Картины для Геринга
Картины для Геринга
Ранним утром респектабельную амстердамскую улицу Кайзерграхт разбудил вой сирены. Две черные полицейские машины со скрежетом затормозили у дома художника ван Меегерена. Хозяин еще толком не понял, что происходит, а на его руках уже защелкнулись наручники.
Следователь пристально взглянул на невысокого седоватого человека со слегка одутловатым лицом. С виду тому было за шестьдесят, хотя из документов следовало, что в нынешнем 1945 году задержанному исполнится всего 56 лет.
«Хенрикус Антониус ван Меегерен, вы арестованы как лицо, сотрудничавшее с германскими оккупационными властями!» — Безапелляционный тон служителя закона явно не сулил ничего хорошего.
У бедного Меегерена побелели губы: обвинение в коллаборационизме — самое страшное в послевоенной Голландии. Конечно, некоторых зажиточных горожан Амстердама вызывали на допросы — власти интересовались, откуда в нищее военное время у них находились деньги для безбедного житья. Но такие вызовы всегда были на чем-то основаны — на слухах о сотрудничестве с фашистами или продаже контрабандных товаров. Но ван Меегерен — художник и коллекционер живописи, о нем никогда не ходило никаких порочащих пересудов.
«Это какая-то ужасная ошибка! — Голос художника задрожал. — Я не контактировал с немецким военным командованием и не был осведомителем гестапо. Я — художник и занимался только своим делом — искусством. Политика меня не интересовала. Поэтому немцы меня и не трогали».
«А что вы скажете на это? — Следователь развернул лист бумаги и, с трудом сдерживаясь, начал читать: „Сообщаем, что среди картин, обнаруженных капитаном Гарри Андерсоном в художественной коллекции, ранее принадлежавшей рейхсмаршалу Герингу, находится полотно „Христос и блудница“ кисти великого голландского живописца Яна Вермеера Дельфтского. Картина эта приобретена в Амстердаме у художника ван Меегерена при посредничестве художественного агента Вальтера Хофера и баварского банкира Алоиза Мидля“. Как видите, получается, что вы не только контактировали с немцами, но и сбывали им национальное достояние нашей страны. И насколько мне известно, неплохо заработали на этом. Так что советую не отпираться!»
«Но я не торговал национальным достоянием, — робко пробормотал Меегерен, — я только продал собственную картину».
«Вот то-то и оно, что не собственную, а великого Вермеера. И мы еще разберемся, оттуда она к вам попала. Да, кстати, извините, что не предложил вам присесть. — Злорадно ухмыльнувшись, следователь поднялся и вызвал звонком караульного. — Отдохнуть у вас еще будет время. Сержант, уведите арестованного!»
…Камера оказалась крошечной. Одиночной. С потолка капала вода. Стены покрылись узорами зеленоватой плесени. Затхлый запах неприятно щекотал ноздри. Ясно, что за время войны никто не занимался благоустройством тюрем. Но попавшим сюда от этого было не легче.
Тяжело опустившись на железную койку, художник закрыл глаза, пытаясь хоть как-то сосредоточиться и отойти от первоначального шока. Конечно, в его жизни случались тяжелые времена, но такого поворота событий он никак не ожидал. Как они посмели запереть его здесь, словно вора или душегуба! Да еще и обвинить в коллаборационизме. Мерзавцы! Ну ничего, скоро здесь будет его адвокат, мэтр Вандерберг, и все, наконец, уладится.
Увы, адвокат появился лишь через день, и его озабоченный вид не сулил ничего хорошего. «Господин ван Меегерен, к сожалению, мне не удалось добиться вашего освобождения под залог. Обвинение слишком серьезное. К тому же надо учитывать и общественное мнение: газеты уже раструбили о вашем аресте как о поимке фашистского прихвостня».
«Но ведь это полный бред! Я никогда не встречался с эмиссарами Геринга. Как мой адвокат, вы прекрасно знаете, что я имел дело только с голландскими музеями и уважаемыми частными коллекционерами. И за последние семь лет продал им восемь ранее никому не известных картин XVII века, найденных мною в 1930-х годах. Среди них — шесть шедевров Вермеера. А „Христа и блудницу“ я сначала просто отдал на хранение в амстердамский „Рейксмузеум“. И там меня убедили согласиться на обмен этого полотна на 200 картин голландских художников, захваченных немцами в Европе. Так что меня надо не сажать в тюрьму, а благодарить за то, что я вернул в нашу страну столько произведений искусства!»
Хан ван Меегерен. Женщина, читающая ноты (В стиле Вермеера)
«Успокойтесь, господин Меегерен! Вы ведь не хуже меня знаете, что даже 200 картин малоизвестных мастеров не компенсируют шедевр самого Вермеера. Я уж не говорю о том, что после так называемого обмена музей лично вам заплатил больше миллиона гульденов. И это тоже свидетельствует против вас! Так что положение не из лучших. А уж если обвинение сумеет по максимуму использовать свои козыри, вам грозит виселица».
«Виселица! За что?! За то, что меня попросту подставили? Да музейные работники умоляли меня согласиться на этот проклятый обмен! Убеждали, что именно так будет лучше для всего музейного дела Голландии. И что?! Свиньи неблагодарные! Всего пару лет назад меня называли героем, благодаря которому мир обрел столько гениальных картин, а теперь следователь кричит, что я разбазарил национальное достояние. Но ведь это я вернул в наши музеи и коллекции шесть шедевров Вермеера! Думаете, это было просто — отыскивать их по всей Европе, а потом привозить сюда, в Голландию?»
Адвокат озабоченно потер переносицу: «Я согласен с вами, господин Меегерен! Но согласится ли обвинение? За свои находки вы получали немалые деньги, на что и жили совершенно безбедно, в то время как другие голодали и холодали во время оккупации. Газеты уже поставили вам это в вину, и, вероятно, поставит и суд. Хотя лично я думаю, что каждая ваша находка — настоящий героический поступок. Ведь дело происходило в годы войны».
Художник до хруста сжал пальцы: «Если б вы только знали, мэтр, как это было трудно! И все-таки, по правде говоря, ничего героического в моих поступках не было. Я лишь делал то, что должен был делать. Ведь сам Вермеер направлял меня!»
Мэтр Вандерберг фыркнул: «Только не приплетайте Вермеера, который умер 270 лет назад! Если вы таким образом решили прикинуться невменяемым, то, скорее всего, этот номер не пройдет!»
«Вы меня не так поняли, мэтр!» Художник взволнованно вскочил с места и подбежал к двери камеры. И в ту же секунду открылось решетчатое окошечко камеры, и зычный окрик пригвоздил его обратно. «К двери не подходить!» — рявкнул дежурный охранник. Окошечко захлопнулось.
Меегерен рухнул на свою тюремную кровать и закрыл голову руками.
«Я не умалишенный! — лихорадочно зашептал он адвокату, боязливо оглядываясь на охранника. — Но мне действительно являлся Вермеер, причем не раз. Впервые это случилось в далеком 1910 году в его родном городе Дельфте, где я учился на архитектора. Впрочем, архитектором, как вы знаете, я так и не стал и занялся живописью…»
«Извините, господин Меегерен, — адвокат решительно прервал художника, — но ваша биография мне известна. А что до ваших видений, то я вполне допускаю, что у людей искусства бывает. — адвокат покрутил пальцем у виска, — что-то подобное. Но нашему делу это не поможет. Ваша дееспособность уже подтверждена лечащими врачами. Лучше постарайтесь вспомнить всех, с кем вы общались в связи с продажей „Христа и блудницы“. Какие документы подписывали, кто при этом присутствовал. Возможно, мне удастся сыграть на противоречиях в показаниях потенциальных свидетелей».
«Боюсь, мэтр, что здесь нам мало что светит! — Художник снова схватился за голову. — Тот руководитель „Рейксмузеума“, который вел со мной переговоры, еще в прошлом году перед приходом союзников бежал вместе с немцами. И если его поймают, то его показания мне могут только навредить».
Адвокат чертыхнулся и забарабанил пальцами по стене. И снова тут же открылось окошечко камеры и заглянул озабоченный охранник: «Все в порядке, мэтр?»
Адвокат вымученно улыбнулся: «Все в порядке, офицер, спасибо за службу!» — «За этими фашистскими прихвостнями только смотри и смотри!» — буркнул стражник, но окошечко закрыл.
Адвокат повернулся к подзащитному: «Видите, положение сложное! Общественное мнение уже считает вас преступником. Но! — Адвокат поднял вверх палец, как флаг. — Отчаиваться не стоит! Мне не впервой вытаскивать обвиняемых из, казалось бы, безвыходных ситуаций. Тем более когда они достойные и благодарные люди. Наверное, у вас, старого коллекционера, припрятана не одна картинка славного Вермеера, так сказать на черный день. А, господин Меегерен?» — И адвокат хитро подмигнул подзащитному.
Меегерен судорожно сглотнул, не зная, что сделать — подтвердить догадку своего ретивого мэтра или опровергнуть. На всякий случай чуть склонил голову — пусть понимает как хочет. Мэтр Вандерберг расцвел: «Я подготовлю еще одно ходатайство — теперь уже в вышестоящую судебную инстанцию об изменении вам меры пресечения! А тем временем мы начнем разрабатывать новую линию защиты — найдем авторитетного эксперта, попробуем поставить под сомнение принадлежность Вермееру этой злополучной картины. Ведь прежде о ее существовании вообще никто не подозревал, атрибуцию наверняка проводили в спешке, к тому же в самый разгар войны. Не исключено, что ошиблись. Ну а если это не Вермеер, а другой — неизвестный художник, значит, обвинение в распродаже национального достояния попросту рассыплется».
«Но к экспертизе стоит прибегнуть лишь в крайнем случае!» — лихорадочно зашептал Меегерен и замолчал, увидев, как окошечко камеры снова открылось.
«Свидание окончено! — зло глядя на заключенного, отчеканил охранник и уже мягче взглянул на адвоката: — Время вышло, мэтр!»
Зазвенели ключи, дверь со скрипом открылась и выпустила Вандерберга. Меегерен снова остался один.
Дни прерывались только доставкой тюремной баланды. К заключенному никто не приходил, и его не вызывали на допрос. С каждым часом его былая решимость улетучивалась. В голову лезли самые разные мысли: «Меня хотят сломать психологически. Или вовсе сгноить без суда. Может, еще отравят чем-нибудь. Хотя нет, им надо вздернуть меня как пособника нацистов. Чтобы мое имя было навеки опозорено и стало синонимом негодяя. Ну нет! Этого нельзя допустить. Надо бороться. Но как?! Может, все-таки стоит рассказать, что немцы действительно получили не подлинного Вермеера, и к Герингу попала фальшивка? Но признаться в таком публично — навсегда потерять деловую репутацию! К тому же придется возвращать музею кругленькую сумму. Хотя если выбора не будет, то уж лучше быть уличенным в обмане, чем обвиненным в коллаборационизме!..»
Действительность оправдала худшие ожидания художника. Когда его наконец-то доставили на допрос, он сразу понял — дела плохи: следовать не терял времени, и теперь у него на столе лежала толстенная папка, на которой крупными буквами было написано: «Х.А. ван Меегерен». Открыв ее и полистав документы, скорее для солидности, чем по необходимости, следователь вальяжно откинулся на спинку кресла и самодовольно процедил: «В принципе материалов достаточно для передачи дела в суд. Но для протокола я еще раз должен спросить вас, господин Меегерен, признаете ли вы свою вину?»
Обвиняемый закрыл глаза от страха, но, замотав головой, выдавил: «Нет, господин следователь!»
«Тем хуже для вас! Чистосердечное признание и раскаяние было бы учтено в суде. А так вы сами лишаете себя последней надежды на снисхождение. — Следователь закурил папиросу, намеренно пуская дым прямо в лицо заключенного. — У нас есть картина Вермеера, попавшая к немцам, есть показания сотрудников амстердамского музея о том, что именно вы в 1943 году настояли на ее передаче антикварной фирме, представлявшей интересы Геринга. Для обвинения этого достаточно!»
Следователь резко захлопнул папку, давая понять, что участь арестанта уже решена. И тогда Меегерен взорвался: «Остановитесь! Я хочу сделать заявление!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.