ПРИСТЛИ

ПРИСТЛИ

Они отпустили машину, как только та въехала в пределы живописной Пятницкой, и пошли в редакцию пешком. Прохожие, идущие им навстречу, невольно останавливались и провожали их взглядом, в котором была пристальность. Действительно, в облике англичан было нечто такое, что могло обратить внимание. Ноябрь в Москве был теплым, и Пристли мог снять демисезонное пальто, предусмотрительно подбитое теплой подстежкой, обнаружив твидовой костюм, по всему дорожный, не очень мнущийся, с сорочкой, грубо разлинованной синей полосой и украшенной под подбородком темно-бордовой бабочкой, заметно крупной, какие носят разве только в театре. Миссис Джакетта Хоке была в строгого покроя костюме, из-под которого выглядывала ярко-белая блуза, чей распушенный воротник охватывал шею на манер жабо. Нельзя сказать, что на старомодной Пятницкой чета Пристли выглядела своеобычно, но она заметно обращала внимание — в их костюме была броскость, может быть театральность, как могло показаться, дань многолетним связям английской четы с театром. Впрочем, тут необходима существенная оговорка: с театром был связан Джон Бойтон Пристли, связан прочно. Наш зритель помнит его остросюжетную пьесу «Опасный поворот», удержавшуюся на московской сцене много лет. Известны были и другие его пьесы: «Время и семья Конвей», «Семья инспектора». Написанные по классическим законам комедийного жанра, они были хороши своей интригой и смотрелись поистине с захватывающим интересом. У нас были известны военные романы Пристли, в частности «Дневной свет в субботу», «Трое в серых шинелях», «Затемнение в Гретли», в которых была сделана попытка показать сражающуюся Великобританию, но романистика Пристли заметно уступала его драматургии. Впрочем, это признавал и сам Пристли — он полагал, что прежде всего он драматург. Но рядом с ним была Джакетта Хоке, его друг и супруга, человек, работающий едва ли не в противоположной сфере и, как могло показаться, по-своему обогащающий Пристли. Джакетта — человек немалого литературного таланта, она — археолог, автор книг, в которых первоприрода земли соотнеслась с первосутью вселенной, в частности солнцем, — впрочем, мы еще будем иметь возможность вернуться к своеобразному творчеству Джакетты Хоке и во время беседы, которая нас ожидала на Пятницкой, и позже, когда я был в гостях у семьи Пристли в их доме у площади Пиккадили в Лондоне. Итак, чета Пристли прошла добрую половину Пятницкой и остановилась у вывески «Иностранная литература» — по-своему громкое имя журнала не очень-то соответствовало скромному виду особняка.

— Это и есть редакция? — спросили они.

— Да, это и есть редакция.

Как могло показаться, гости были приятно поражены, когда, войдя в кабинет редактора, обнаружили, что он едва ли не полон: встреча с Пристли собрала немалый круг московских прозаиков, поэтов, литературоведов — по крайней мере, на ней был широко представлен мир литераторов, интересующихся английской словесностью, разумеется, в тех пределах, в каких мог вместить дом на Пятницкой. По всему, интересы английских гостей обнимали длинный ряд проблем английского искусства, — очевидно, некоторых из этих проблем призвана была коснуться предстоящая беседа. Как мы могли заметить, сам Пристли имеет обыкновение уходить от спасительного компромисса, обращаясь к достаточно острой постановке вопроса, поэтому можно было ожидать, что разговор о современном английском искусстве обретет отнюдь не миролюбивые тона. Речь зашла о молодой английской прозе, и Пристли не утаил иронии.

— Нет слов, все они хорошо начали! — воскликнул Пристли. — Но потом достоинства их вещей... улетучились! Да, представьте, взяли и улетучились! Это произошло столь внезапно, что потребовалось время, чтобы разобраться: что же произошло? В самом деле, что произошло? Не без труда я установил, что авторы все отрицают, ни во что не верят, а когда нет веры, нет подлинного гнева, тогда вы думаете только о себе... Иначе говоря, произведение построено только на отрицании. Ну, разумеется, это противно здравому смыслу, и признать это успехом писателя, даже потенциально способного, нельзя...

— А что вы думаете о вашей поэзии? — образовавшаяся пауза была заполнена мгновенно — разумеется, этот вопрос задал поэт.

— Я читаю мало стихов... — признался гость. — Единственно, кого я помню, это Элиота, но что можно сказать о человеке, который бросил родную страну и поселился в другой, однако вознамерившись остаться поэтом? Но я человек справедливый и готов признать: Элиотова поэма «Бесплодная земля» захватила умы и пользовалась успехом. Вместе с тем у меня тут свой взгляд, который могут разделить не все. Убежден, что человек должен жить на земле, которая его породила, тогда его силы обнаружатся в полной мере. Если же он переселился в другую страну, отдал себя иному гражданству и пошел так далеко, что, как это было с Элиотом, принял даже иную веру, он не убережет дара, данного ему богом. Но крайней мере, он перестает быть выразителем нации, которая его вызвала к жизни, на новой земле он не сможет возразить, когда надо возразить, ни возвысить бунтующий голос, он обречен на хвалу всего, что его окружает, и это, согласитесь, худо.

Только сейчас я приметил, как Пристли обратил глаза на жену. В этом взгляде не было возражения или тем более строптивости. Он точно взывал сейчас к участию, возможно, к совету. Он будто хотел спросить: «А ты как думаешь?» И не просто хотел спросить, но и склонял к совету: «Мне все-таки кажется, что можно было ответить и так, а по тебе это не слишком ли непримиримо?»

— Да Элиот не один! Я знаю одного американского поэта, у которого такая же судьба! Став американским гражданином, он поставил себя в положение, которое его обязывает к восхвалению Америки. Да у него, как я понимаю, нет иного выхода! Скажи он обратное — и ему скажут резонно: зачем ты сюда приехал? Разумеется, на Элиоте свет клином не сошелся! Мне нравится Дилан Томас, но только тогда, когда он идет избранной тропой, тропой уединенной, — он лирик... К лирикам, которые и мне по душе, я отнес бы Джорджа Баркера и Лоури Ли.

— Что можно сказать о сфере, которая ближе вам, чем поэзия. — мы имеем в виду драматургию?

И вновь Пристли обратил взгляд на жену — по тому, как она замкнулась в своем молчании, опустив глаза, она наверняка не одобряла взгляда Пристли на Элиота. Впрочем, разговор об Элиоте наверняка был не первым разговором, который супруги Пристли вели, и мнение, высказанное только что, могло быть их общим мнением.

— Итак, современная английская драматургия? — повторяет Пристли вопрос. — Есть мнение: работая сегодня, художник должен сказать все, что может сказать сегодня, — завтра к нему придет и новая тема, и новый материал... Иначе говоря, сев за письменный стол сегодня, ты должен так выложиться, будто бы завтрашнего дня и не будет... Есть такое мнение, но я-то, откровенно говоря, думаю иначе. Как мне кажется, художник должен постоянно думать о дне завтрашнем. К сожалению, мою точку зрения принимают не все. Вот, например, Шейли Делани, написавшая хорошую пьесу «Вкус меда». В этой пьесе она выложила все, что было у нее за душой: и проблема отношений белых и черных, и нерешенные вопросы быта, и, конечно, любовь, и многое другое. Иначе говоря, она сказала все, что сказал незадолго до нее Уильямс, тоже выложившись так, что осталось выскрести донышко. И вот два драматурга, пьесы которых приняты публикой, в сущности сказали все, что накопили в жизни. Надо писать вторую пьесу, а писать не о чем!.. Я — старый драматург, и я сразу узрел их просчеты. К тому же недостаток содержания повлек другие недостатки — у них недостаточная гамма красок, их драматургический инструмент недостаточно разнообразен и совершенен...

Он взглянул на жену и нахмурился. Да не корила ли она его за слишком строгое отношение к Делани и Уильямсу? Впрочем, он засек это ее настроение вовремя — это было видно из следующей его фразы.

— С успехом у нас идут пьесы Уэскера! — едва ли не воскликнул он. — Он написал порядочно, и все его пьесы подолгу не сходят со сцены. Его последняя пьеса «Жареный картофель ко всем блюдам» просто хороша... — Он взглянул на жену едва ли не укоризненно. — Согласись, Джакетта, единственно, что можно ему поставить в упрек, это то, что он не совсем удачно выбрал тему... Пьеса о летчиках, да его ли эта тема?

Джакетта улыбнулась, как можно было приметить, снисходительно и точно сняла рукой все сомнения мужа, — казалось, он ждал только нового вопроса, чтобы критический пафос в его речи возобладал вновь. И этот вопрос не заставил себя ждать.

— Если мы заговорили о драматургии, может быть, в самый раз можно было перебросить мост к театру?

— Хочу сразу сказать: у меня вызывает немалую тревогу положение в нашем театре! — произнес Пристли, и первая фраза точно задала тон всей реплике. — Особенно меня беспокоит все, что происходит с молодыми актерами. Только подумайте: после дебюта они становятся «звездами» и останавливаются в своем развитии!.. Это противно всей сути становления хорошего актера, как это становление понимаю я. Естествен вопрос: как возникает актер, как складывается его школа? Актер, если даже он подает надежды, обязательно должен пройти серьезную студийную подготовку, не думать о славе и успехе, а упорно работать, имея единственную задачу — развитие своего таланта. Иначе говоря, у актера должны быть прочные основы, достаточно прочные, чтобы держать его работу на театре, требующую и ума, и таланта, и опыта, и мастерства, и, конечно, великой работоспособности. А у нас? Если актер в современной пьесе пользуется успехом, то на этом его развитие останавливается. Иначе говоря, он становится «звездой», и обретать широкий диапазон у него просто нет необходимости. Ему просто некогда думать о том, чтобы стать хорошим актером: у него, кроме театра, радио и телевидение, у него — кино и концерты... Актер, естественно, человек, и все человеческое ему не чуждо, он соблазняется славой и деньгами, он убеждает себя и других, что достиг того предела, когда актеры уже не учатся... Надо обладать немалым характером, чтобы снять с глаз пелену и взглянуть на положение дел трезво...

Он посмотрел на жену и, кажется, впервые увидел в ее глазах нечто похожее на одобрение, — по всему, ее взгляд на английский театр не отличался от того, что думала об этом театре она.

— В Великобритании любят театр — это находит свое выражение в создании новых театров, которые подпирает талантливая молодость... — Он умолк, задумавшись. — Это внушает надежду, а надежда — это всегда хорошо.

По всему, встреча шла к концу, и я спросил наших гостей: а знакомы ли они с антологией советского рассказа, которую подготовил и издал Чарльз Сноу?

Пристли оживился, — видно, с антологией у него были связаны приятные воспоминания:

— Как же — читал! Понравилось, понравилось! Много хороших рассказов. Но у меня есть одно возражение — выскажу его в надежде, что вы не обидитесь... Вот смысл того, что я хотел сказать: как мне кажется, рассказами слишком владеет тема сегодняшнего дня в ущерб общечеловеческой теме... Это, как мне представляется, может нанести ущерб восприятию книги зарубежным читателем. Впрочем, это мое мнение, и с ним не все из вас, наверно, согласятся... Вижу опасность, которая угрожает литературе: двигаясь к эре господства техники, литература может отдать себя в ее власть, а это значит, что материальная культура возьмет в плен духовную, — на мой взгляд, это не принесет пользу литературе... А как думаете вы?

Мы простились, не предполагая, что встреча эта будет иметь своеобразное продолжение, а продолжение это необходимо было — последняя реплика Пристли была интересна, хотя, быть может, и требовала возражения.

И вот начало лондонского лета, нежаркого, обильного на дожди, которые, впрочем, как это бывает здесь в это время года, обильны и скоротечны. Это восприняла зелень лондонских парков — она кажется густой и влажной, темной от обилия влаги.

Едва ли не на второй день пребывания в английской столице звоню Пристли.

— Ну как же, наша русская поездка жива в памяти, — произносит Джакетта Пристли и передает трубку мужу.

— Да что там говорить? — как бы вопрошает он. — Приезжайте к ланчу, хотя бы завтра часам к одиннадцати... Наш дом очень приметен: писательская хоромина близ площади Пиккадилли!.. Он один такой, этот дом... да, Элбани-хауз, Элбани-хауз... Пристанище Байрона и Диккенса?.. Да, так говорят...

И вот массив особняка через дорогу от большого книжного магазина, где я был накануне, действительно в двух шагах от площади Пиккадилли.

Квартира четы Пристли выходит во двор, затененный зеленью, но в квартире светло. Хозяина вызвали к телефону. Пока он ведет сложные переговоры, как мне кажется, с кем-то из своих издателей, миссис Джакетта Пристли старается занять гостя. Решаюсь спросить хозяйку дома о ее книгах — не иначе, этот вопрос припас еще на Пятницкой. На столе появляется стопа книг.

— Наверно, первопричиной всех моих работ является моя археология, — говорит миссис Пристли, — Однако, отталкиваясь от археологии, я хотела обратиться к обобщениям, которые бы затрагивали такие сферы человеческих знаний, как история, философия, физика, естественные науки, физиология, наконец. Поэтому мои работы носят своеобычный характер. Быть может, их существо точнее всего отразили названия: «Земля», «Земля и солнце», «Земля и человек».

Мне интересны книги Джакетты Пристли самим спектром наук, которые они затрагивают. Такое впечатление, что анализу подверглась сама Солнечная система, однако в центре системы не Солнце, а Земля, при этом вся система небесных тел прикреплена именно к Земле и вокруг нее вращается.

Пристли закончил переговоры и присоединяется к нам. Кажется, он спрашивает: «А на чем мы остановились там, на Пятницкой? Не об антологии советского рассказа, которую выпустил Сноу, шла речь? Так я все-таки придерживаюсь мнения: если сосредоточить слишком большое внимание на теме сегодняшнего дня, пострадает общечеловеческая тема... Вы не согласны?»

Ну вот, спор, который не состоялся на Пятницкой, очевидно, должен произойти в Элбани-хауз.

— А разве тема, которую вы зовете темой сегодняшнего дня, является антагонистом общечеловеческого начала? Нет ведь? Очевидно, от таланта писателя зависит так раскрыть тему сегодняшнего дня, чтобы в ней преломилось, во-первых, общечеловеческое начало и, во-вторых, нечто такое, с чем отождествлена духовность...

— Но в антологии Сноу таких рассказов нет? — не сдается Пристли.

— Возможно, и так, но в нашей литературе такие рассказы есть...

Сейчас я замечаю: во дворе, куда обращены окна квартиры, много зелени, но она заметно отодвинута от окна — это дает возможность заполнить комнату светом, который тем ярче, что усилен крахмальной белизной скатерти, которой сейчас выстлан стол. Крахмальная скатерть, белоснежная, в отблесках неяркого здешнего солнца, делает объемным все стоящее на столе: бекон, прослоенный розоватым жиром, — его срезы, казалось, мраморны, масло чистейшей желтизны, прозрачный желатин повидла, хрупкая булочка — все свежести первозданной.

— Не было бы войны, обратился бы Пристли к жанру маленького романа? — спрашиваю я нашего хозяина — кажется, этот вопрос писателю не задавали прежде.

— Мне трудно ответить утвердительно, — замечает Пристли. — Настоящего романиста вы узнаете по тому, как он разрешает в своем произведении проблему времени. Да, время, его поток, для романиста — главное! Можно сказать, что искусство, с которым романист разрешает проблему времени, — это ого оружие... Пример? Толстой, конечно! — он владел этим в совершенстве. Его повествование, как вы могли заметить, течет, как река! И делает это он совершенно непроизвольно, не думая об этом. Задаться заранее этой задачей, а потом постараться решить ее — совершенно невозможно: все, что тут человек обрел, он обрел с рождением. Короче: романистом надо родиться! И тот, кто не является романистом по самой своей природе, сделать это не сможет! Примеры у всех на виду! Так, как течет повествование у Толстого, Теккерея, Достоевского, — проблему времени способен решить только романист по призванию, романист от рождении...

— Вы построили эту концепцию, чтобы убедить нас мадам Пристли: вы не принадлежите к писателям такого рода? — в моей фразе была улыбка — да иначе ее нельзя было произнести.

— Мадам Пристли знает о моем мнении, и ее убеждать не надо — все, что я хотел сказать, я адресую вам... Одним словом, все, кто не считает себя романистом, пишут отдельные сцены, пишут фон к этим сценам и переходят от сцены к сцене... Конечно, мне могут сказать, что этот переход от сцены к сцене в какой-то мере характерен для всей современной прозы, но драматург это делает заданно, а романист интуитивно — в этом разница, как мне кажется, принципиальная... Итак, я отвечаю на ваш вопрос: маленький роман? Конечно, он возник у меня с войной, но он учитывал мои особенности — если учитывать эти особенности, мне с руки был именно такой роман...

— Я помню, что на Пятницкой зашел разговор о различиях между английской и американской литературой, при этом были высказаны мысли, которые запомнились.

— Ну что тут сказать? — спрашивает Пристли. — Это разные литературы! Надо понимать: разные... Мнение, что у этих литератур один язык, — недоразумение. Надо понять: разный язык!.. Нет, дело даже не в разноречии словарного запаса — он разный. Значение многих слов различно. Но вот что характерно: в отношениях между одной литературой и другой был своеобразный водораздел, кардинально изменивший положение. Этот водораздел — примерно 1925 год! Запомните: 1925 год! До него английская литература влияла на американскую, после — все пошло наоборот. В целом я считаю, что американский роман сильнее английского, хотя у меня свое мнение насчет некоторых явлений американской литературы, признанных установившимися... Я, например, не считаю, что Эрнест Хемингуэй явился открытием для англичан и много им сказал, для французов, быть может, и явился открытием, но не для нас... Надо не забывать, что у английской литературы большое прошлое: у нее литературная история и она прочнее стоит на своих принципах, сдвинуть ее с принципов трудно... Поэтому в своих отношениях с американской литературой она трудно идет на компромиссы.

— В какой мере вам удалось приступить к реализации замысла, о котором вы говорили в Москве: человек и время?..

— Не теряю надежды реализовать, — отозвался Пристли, как мне показалось, воодушевленно. — Как я говорил, проблема времени всегда меня интересовала. Как я говорил, это будет своеобычная книга по жанру — нет, не беллетристика, ни в коем случае не беллетристика!.. Тон будет задавать история, отношение человека и времени в первобытном обществе, проблема отношений человека и времени на всех этапах истории, разумеется, в точном соответствии с событиями, которые данному отрезку истории сопутствовали, и, наконец, раздумья о времени в связи с будущим. Конечно, в текст книги должны вторгнуться события, которыми был ознаменован наш век, — строение вещества, расщепление атома, космос, — это даст возможность сказать о воздействии будущего на настоящее. Могу сказать, что это трудная книга, ее трудно писать…

— Мне показалось, что проблема времени своеобразно преломилась и в ваших книгах, мадам Пристли, не так ли? — спросил я хозяйку дома, которая па минуту вышла в соседнюю комнату, занятая приготовлением кофе.

— Да, пожалуй, но только время у меня обратилось не столько в будущее, сколько в прошлое, — подала она голос, все еще находясь в соседней комнате. — Я хотела показать в той же своей «Земле», как на протяжении истории, в процессе освоения человеком земли, росло его сознание, а вместе с тем обогащался его интеллект... Мне хотелось, чтобы моя мысль и мои выводы были зримыми, поэтому своеобразным соавтором книги стал наш великолепный художник Генри Мур — его рисунки помогли постичь мысль, нередко не совсем элементарную.

Я готовился задать Пристли последний вопрос — признаюсь, мне стоило труда собраться с силами — я знал, что в ответе на этот вопрос меня могут ждать неожиданности, хотя общий тон ответа, как я был уверен, должен быть доброжелательным — тут у меня не было сомнении, за время нашего общения я достаточно изучил Пристли.

— Сейчас, когда после вашей поездки в Советский Союз прошло столько времени, как вам видится эта поездка, все ее грани, все повороты?

Пристли улыбается:

— Значит, все повороты? Ну что ж, готов ответить... Коли поеду к вам еще раз, сделаю так, чтобы не надо было посещать столько мест, вставать до восхода солнца, паковать чемоданы, спешить в аэропорт... Но это все мелочи. Главное: общее впечатление, несомненно, очень хорошее. Все, что сделано за эти годы, поражает масштабами. Вот, например, Ташкент. Большой и красивый город, очень современный, в котором живут в дружбе и согласии люди разных национальностей. Город, впрочем, включил в свои границы и старые районы. Признаться, они мне нравятся не меньше нового города. И еще: сохранены национальные черты, сохранены с большой бережливостью. Если же говорить о новом городе, то мне особенно по душе дух братства, характерный для этого города, люди там живут мирно, не заметно расовой неприязни. Я знаю из опыта: ничто не дает такого полного и точного представления о настроениях в стране, как движение масс, — я видел праздничную демонстрацию, и она мне сказала многое. Что мне не понравилось? Буду откровенен и скажу с той прямотой, с какой говорил обо всем прочем. Не понравился военный парад — единственная речь была произнесена генералом, а солдаты маршировали, глядя на генералов, в то время как те были похожи в эту минуту на идолов. Это было единственное, что я не принял в вашей стране. У меня сложилось впечатление, что жизнь становится все лучше. У людей ость деньги, хотя товаров в магазинах могло быть больше. Я говорю о Ташкенте, но я мог бы сказать это и о Тбилиси, где мы были с Джакеттой...

— Меня поразил размах творчества, который можно наблюдать в строительстве, науке, книгоиздании, — подхватила хозяйка дома. — Мне импонировала масштабность ваших замыслов — я это почувствовала, в частности, в археологии. Вообще, как я сказала себе, в вашей стране происходит много интересного...

Супруги Пристли провожают нас. Уже выйдя из дома, мы оглядываемся: в линиях Элбани-хауз есть основательность Лондона — престижный дом.

Но у Пристли вид Элбани-хауз вызывает иные ассоциации.

— На театре говорят: «Финал делает впечатление». Когда жизнь прожита, невольно думаешь, как ее завершить...

Пристли вернул мою мысль к только что закончившейся беседе, к тезису, отразившему, как показалось, новую грань в личности англичанина, — я говорю о нынешних замыслах писателя.

Что мне было интересно в реплике Пристли, как, впрочем, в броском, но в высшей степени характерном, замечании мадам Пристли: я говорю о работе Пристли «Человек и время» и книгах Джакетты Пристли «Земля», «Земля и человек», «Земля и Солнце»? Мне представляется неслучайным, что чета Пристли решила завершить свой путь в литературе трудами, которые носили не столько беллетристический, сколько откровенно историко-философский характер. В этом, как мне показалось, было два знака. Первый: признание того, что все написанное не обняло суммы проблем, подсказанных сегодняшним днем, как того требовал этот день. Второй: желание все-таки постичь нечто такое, что явилось первопроблемой, как эта проблема возникла сегодня. Самое интересное заключалось в том, что, решая эту проблему, тот же Пристли обратился к жанрам, к которым он прежде не обращался. Такое впечатление, что Пристли принял жанр, в котором были написаны книги Джакетты Пристли. Возможно, так, но главное, конечно, заключалось в том, что раздумья, касавшиеся магистральных линий темы, дали столь обширный материал, что потребовали труда обстоятельного.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.