Глава 13 1842 – 1846

Глава 13

1842 – 1846

В течение 1842 года Россини работал над тем, чтобы вернуть лицею «Комунале» его былую славу. Он поручил скрипичную школу суровому Джузеппе Манетти, фортепьянную – Стефано Колинелли, которого Гиллер называл лучшим пианистом Италии, школу кларнета – своему другу Доменико Ливерани. Но главная проблема оставалась нерешенной: в школе не было подходящего преподавателя контрапункта и композиции, пост которого предусматривал практически полномочия директора. Россини первоначально предложил этот пост Меркаданте, который принял его. Затем возникли слухи о том, будто Меркаданте предложили пост директора Сан-Пьетро-а-Майелла в Неаполе, представлявший собой более внушительную должность. И в тот день, когда Меркаданте обещал приступить к исполнению обязанностей в Болонье (1 октября 1840 года), от него было получено письмо, сообщавшее о том, будто «непредвиденные и важные семейные обстоятельства и личные дела» вынуждают его вернуться в Неаполь. Разгневанная «Гадзетта ди Болонья» бросилась в атаку на Меркаданте, обвиняя его в нечестности и отсутствии прямоты. Россини написал маркизу Карло Бевилакуа ¹ : «Ваше превосходительство может судить о степени моего изумления и негодования!»

Затем Россини попытался пригласить Джованни Пачини, но тот ответил, что не в состоянии принять на себя такую ответственность. В октябре 1841 года, примерно в то время, когда в Париже впервые исполнили «Стабат матер», Россини предложил Доницетти пост директора лицея и должность дирижера капеллы в Сан-Петронио. Доницетти отказался принять предложение, скорее всего, из-за того, что его гордость была уязвлена тем, что он оказался третьим, кому сделали это предложение, а не потому, что не хотел быть связанным с Болоньей. Они вернутся к этой теме в марте 1842 года.

Хотя слухи о реакции публики на россиниевскую «Стабат матер» распространялись повсюду, гарантируя всемирную славу этой «неготовой для исполнения» музыке, сам Россини еще не слышал ее исполнения. Когда предложили исполнить ее в Болонье, он не только принял самое активное участие в организации, но потребовал, чтобы все исполнители принимали участие бесплатно, с тем чтобы весь доход от продажи билетов пошел в фонд строительства дома для престарелых музыкантов ² . Ему помогал комитет, состоящий из известных болонцев. Первоначально планировалось исполнить «Стабат» в лицее, но затем решили там только репетировать, а представление устроить в Аркиджинназио, красивом большом здании с подходящим залом. 16 февраля 1842 года Доницетти написал своему другу Антонио Дольчи в Бергамо: «Россини написал мне и пригласил в Болонью, чтобы дирижировать его «Стабат», предоставляя в мое распоряжение свой дом, свое будущее и свою жизнь. Подумай только, какое это почетное предложение. Примет участие сотня, если не более, певцов... «Стабат» состоится 17 или 18 [марта]...»

Из четырех солистов двое были профессионалами – Клара Новелло, молодая английская сопрано итальянского происхождения, и русский тенор Николай Иванов, и двое – талантливыми любителями – Клементина Дельи Антони и близкий друг Россини граф Помпео Бельджойозо, брат которого Лудовико приехал вместе с ним из Милана и пел среди теноров в хоре. В хор входило несколько известных певцов, наиболее знаменитым из которых был бас Карло Дзукелли, а также молодая девушка из Читтади-Кастелло, ставшая впоследствии знаменитой Мариеттой Альбони. Аккомпанирующий оркестр включал в себя фаготиста Джованни Андре; контрабасиста Луиджи Бартолотти; трубача Гаэтано Брицци, о котором Доницетти сказал, что в день Страшного суда Вечный отец призовет его, чтобы пробудить мертвых; гобоист Бальдассаре Ченторини; флейтист Доменико Джилли; скрипач Джузеппе Манетти; виолончелист Карло Паризини; виолончелист Карло Савини, любитель, которого Россини привлек к участию после того, как ему не удалось убедить Джованни Витали из Асколи-Пичено исполнить партию первой виолончели; скрипач Франческо Скьясси и кларнетист Серафино Веджетти. Россини попросил Стефано Голинелли играть на репетициях на фортепьяно, но тот отказался. Тогда Россини написал ему: «Мой дорогой друг, я не верю в твои болезни, не принимаю твой отказ и требую, чтобы сегодня утром ты пришел на репетицию, где я лучше, чем любой врач, смогу оценить твое состояние. В моем положении мне нужны таланты и добрые друзья; ты являешься и тем и другим, поэтому не можешь покинуть меня, даже если твоя жизнь окажется поставленной на карту. Я предъявляю к тебе большие требования, потому что велика любовь, которую я питаю к тебе...» Голинелли принял участие.

Более семидесяти инструменталистов составили оркестр; число хористов составляло от восьмидесяти до девяносто пяти певцов. По желанию Россини места на последнюю репетицию (17 марта) предназначались для учащихся лицея и родственников исполнителей. Но, когда ему сказали, что другие тоже желают присутствовать, он согласился, чтобы им продали билеты, таким образом увеличивая фонд дома для престарелых; после того, как состоялось три исполнения, общий итог составил 1 306 31 скуди (около 4125 долларов), цена билета была установлена в один скудо.

Доницетти приехал в Болонью из Милана, где он присутствовал на премьере вердиевского «Навуходоносора» в «Ла Скала». Он счел, что репетиции «Стабат матер» продвигаются весьма успешно. Заслуживающий доверия Аннибале Габриелли (внук зятя Доницетти) пишет, что в день последней репетиции пришел больной и до этого времени не появлявшийся Россини, он сжал руку Доницетти и громким, взволнованным голосом произнес: «Синьоры, позвольте представить вам Гаэтано Доницетти, я вверяю ему исполнение «Стабат» как единственному человеку, способному дирижировать ею и интерпретировать ее так, как я создал».

«Стабат матер» исполнялась в Аркиджинназио под управлением Доницетти 18, 19 и 20 марта. Первое исполнение было назначено на восемь тридцать вечера. У стен Аркиджинназио собралась огромная толпа; в зале более 650 обладателей билетов разразились бурными аплодисментами при появлении Доницетти, а затем погрузились в полное молчание, слушая музыку Россини. Вечер стал подлинным триумфом для всех, принимавших в нем участие. 20 марта Доницетти написал своему неаполитанскому другу Томмазо Персико: «Сегодня мы готовимся к третьему, и последнему, исполнению. Восторг публики невозможно описать. После последней репетиции, которую Россини провел при свете дня, его сопровождала домой, издавая крики приветствия, толпа более пятисот человек. Те же восторженные приветствия под его окнами в первый вечер, хотя его и не было в комнате. И вчера то же самое. И Ла Новелло, и Иванов, и любители Дельи Антони и граф Помпео Бельджойозо из Милана, и я – все мы были потрясены обрушившимися на нас аплодисментами, криками, стихотворениями и всем прочим».

Дзанолини, заметивший, что Россини стал чрезмерно чувствительным и малейшие события могли вывести его из равновесия, так написал о последнем исполнении: «...вечером двадцатого, когда исполняли «Стабат», он вместе с несколькими близкими друзьями, чтобы избежать жары в зале, оставался в хорошо проветриваемом соседнем помещении. Один из друзей достал газету и прочел фрагмент, в котором о музыке, поднимавшейся в этот самый момент прямо к небесам в сопровождении небывало громких аплодисментов, отзывались в оскорбительном тоне. Все, включая Россини, засмеялись, но затем он, охваченный противоречивыми чувствами, задрожал и покрылся потом, но мало-помалу его состояние улучшилось, так что, когда последний номер был повторен, он смог ответить на вызовы публики; он вышел в зал, поднялся на помост, обнял и расцеловал Доницетти, за счет которого был готов отнести большую часть успеха «Стабат». Тем временем люди на площади выкрикивали имя Россини. Из окна Аркиджинназио объявили, что великий маэстро нездоров, и аплодировавшая толпа разошлась...

Полностью оправившись от внезапной слабости, абсолютно удовлетворенный огромным успехом «Стабат», Россини с радостью принял приглашение от друзей и в тот же вечер отправился в дом (получивший после перестройки его имя), где устроили ужин в его честь. Новость распространилась по городу, и веселый праздничный банкет сопровождался городским оркестром и аплодисментами огромной толпы, хотевшей видеть великого маэстро. Россини вышел на балкон, чтобы поблагодарить музыкантов и аплодирующих, которые еще громче закричали «вива» и затем, счастливые и довольные, разошлись. Он тоже чувствовал себя счастливым и довольным и произнес слова, шедшие из самой глубины сердца и показавшие, как он растроган и благодарен таким доказательствам уважения и сердечной привязанности: никакая болезнь, говорил он, не сможет заставить его покинуть Болонью, болонцы – его земляки, братья, любимые друзья, с которыми он никогда не хочет разлучаться, в обществе которых он хочет провести старость, как провел когда-то юность».

Зять Доницетти, Антонио Васселли, очевидно, предсказывал, что Доницетти заработает немного своей дирижерской работой в Болонье. Так как в письме, написанном ему из Вены 4 апреля 1842 года, Доницетти скажет: «Знаешь ли ты, что Россини подарил мне четыре [бриллиантовые] запонки за то, что я дирижировал «Стабат»? Если оценивать их стоимость, прав будешь ты, но если подумать о том, кто их подарил, прав я. Понимаешь? Если бы ты только видел, как он плакал, прощаясь со мной!» Россини назвал Доницетти «единственным маэстро в Италии», который знает, как дирижировать его «Стабат», как он этого хочет»; 24 апреля 1842 года он написал Анджело Ламбертини, директору «Гадзетта привиледжата ди Милано», что он очень благодарен «превосходным исполнителям, и особенно Доницетти», оказавшему ему огромную услугу благодаря своему уму и энергии. «Состояние здоровья не позволило мне дирижировать «Стабат»; а в этом случае, кто мог это сделать лучше, чем он?»

Россини не хотел выпускать Доницетти из своих рук: его ум и энергия могли хорошо послужить Болонскому лицею. В письме Персико, уже цитировавшемуся выше, Доницетти написал: «Россини осаждает меня и соблазняет предложениями принять пост директора лицея и капеллы [Сан-Петронио] здесь. Если мне это не понравится, я смогу покинуть пост, когда пожелаю. Отпуск дважды в году. Что мне сказать?» Какие-то переговоры, несомненно, велись до отъезда Доницетти из Болоньи, так как 12 апреля Россини послал ему в Вену следующее письмо:

«Мой дорогой Доницетти, посылаю вам некоторые исправления, сделанные маркизом Бевилакуа на оставленной у меня странице. Умоляю вас рассмотреть их, но не считать их окончательными. Поскольку вы сказали, что хотите давать уроки гармонии, вышеупомянутому маркизу пришло в голову, что вы захотите давать и уроки контрапункта, драматической композиции, духовной музыки и т. д. и т. д. Но я ясно помню, что вы не хотите обременять себя схоластической теорией, но желаете взять на себя наиболее интересную часть, и мы совершенно с вами согласны. Если общине придется взять на себя расходы по оплате преподавателя гармонии и контрапункта, вам придется довольствоваться пятьюдесятью цехинами [немногим более 332 долларов] в месяц, но мне хотелось бы, чтобы вы учли, что во время ваших отпусков оплата, какой бы маленькой она ни была, не будет ни уменьшена, ни приостановлена, а это означает, что за те месяцы, в которые вы будете работать, вы получите по семьдесят семь цехинов. Это действительно жалкие гроши, но мы в Болонье!

Шесть месяцев отпуска как условие контракта – чрезмерно большой срок, мне кажется, вполне достаточно четырех с половиной месяцев. Ваше присутствие в Болонье необходимо в середине сентября, в это время происходит прием в лицей и подготовка к открытию школы, которое последует в начале октября; тогда же готовятся к празднику в честь святого покровителя Сан-Петронио; и наконец, это время большого осеннего представления. Если вы станете здесь работать, я гарантирую вам все необходимые отпуска. Я поговорю об этом с сенатором, и в этом деле так же, как и во всем прочем, я буду посредником и уверен, что смогу удовлетворить вас. Не покидайте меня, Доницетти! Чувство благодарности и привязанности, которые я к вам испытываю, стоят некоторых жертв с вашей стороны. Если вы захотите перевести деньги в Болонью, я помогу вам их удачно вложить, и вы со временем обретете щедрое вознаграждение за текущие жертвы. Маркиз [Камилло] Пиццарди с радостью предложит вам свои превосходные апартаменты, о которых я уже вам упоминал, и где вы будете жить, как вы того заслуживаете... Помните, что вам поклоняются в Болонье. Подумайте о том, что здесь можно роскошно жить и на несколько скуди; все обдумайте, решайте и утешьте того, кто имеет счастье называть себя вашим преданным другом. Джоакино Россини».

Похоже, что ответ Доницетти на этот крик души не сохранился. Однако 10 мая 1842 года он написал Джузеппине Аппиани, их общему с Россини другу, что он, в свою очередь, не получил ответа от Россини, который, наверное, был «обижен, раздосадован». За четыре дня до этого он написал Васселли, что болонский вопрос может быть разрешен в течение нескольких дней. «Я все еще жду от него [Россини] писем. Болонья унылый город, мне будет там скучно, но по крайней мере у меня будет место, где отдохнуть. Мысль о том, что я формирую учеников, будет развлекать меня и приносить мне удовлетворение и готовить к менее печальной старости, если я вообще ее достигну. С каждым курьером я жду положительного или отрицательного ответа».

Доницетти вскоре принял в Вене должность придворного дирижера хора и капельмейстера личных концертов Его Императорского Величества императора Австрии. Когда Васселли стал упрекать его в письме за то, что он покинул Италию, вместо того чтобы принять пост в Болонье, Доницетти ответил (25 июля 1842 года): «Упустить тысячу австрийских лир [около 475 долларов] в месяц за ничегонеделание и много месяцев свободы ради того, чтобы зарабатывать пятьдесят скуди, давать уроки в консерватории, руководить ею, дирижировать и сочинять произведения для капеллы, имея всего два или три месяца отпуска! Вот как человек живет при дворе, и я предпочитаю так... изысканно!»

Провалившись в своих попытках привлечь в лицей Меркаданте, Пачини и Доницетти, Россини позволил властям общины назначить Антонио Фаббри преподавателем контрапункта и фактически его директором. Но интерес его к лицею при этом не ослабел. Напротив, его неудача привлечь к руководству им выдающегося музыканта, казалось, еще больше увеличила пристальное внимание, которое он оказывал ему. На школьных торжествах, состоявшихся 15 июня 1842 года, в число исполняемых произведений вошли увертюра к «Эгмонту» Бетховена и хор из «Сотворения мира» Гайдна, музыка, которой побаивались в Италии, считая слишком передовой и немного экзотической, но Россини настаивал на ее исполнении.

В апреле 1842 года Россини опечалила весть о смерти его друга Агуадо. В пятьдесят восемь лет Агуадо отправился из Парижа на свою родину в Испанию, проехав в экипаже шестнадцать миль из Овиедо в Бискайский порт Хихон по дороге, в строительстве которой принимал участие. В пути его захватила буря, преградив дорогу. Он проделал остальное расстояние пешком и пришел в Хихон усталый и замерзший, здесь с ним случился удар, и несколько часов спустя он умер ³ . По просьбе Россини Олимпия написала Эктору Куверу в Париж с просьбой сообщить семье Агуадо о том, что он должен им 50 000 франков, которые занял у Агуадо и которые хочет вернуть им, сняв со своего счета в банке Ротшильда. Кувер воспользовался этим случаем, чтобы передать Ротшильдам все парижские вклады Олимпии; так что с тех пор все финансовые дела супругов Россини вел банк Ротшильда.

В июне 1842 года Россини был произведен Фридрихом Вильгельмом IV Прусским в рыцари недавно учрежденного ордена «За заслуги в области науки и искусства». А в день его именин в 1842 году в Болонье устроили городской фестиваль. Около его дома в полдень запустили гигантский воздушный шар. Когда стемнело, начались великолепные фейерверки, и исполнили «Стабат матер» в переложении для четырнадцати духовых инструментов, выполненном Джованни Андре. Попытка Антуана Оланье опубликовать и исполнить «Стабат матер» Россини-Тадолини запустила такую цепь событий, которая добавила блеску мировой репутации Россини и вернула его к участию в событиях за пределами его дома и к работе в музыкальном лицее. Для него лично эта цепь событий послужила для того, чтобы улучшить все, кроме здоровья. Едва ли следует удивляться, что в 1842 году двадцатидевятилетний Верди напишет своему другу, графине Эмилии Морозини: «Я был в Болонье пять или шесть дней. Я посетил Россини, который встретил меня очень любезно, и его радушный прием показался мне искренним, и я был очень рад. Когда я думаю о том, что живая слава всего мира – это Россини, я мог бы убить себя и вместе с собою всех глупцов. О, это великая вещь – быть Россини!»

Среди почти пятидесяти сохранившихся писем Россини, адресованных Микеле (сэру Михаэлу) Коста, есть одно, написанное 12 сентября 1842 года и отправленное из Болоньи в Лондон, которое ярко отражает эйфорическое состояние души (если не тела), в котором пребывали болонцы, шумно приветствуя «Стабат матер», описанное самим композитором:

«Мой уважаемый друг, это письмо тебе доставит мой очаровательный друг [Доменико] Ливерани. Он выполнил свой долг, приехав, чтобы служить тебе в Великой столице. Теперь твоя обязанность помочь ему заработать немного гиней, в которых он так нуждается!!! Я прошу, чтобы ты воспользовался своей властью и предоставил ему все средства, необходимые для того, чтобы организовать великолепный концерт в разгар сезона. Я также прошу тебя представить его благородным милордам, устраивающим частные музыкальные вечера, которые называют концертами, в которых принимают участие Пуцци и Драгонетти. Он издаст какой-нибудь звук на кларнете или удар, чуждый гармонии или меры. С этим ничего не поделаешь. Пусть только потекут деньги, а я подумаю об остальном... Ты, наверное, сочтешь манеру моего письма странной и немного высокомерной; чего же еще ожидать? Успех «Стабат матер» (непредвиденный) так сильно ударил мне в голову, что я стал владыкой. У тебя чувствительное сердце и деспотический характер, ты всеми командуешь, как же мне не питать надежд по поводу моего бедного Ливерани? Я также рекомендую его мистеру [Бенджамину] Ламли, которого я видел в Болонье. Будь счастлив, прими мои молитвы и верь в мою искреннюю привязанность. Дж. Россини» ⁴ .

15 декабря 1841 года Олимпия в письме Эктору Куверу попросила организовать консультацию у самых знаменитых парижских специалистов по заболеваниям мочеиспускательного канала. Она сказала, что болонский врач готовит суммарное описание болезни Россини за пять лет, начиная с 1836 года. 6 февраля 1842 года она послала сообщение Куверу, явно надеясь, что сможет в ближайшем будущем отвезти Россини в Париж. Однако еще более года Россини чувствовал себя слишком больным, слабым и подавленным, чтобы осуществить это сулящее надежду путешествие. Тем временем ему продолжали оказывать почести. 24 января 1843 года болонский городской совет завершил свое заседание принятием решения установить бюст Россини в лицее. 4 февраля в Пезаро на дом, в котором родился Россини, повесили выгравированную доску и выпустили медаль в ознаменование двух исполнений «Стабат матер» (16 и 17 февраля) в театре «Нуово». 15 марта греческий король Отто даровал ему рыцарский крест Королевского ордена Спасителя.

Тем временем Россини предлагал различные меры, чтобы увеличить скудные средства лицея. 19 марта 1843 года к его друзьям Доменико Ливерани и Карло Паризини в лицее присоединились Донцелли, Дзуккелли, моденский скрипач Сигичелли и оркестр на благотворительном концерте, на котором исполнялась музыка Моцарта. Еще большая сумма была собрана для школы во время полулюбительской постановки россиниевского «Отелло» в театре «Контавалли» 4 мая. Россини, хотя и планировал уехать в Париж, где ему, вполне вероятно, десять дней спустя предстояла операция, тем не менее дирижировал. Три представителя семьи Понятовских ⁵ исполняли главные роли: князь Джузеппе (Отелло), князь Карло (Эльмиро) и княгиня Элиза, жена Карло (Дездемона). Канцону поющего за сценой гондольера исполнил Донцелли. Среди зрителей присутствовали мадам Изабелла Кольбран-Россини и такие знаменитые певцы, как Николай Иванов, Антонио Поджи и его жена Эрминия Фредзолини, Франческо Педрацци, Дзуккелли, Доменико Косселли, Чезаре Бадиали и Дезидерата Деранкур. Россини и главным исполнителям пришлось после оперы выходить множество раз, отвечая на громкие продолжительные аплодисменты.

Получив сообщение от Эктора Кувера о том, что он договорился о консультации с парижскими врачами, Россини и Олимпия, не удовлетворенные длительным и неэффективным лечением болонских врачей, решились, наконец, рискнуть совершить путешествие во Францию с тем, чтобы поступить на лечение к знаменитому хирургу Жану Чивьяле. 11 мая 1843 года Россини нанес прощальный визит в лицей. Была пятница, день еженедельных упражнений студентов. Когда они закончили, он официально поручил руководство учебным заведением на время своего отсутствия Алессандро Момбелли ⁶ , Джузеппе Манетти, Гаэтано Гаспарини и Антонио Фаббри. Затем взволнованно заявил: «День, когда я смогу сюда вернуться, будет самым прекрасным в моей жизни...» На следующий день преподаватели лицея пришли к нему с ответным визитом и с грустью простились с ним.

В семь пятнадцать 14 мая Россини и Олимпия выехали в Париж. Четыре дня спустя Джузеппе Верди писал из Пармы Луиджи Токканьи: «Больше никаких новостей. Разве что на днях через Парму проехал Россини по дороге в Париж. Я, естественно, нанес ему визит». Примерно в это же время Верди написал Изидоро Камбьязи: «Видел высочайшего маэстро, который в скором времени уезжает в Париж, а на обратном пути остановится в Милане». 16 мая Россини были в Турине, затем в бурю переправились через перевал Ченис, это, наверное, напомнило Олимпии подобную бурю, так напугавшую ее, когда она перебиралась через Ченис в противоположном направлении шесть лет назад. 20 мая они прибыли в Лион.

Приехав в Париж 27 мая, Россини и Олимпия сняли квартиру в доме номер 6 на плас де-ла-Мадлен. Они собирались оставаться в Париже до 20 сентября. Сразу же к ним устремился поток посетителей, жаждавших увидеть Россини. Леон Эскюдье писал: «Его дом приобрел вид театрального подъезда. Там постоянно стояла очередь. Не все посетители смогли попасть в квартиру знаменитого композитора». За четыре месяца пребывания Россини в Париже более двух тысяч человек – музыкантов, писателей, дипломатов, художников и других знаменитых парижан и иностранцев – проделали путь к этим дверям. Антуан Эте готовился высекать статую Россини с выполненного с натуры рисунка; Эри Шефер написал его большой портрет маслом. Однако вся эта деятельность происходила в начале и в конце его проживания в Париже: вскоре после приезда доктор Чивьяле запретил композитору любые виды деятельности, включая писание писем и продолжительные разговоры.

Около трех месяцев Россини содержали почти в полной изоляции. Когда Дюпре удалось проникнуть к Россини и он стал умолять композитора написать новую оперу, в которой он мог бы спеть, Россини ответил: «Я пришел на сцену слишком рано, а вы – слишком поздно». В это же время в Париже находились Спонтини, Мейербер и Доницетти ⁷ , и пресса язвительно замечала, что в городе не хватает новых опер, хотя нельзя сказать, что не хватает композиторов. Директор «Опера» хотел почтить приезд Россини гала-концертом, в который вошли отрывки из «Севильского цирюльника», «Отелло», «Осады Коринфа» и «Вильгельма Телля», но Россини не смог прийти. «Ревю э газетт мюзикаль» Шлезингера, все еще не простившая композитору того, что проиграла сражение за «Стабат матер», принялась бранить его за нежелание писать оперы для парижской сцены.

20 июня Россини написал Антонио Дзоболи в Болонью: «Мое лечение медленно продвигается вперед. Я живу, постоянно испытывая лишения. Чивьяле говорит мне добрые слова; поживем – увидим!» 20 августа он сообщает Дзоболи: «Лучше поздно, чем никогда. Я не хотел писать тебе до тех пор, пока не продвинусь в своем лечении, чтобы проинформировать о состоянии своего здоровья. Обстановка в Париже показалась мне ненадежной и работающей против предписанного мне курса лечения; тысяча случайностей и постоянных раздражающих моментов препятствовали прогрессу моего лечения. Но в течение последних трех недель все изменилось, и теперь я с уверенностью могу сказать, что я абсолютно доволен, что приехал сюда для восстановления своего здоровья. В конце сентября я вернусь в Болонью и мы сможем осуществлять наши ежедневные прогулки и есть вкусные tortell?n?[62]».

Леон Пилле, который вскоре должен был стать директором «Опера», умолял Россини представить ему новое произведение, возможно, в августе. «Я слишком плохо себя чувствую, чтобы рискнуть начать писать что-то новое, – ответил ему Россини. – Если вы непременно хотите поставить одну из моих работ в «Опера», я назову вам одну, с которой хотел дебютировать в этом театре, когда осуществлял руководство им, – «Дева озера», которую не удалось поставить в театре «Итальен» удовлетворительным образом, несмотря на достоинства некоторых исполнителей. Я считал эту оперу наиболее подходящей для французской сцены, для нее в большей мере, чем для остальных опер, необходимы ваши большие хоры, великолепный оркестр и прекрасная постановка. В этом смысле я предпочитаю ее «Осаде Коринфа». Я даже попросил Эммануэля Дюпати ⁸ изменить либретто в этом направлении, но мне пришлось отказаться от намерения поставить ее, так как у меня не было певца, который мог бы исполнить партию Малькольма. Теперь, когда в вашем распоряжении есть [Розина] Штольц, вы можете извлечь из этого большую выгоду». Обстоятельства помешали Пилле воплотить в жизнь предложение Россини, в результате длительные, но малоэффективные переговоры привели к постановке на сцене «Опера» в декабре 1846 года курьезного пастиччо из фрагментов из произведений Россини под названием «Роберт Брюс».

Необходимость оставаться большую часть времени в одиночестве и посвящать все утро лечебным процедурам угнетала Россини, сильно страдавшего в это время от мыслей о смерти. Однако его физическое состояние улучшилось настолько значительно, что 20 сентября 1843 года они с Олимпией выехали из Парижа в Болонью. Неделю спустя в Турине он посетил Филармоническую академию. Покинув Турин 28 сентября, он прибыл в Болонью 4 октября и сразу же принялся за дела музыкального лицея. Он стал посещать постановки опер, особенно если предложенное произведение было новым или принадлежало кому-нибудь из его друзей. Одной из первых опер, услышанных им в октябре в Болонье, стала местная премьера вердиевского «Навуходоносора», уже названного «Набукко». В этом же месяце он получил в письме от Мейербера официальное сообщение о том, что в июне он был избран почетным членом Берлинской королевской академии изящных искусств.

В начале 1844 года Россини временно пробудили от творческой летаргии, обратившись к нему с просьбой принять участие в праздновании городом Турином трехсотлетней годовщины со дня рождения Тассо. Взяв за основу «Хор бардов» из «Девы озера», он увеличил его, превратив в своего рода кантату на стихи, написанные по этому случаю графом Джованни Маркетти, литератором из Синигальи, жившим тогда в Болонье. Россини написал новую интродукцию, изменил аккомпанемент и добавил заключительную часть, которую сочли особенно эффектной, когда 10 марта 1844 года новый «Хор» исполнили в большом салоне палаццо Кариньяно в Турине.

Не слишком того желая, Россини снова был привлечен к композиции, когда Трупена, его парижский издатель, приехал в Болонью и пришел к нему весной 1844 года. В 1843 году в Париже Россини узнал, что его друг, болонский композитор Винченцо Габусси, нашел партитуру, написанную Россини (возможно, в 1813-1816 годах) для постановки «Эдипа в Колоне» Софокла в итальянском переводе Джамбаттисты Джусти. Габусси отнес свою находку музыкальному издателю Массе (бывшему помощнику Трупена), который получил от Россини следующую расписку: «Я, нижеподписавшийся Дж. Россини, композитор, уполномочиваю месье Массе опубликовать в любом виде, какой он только пожелает, мою рукопись «Эдипа в Колоне», которую он приобрел у синьора Габусси, а я обязуюсь признать договоренности, которые он может заключить за границей. Джоакино Россини, 28 июня, 1843». Таким образом, Россини старался гарантировать для Габусси получение прибыли от публикации Массе партитуры.

Азеведо утверждает, что случайно найденная музыка «Эдипа в Колоне» была исполнена после написания во время любительского исполнения перевода Джусти. Но когда наследники Джамбаттисты Бодони в 1817 году опубликовали перевод в Парме, Джусти в примечании к нему написал: «Знаменитый maestro d? cappella положил мои хоры на музыку и был за это мною щедро вознагражден. Немного времени спустя я обнаружил, что на многих страницах отсутствует аккомпанемент. Я обратился к нему, он взял страницы назад, и, несмотря на многочисленные требования, которые я предъявлял ему год за годом, я так и не смог получить их обратно...»

Многие детали этого инцидента остаются неясными: почему Россини не вернул Джусти аккомпанемент, который поэт так ждал; почему ни Массе, ни его последователь Брандю никогда не опубликовали партитуру полностью, каким образом Трупена стал обладателем двух хоров. Трупена приехал в Болонью весной 1844 года с целью получить от Россини позволение опубликовать два хора из «Эдипа в Колоне» плюс третий хор, специально написанный для этой цели, с новыми текстами на французском языке. Сначала Россини колебался, посоветовав Трупена держать хоры спрятанными в сейфе. Но издатель представил ему двойной мотив своего предполагаемого действия. Поездка из Парижа в Болонью стоила ему много времени и денег; к тому же Габусси должен получить какое-то финансовое вознаграждение за то, что нашел партитуру. Россини поддался на уговоры, хотя был невысокого мнения о своих ранних хорах, считая их «слишком плохими» для того, чтобы быть изданными. Но он в конце концов уступил настойчивым просьбам Трупена написать своего рода «паспорт» для них в форме нового третьего хора; затем он обратился с анонимной, выраженной в плохих стихах, мольбой к Деве Марии.

Трупена вернулся в Париж, а 22 июня 1844 года Россини подписал и отправил ему копию партитуры третьего хора, которую закончил на вилле Корнетти. У Трупена оказалось три хора, которые он сопроводил французскими текстами: «Вера» Проспера Губо, «Надежда» Ипполита Люка и «Милосердие» (новая музыка) Луиз Коле. Опубликованное Трупена состоящее из трех частей произведение исполнили в первый раз в зале Трупена 20 ноября 1844 года. Дирижировал Огюст Пансерон; Анри Герц аккомпанировал на фортепьяно; хор состоял из двенадцати выпускников консерватории, одну из сольных партий исполнял солист, получивший недавно премию. Среди зрителей присутствовало много музыкальных критиков, а также Адольф Адам, Обер и Фроманталь Галеви. Адам опубликовал рецензию на представление во «Франс мюзикаль», где говорилось, что менее талантливому композитору было бы достаточно одной «Веры», чтобы добиться славы, что «Надежда» заслуживает похвалы своей «величественной открытостью, удачным развитием и прекрасной простотой эпилога», а «Милосердие» дает подтверждение гениальности композитора. Однако Берлиоз в «Журналь де деба» от 6 декабря 1844 года резко и насмешливо отозвался о хорах: «Вера» не сдвинет горы; «Надежда» нежно убаюкала нас, словно колыбельная, что же касается «Милосердия», только что созданного для нас месье Россини, нужно признать, что это не сможет значительно повлиять на рост его основанного на музыке состояния и что поданная им милостыня не разорит его».

В мае 1844 года Россини почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы поехать в Феррару послушать Доменико Донцелли в опере Саверино Меркаданте «Наемный убийца», написанной в 1839 году. Его присутствие в театре вызвало продолжительные аплодисменты. Оркестранты приветствовали его, сыграв между актами увертюру к «Семирамиде», и собирались исполнить под его окнами серенаду, однако в тот день в городе разразилась буря. В Болонье его популярность тоже возрастала: 19 августа 1844 года Костанца Тибальди, дочь тенора Карло Тибальди, написала другу о большом празднике, устроенном в честь его именин: «Оркестр исполнил пять музыкальных фрагментов, четыре из «Стабат» и один из «Вильгельма [Телля]», все кричали «вива Россини», как ты понимаешь. Когда музыка закончилась, был накрыт стол на сорок исполнителей, к ним присоединились [Винченцо] Разори, Гаэтанино, Ливерани (знаменитый композитор и преподаватель лицея) и сам Россини; снова раздавались крики «вива».

28 января 1845 года Россини пишет из Болоньи Верди, находившемуся в Милане и готовившемуся к премьере в «Ла Скала» (15 февраля) своей «Жанны д’Арк». Главная цель письма – заплатить Верди за бравурную арию, написанную им явно по просьбе Россини для Николая Иванова:

«Многоуважаемый маэстро и друг, что можно сказать о моем долгом молчании? Фурункулы, словно гвозди, впившиеся в плоть, покрыли мои ноги и руки, не буду рассказывать о той боли, которую я испытал, только скажу в свое оправдание, что до сегодняшнего дня не мог написать, чтобы должным образом поблагодарить за то, что вы сделали для моего друга Иванова, который чувствует себя счастливым, став обладателем одной из ваших восхитительных композиций, принесшей ему блистательный успех в Парме.

Здесь же вы найдете чек на 1500 австрийских лир (приблизительно 712 долларов), примите их не как плату за ваш труд, который заслуживает намного большего, но просто как знак благодарности со стороны Иванова, возложившего на меня все обязательства в отношении вас, кого я так уважаю и люблю.

«Двое Фоскари» произвели во Флоренции фурор; то же самое будет и с вашей «Жанной д’Арк». Этого желает вам от всего сердца любящий вас и восхищающийся вами Дж. Россини».

Незатухающий интерес Россини к событиям музыкальной жизни снова находит отражение в письме, написанном им из Болоньи 10 марта 1845 года Елене Вигано, находившейся тогда в Париже. Очевидно, это ответ на сообщение певицы, дочери знаменитого хореографа Сальваторе Вигано, об огромном успехе симфонической оды Фелисьена Давида «Пустыня» ⁹ : «Благодарю вас за новости по поводу синьора Давида. Меня не радует, что его поместили в один ряд с Бетховеном, Моцартом и т. д. Таким образом можно разрушить его будущее».

Ровное течение жизни Россини нарушилось в конце августа 1845 года сообщением о тяжелой болезни Изабеллы в Кастеназо. Он явно не встречался с ней (разве что в общественных местах) после ссоры, произошедшей между ней и Олимпией за восемь лет до этого. Но 7 сентября 1845 года они с Олимпией приехали в Кастеназо, узнав, что Изабелла (которой было тогда шестьдесят лет) умирает. Дзанолини так пишет об этой встрече: «Олимпия присутствовала, но не говорила ничего; если она и испытывала боль, то знала, как скрыть ее». Россини беседовал с Изабеллой наедине около получаса и вышел из ее спальни весь в слезах. Он приказал слугам усердно заботиться о ней. В последующий месяц он ежедневно получал сообщения о ее состоянии, а 7 октября ему сообщили, что она умерла, перед смертью произнеся его имя несколько раз. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как блистательная Кольбран создала роль Елизаветы в театре «Сан-Карло» в Неаполе. Возможно, его мысли обратились к той эпохе, которая закончилась для них обоих в Венеции в 1828 году – для нее исполнением главной партии в «Семирамиде», для него – завершением его карьеры оперного композитора в Италии. Теперь он был свободен и мог жениться на Олимпии, но не делал этого более десяти месяцев. Он никогда не жил в Кастеназо после смерти Изабеллы. Несколько лет он сдавал имение в аренду, а в марте 1851 года продал его.

Во время смертельной болезни Изабеллы Джованни Рикорди решил установить бюст Россини в миланском театре; он заказал скульптуру Чинчиннато Баруцци. 17 мая 1846 года торжественное открытие состоялось в фойе театра «Ла Скала». Музыкальная программа для этого события была составлена из подобранных в хронологическом порядке отрывков из опер Россини и «Гимна Россини», написанного другом Доницетти сицилийским композитором Плачидо Манданичи на слова Феличе Романи. Россини также собрались увековечить в мраморе в парижской «Опера», открытие статуи наметили на 9 июня 1846 года. Во время пребывания Россини в Париже в 1843 году на лечении Антуан Эте сделал с него наброски. Был создан комитет с целью собрать деньги с почитателей Россини, чтобы заплатить Эте за скульптуру, в него вошли Обер, Доницетти, Дюпре, Луиджи Лаблаш, Мейербер, Леон Пилле и Эри Шефер. Упорно проявлявшая недружелюбие «Ревю э газетт мюзикаль» (№ 51 и 53, 1843) резко критиковала цели и намерения комитета. В мае 1845 года Эте отправился в Болонью специально для того, чтобы зарисовать руки Россини для своей скульптуры. Его друг, совершивший с ним вместе это путешествие, опубликовал анонимное описание этого визита в «Ибериа мюзикаль»; вот его фрагмент:

«Когда наш экипаж подъехал к дому великого композитора, мы увидели его прогуливающимся с друзьями; он был похож на античного философа, окруженного учениками, прислушивающимися к его словам. Представленные ему, мы получили самый теплый и дружеский прием; он взял нас под руки, повел к себе домой, говоря со знанием дела о Франции и о теперешнем состоянии музыки. Ошибается тот, кто считает, будто Россини равнодушен к тому, что происходит в мире искусства... Когда я откровенно сказал, что, по моему мнению, итальянские театры находятся сейчас в плачевном состоянии, он согласился: «Вы правы. Теперь вопрос не в том, кто лучше поет, но кто громче кричит. Через несколько лет у нас в Италии не будет ни одного голоса». И он привел в пример тенора Донцелли, сказав: «Посмотрите! Вот певец!»

Когда мы подошли ко входу в его дом, он с сожалением сказал нам, что из-за своих ног не сможет стать нашим чичероне во время экскурсий по Болонье и ее окрестностям, но он посоветовал нам, как за короткое время посмотреть в Болонье и за городом все наиболее интересное для приезжего...

Россини постоянно жаловался на состояние своего здоровья, особенно на слабость ног, но мне показалось, что болезнь больше затронула его душу, чем тело. На лице его не отражалось страдания, ходил он быстро, как тридцатилетний; разговор его был оживленным, взгляд – проницательным.

Мой друг Эте приехал к маэстро для того, чтобы... вылепить руки прославленного композитора для мраморной статуи, которую собирался высечь для парижской «Опера».

«У меня руки такие же, как у любого другого человека, – сказал маэстро со своей обычной улыбкой, показывая их Эте, затем добавил: – Знаете ли вы болонского скульптора Баруцци? Завтра мы пойдем к нему, в его мастерской вы найдете все необходимые для работы инструменты, и мои руки будут в вашем распоряжении».

В мастерской Баруцци Эте увидел огромный бюст Россини, который только что закончил скульптор. Там, усадив маэстро в кресло, он смог вылепить его руки. Этим вечером мы провели пять счастливых часов в доме великого композитора, в обширном кругу его друзей, включая многих артистических знаменитостей».

Скульптура Эте, уничтоженная огнем во время пожара, спалившего «Опера» (зал «Ле-Пелетье») до основания 29 октября 1873 года, изображала Россини сидящим со скрещенными ногами. С пером в руке и нотным листом на коленях, он был изображен в момент размышления. Торжественное открытие скульптуры состоялось на концерте из произведений Россини, на котором вместе с оркестром «Опера» выступили Лаура Чинти-Даморо, Дюпре, Тамбурини, Поль Барруале, Итало Гардони и другие солисты. Парижская пресса очень резко отзывалась о скульптуре Эте. Отметив большую точность деталей, все единодушно отметили, что скульптору не удалось передать индивидуальность Россини, его характер. Гейне так написал в «Лютеце»: «Когда бы месье Спонтини ни проходил мимо, он всегда ударялся о нее. Наш Мейербер более осторожен: когда он вечером отправляется в «Опера», то всегда принимает меры предосторожности, чтобы избежать столкновения со статуей, или отводит глаза, совсем как евреи в Риме: даже если они торопятся, все равно отправляются в обход, только бы не проходить мимо арки Тита, возведенной в память разрушения Иерусалима».

18 марта 1846 года бельгийская Королевская академия наук, литературы и изящных искусств издала в Брюсселе диплом, в котором Россини объявлялся ее иностранным членом. Во время длительного периода, когда Россини не писал опер, к нему стали относиться как к консерватору, поэтому последовали многочисленные почести со стороны официальных властей. По правде говоря, его не слишком интересовали общественные или политические события, за исключением тех, которые непосредственно влияли на его жизнь. Но когда группа выдающихся болонцев 10 июня 1846 года обратилась с петицией, адресованной «его высокопреосвященству синьору кардиналу Томмазо Риарио Сфорца, казначею Святой церкви и Священной коллегии выдающихся синьоров кардиналов, членов конклава», где предлагалось провести правительственные реформы, Россини подписал ее. Стимулом к составлению этой дерзкой петиции стала смерть Григория XVI и избрание папой Джованни Марии Мастаи-Ферретти, принявшего 16 июня имя Пия IX.

Под документом рядом с подписью Россини можно увидеть среди множества прочих имен подписи графа Джованни Маркетти, Марко Мингетти и других знатных и знаменитых болонцев. Как и тысячи других итальянцев, они возлагали иллюзорные надежды на вновь избранного папу, пользовавшегося репутацией либерала. Ни в коей мере не революционная, эта пустая петиция тем не менее, с точки зрения реакционных папских порядков того времени, бросала тень на подписавших ее как на опасных недовольных. Но после коронации Пия IX, состоявшейся 16 июня 1846 года, Россини пригласили написать торжественное произведение по этому случаю, чтобы почтить нового папу. Снова взяв за основу «Хор бардов» из «Девы озера», он приспособил его к тексту, приписываемому канонику Гольфьери, назвав получившийся в результате хор «Слава и исполненное благодарности ликование в честь отеческого милосердия Пия». То, что раньше было женским хором, стало мужским, изменилась инструментовка; была написана новая заключительная каденция. Получившееся в результате произведение было исполнено в Болонье 23 июля 1846 года на ровной площадке у подножия лестницы, ведущей к Сан-Петронио от пьяцца Маджоре. Дирижировал Россини. Восторг был огромен. Новость об этом произведении распространилась повсюду, и его снова исполнили 8 июня 1847 года в театре «Каркано» в Милане.

Между тем 12 июня 1846 года Леон Пилле выехал из Парижа в Болонью, чтобы посетить Россини; его сопровождали композитор Луи Абрахам Нидермейер и либреттист, известный под именем Густав Ваэз (псевдоним Жана Николаса Густава ван Ниувенюйсена). Их целью было произвести последние приготовления для постановки в «Опера», по совету Россини, «Девы озера» на французском языке. Пилле не задержался в Болонье, но Нидермейер и Ваэз (позже призвавший к себе на помощь Альфонса Руайе) нашли стоящую перед ними задачу более сложной и длительной. Новый французский текст упоминал Роберта Брюса, таким образом сохраняя Шотландию как место действия, как это было и в оригинальном (1819 года) либретто Тоттолы. У соавторов скорее получилась не французская версия «Девы озера», но пастиччо из номеров из «Армиды», «Зельмиры», «Бьянки и Фальеро», «Торвальдо и Дорлиски» и «Моисея».

15 июля, когда Нидермейер и Ваэз готовились к отъезду в Париж, Россини передал им следующее письмо для Пилле:

«Дорогой месье Пилле, эта пара слов будет доставлена вам месье Нидермейером и Ваэзом. Вы просто не могли предоставить в мое распоряжение сотрудников, которые в большей мере облегчили бы мне задачу благодаря своим личным качествам, дружелюбию и таланту. Наша работа закончена. Выбранные мною фрагменты нашего превосходного пастиччо не вполне соответствуют вашим последним планам. Поэтому я умоляю вас придерживаться того, что мы сделали. Я требую, чтобы никаких изменений не было произведено в моей работе. Это единственное вознаграждение, которого я от вас жду.

Примите, дорогой месье Пилле, выражение моих самых искренних чувств. Джоакино Россини».

«Роберт Брюс» был поставлен в «Опера» 30 декабря 1846 года – постановку пришлось отложить с середины месяца на 23 декабря (дата напечатанного либретто), а затем на более позднее число из-за болезни Розины Штольц. Первые зрители были слишком взволнованы посещением оперы, которую многие считали подлинной премьерой Россини, и разошлись во мнениях по поводу того, что они увидели и услышали, поэтому не обратили внимания на то, что в оркестр «Опера» был включен недавно изобретенный инструмент, позже получивший название саксофон. Однако многие зрители заметили, что некоторые певцы находились не в лучшей форме. Штольц пришла в такую ярость, когда некоторые зрители попыталась заглушить адресованные ей аплодисменты ее поклонников, что стала выкрикивать со сцены проклятия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.