себе хорошую память.
В конце августа я выехал в Гагры, чтобы поставить в иконостас базилики написанные за лето образа. Чудная дорога, голубое тихое море. Все чары благодатного юга сопутствовали мне. В Гаграх я не нашел своих заказчиков. Они были еще на севере. Поставив образа, я тотчас же уехал в Киев, с тем, чтобы через месяц вернуться в опостылевший к тому времени Абастуман, куда мною был приглашен А. В. Щусев осмотреть протекавший купол.
Дело оказалось легко поправимым. В куполе до и после перекрытия его вокруг креста оставалось пространство достаточно большое, чтобы через него дождевая вода и талый снег могли проникать внутрь и впитываться в пустотелый кирпич. В нем теперь скопилось много воды, она давала сырость, мешавшую росписи церкви.
Щусев своим молодым чутьем скоро напал на причину всех бед и предложил прежде всего выпустить накопившуюся воду, пробив пустотелый кирпич внутри купола. Затем, заделав пробоины кирпича, он приказал сделать воронку из красной меди, плотно облегавшую стержень креста, и залить крест свинцом. Таким образом, доступ влаги в купол был прекращен.
Задача была выполнена прекрасно. Купол начал мало-помалу просыхать и скоро стал пригодным к росписи. То, чего долго не могли сделать опытные архитекторы, удалось легко достичь талантливому молодому их собрату.
Щусеву церковь и ее роспись понравились. Пробыв несколько дней, он уехал в Киев, где под его руководством шли работы по орнаментации трапезной Лаврской церкви…
Глухота и головные боли у моей дочери не прекращались, и я отправил ее с сестрой в Петербург, а сам в конце сентября снова уехал в Абастуман.
От Одессы в тот раз ехал на отличном новом пароходе «Принцесса Евгения Ольденбургская». В Новороссийске на пароход села сама принцесса, имя которой носил наш пароход.
Парадная встреча. Я старался не показаться на глаза высокой путешественнице. Так ехали мы до Гагр, где, по случаю приезда принцессы, пушечные салюты и прочее.
Вернувшись в Абастуман, получил от принцессы, видевшей мои образа, телеграмму:
«Возвратясь вчера в Гагры, спешу послать Вам мою искреннюю благодарность за Вашу великолепную работу икон для Гагрской церкви. Поистине художественное изображение Святых ликов невольно переносит в глубину седой древности и наполняет душу зрителя тем невыразимым восторгом, коим полна была душа художника в момент творческого вдохновения. Горячо благодарю Вас также и за великолепный дар церкви, исполненный искусными руками Вашей супруги.
Евгения, Принцесса Ольденбургская».
И Гагры остались где-то позади…
В начале ноября я вернулся через Москву в Киев. В Москве смотрел в Художественном театре «Юлия Цезаря». Вспоминались мейнингенцы[323]…
Узнал об уходе с Передвижной Остроухова, Ап<оллинария> Васнецова, Первухина, Иванова, Архипова, Степанова, Виноградова[324]… Народ даровитый, полный сил. Я еще числился передвижником, не было достаточно повода их покинуть, выходить же — за компанию — не стоило.
Тяжело захворал Серов. Счастливая операция спасла жизнь даровитому художнику[325].
В Киеве я написал две-три небольших картинки из соловецких воспоминаний[326], готовил последние эскизы для Абастумана.
В Петербурге открылась Васнецовская выставка. На ней впервые появились признаки охлаждения общества к любимому прославленному мастеру.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.