АРАГОН

АРАГОН

Была ранняя осень шестидесятого года, теплая, изредка сопутствуемая грозами с белой молнией и потоками ливня, обильными и грохочущими.

Непросто было выдержать расписание нашей туристской стайки, но оно соблюдалось: Лувр, музей Родена, выставка шагаловеких витражей...

Мне было интересно, как смотрела Париж Маргарита Иосифовна Алигер, — по-моему, это ее первое посещение французской столицы. В ее взгляде на дива Парижа не было счастливого беспамятства, но пристальность, требующая напряжения ума, была. Только время от времени, вслушиваясь, как самозабвенно лопотала девушка-гид, Маргарита Иосифовна произносила:

— Ничему никогда не завидовала, завидую знанию языка...

Как ни герметичен мирок нашей стайки, путешествующей по Парижу, у здешней молвы бронебойная сила:

— Арагон купил Эльзе мельницу и поселил ее едва ли не рядом с плотиной...

Ну, новость действительно хоть куда — да убережешься ли от нее?

Единственно кого эта новость не застает врасплох, это Алигер — в ее реплике есть искорка юмора, а в беспечальной искорке конечно же самообладание:

— Мельницу показать не обещаю, а новое обиталище Арагонов на рю Гринель, пожалуй, покажу...

Случайно или нет, но едва ли ни одновременно с переселением на мельницу Арагоны обосновались в новой квартире на рю Гринель, — это в двух шагах от посольства. То обстоятельство, что новое жилище, подобно старой мельнице, аккомпанировало появлению на свет арагоновских стихов об Эльзе, наводит на мысль, что здесь был некий замысел.

Чтобы утвердиться в этой мысли, не обязательно было прикасаться к арагоновским стихам об Эльзе, но свое говорили и эти стихи.

Настанет, Эльза, день, и ты услышишь в нем

Стихи мои из уст без муки ваших дней...

Да, Маргарита Иосифовна пообещала весьма определенно показать новое обиталище Арагонов на рю Гринель, — если учесть, что незадолго до этого в Москве вышел томик арагоновских стихов в переводе Алигер, такое посещение было естественным. Итак, перспектива встречи с Арагонами в их новом доме на рю Гринель прояснилась с достаточной определенностью — Маргарита Иосифовна просила меня быть с нею.

Помню городской дворик действительно через дорогу от посольства, выстланный плоским камнем, и несколько в глубине дворика вход в квартиру Арагонов — дом был старинный, без лифта, с нарядной лестницей, укрытой ковровой дорожкой, — в конце каждого марша стояли полу кресла, рассчитанные, очевидно, на гостей определенного возраста. И дорожка, и полукресла, и бра над дорожками были без признаков старины, свидетельствуя, что хозяева являются здесь людьми новыми.

Нас встретила Эльза и повела к большому итальянскому окну в гостиной, у которого был сервирован кофейный столик.

С видимой властностью Эльза взяла разговор в свои руки. Она полагала, что нейтральной темой, которая должна устроить и ее и гостей, будет новая квартира Арагонов, и принялась рассказывать с обстоятельностью, как труден был переезд. Но хозяйка должна была почувствовать, что интерес гостей обращен к иному. По всему, мы были на рю Гринель, когда там уже получили русский текст последних стихов поэта. Конечно, что-то могла сказать и Эльза, но она сочла себя не беспристрастной — ведь стихи посвящены ей — и ушла в тень, тем более что это было сделать нетрудно — освещенным оставался небольшой кусок паркета, на котором расположился наш столик.

— Полагаю, я должна оставить эту возможность Арагону — ведь он и говорит и читает по-русски... — Эльза качнула головой, и копна ее волос, как мне почудилось, не замутненная сединой, встревожилась. — Должна посочувствовать: переводить его всегда трудно...

Деликатная Маргарита Иосифовна не возразила:

— Что трудно, то трудно...

На том и условились: разговор будет продолжен, как только к нему сможет подключиться Арагон.

— Как я поняла в последний разговор Арагона с Галимаром. — произнесла Эльза, — возник план издания библиотеки новой русской прозы и поэзии на французском — Арагон передал издательству свой план...

Эльза с заметным воодушевлением заговорила о плане издания. Она тут же на память воссоздала этот план, составленный Арагоном, не остановившись перед тем, чтобы спросить:

— А как эти книги были встречены в Москве?

Помню, прощаясь, она как бы между прочим ввела нас в свой рабочий кабинет, и вновь нас объяла атмосфера деловой женщины, женщины, умеющей работать в том темпе и с той целесообразностью, какие единственно здесь уместны, — в кабинете был изыск и рациональность.

Я спросил себя, быть может в этот день не впервые: где суть Триоле, где ее истинное призвание? В том, что отыскал в ней Арагон: женщина с яркими глазами, которую рассмотрел в ней поэт и нарек вдохновенным «Меджнун Эльза» — «Одержимой Эльзой», или то, что померещилось мне только что: писательница, обратившая свою фантазию и ум к острейшим проблемам современности, и одновременно деловой человек, при этом деловой человек не в меньшей мере, чем писательница? Кстати, кабинет Эльзы в новой квартире на улице Гринель, как мне привиделось, свидетельствовал, что страсти делового человека грозили возобладать над всем остальным. Однако вряд ли тут уместна даже тень категоричности. Убедил себя, что понимание придет со стихами Арагона, прежде всего с «Меджнун», — в цикле стихов, посвященных Эльзе, тут и запев, и стержень мысли, и то сплетенье слов, которое способно удержать всевластие понятия — «Меджнун». Но действительно тут ничего не поймешь, не обратившись к стихам Арагона, хотя бы к некоторым его строкам. Вот они:

О имя, которое произнести не могу, потому что оно на губах у меня замирает.

Словно хрупкий хрусталь, оно может от собственной тоненькой ноты разбиться,

Оно точно запах костра и ванили, оно как в листве легкокрылая птица.

Оно будто липовый цвет: ты еще не увидел его, но оно ароматом своим тебя уже ранит.

Это имя тончайшей пушинкой дрожит у тебя на устах.

Оно как прозрачный бокал, который разбил ты, и память о нем прикасается к пальцам как ласка.

Оно словно чье-то живое дыхание в манящих вечерних кустах.

Оно где-то рядом и где-то в немыслимых далях звенит, как тугая и тонкая леска.

Это имя краснеет стыдливо при мысли, что я его выскажу вслух,

А мне одного только надо — остаться его отражением вечным.

Только пылью шагов его легких, только воспоминаньем привычным,

Только тенью неясной в тени его листьев живых...

Но если когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о том, что на свете я жил,

И назовет ее имя, которое душу мне так будоражит,

Пусть тогда в милости этой, в малости этой он мне не откажет,

Пусть он мысленно скажет, что ею я был одержим.

Однажды золотолистой осенью, высвеченной синью марсельского неба, слышал, как эти стихи читали студенты, расположившиеся ни парковых скамейках и напрочь отстранившие по этому случаю связки книг, которые они сюда принесли... Слышал, как молодые люди повторяли самозабвенно: «Это имя краснеет стыдливо при мысли, что я его выскажу вслух...» — и не мог не подумать: если эта женщина подвигла поэта на создание таких стихов, наверно, ее суть тебе предстоит еще постичь.

Где-то весной шестьдесят пятого года в особняке на Пятницкой раздался звонок: звонила Эльза — второй день Арагоны в Москве. Смысл звонка: привезла рукопись нового романа. Остановились в гостинице «Москва». Хорошо бы встречу не откладывать. Эльза не возражает, если это произойдет завтра в десять утра, — узнаю деловой настрой парижской рю Гринель. Говорю, что готов быть у Арагонов, но по давней редакционной привычке решаюсь потревожить редакционное досье. Без особых усилий устанавливается предмет нашего завтрашнего разговора: роман «Розы в кредит». Роман только что закончен и уже объявлен к публикации Галимаром.

В условленные десять Арагоны, как, наверно, это было принято у них дома, уже работали. Прежде чем выйти ко мне, каждый из них, как могло показаться, должен был отстранить рукопись — думаю, что они вставали рано, и в Москве не решались менять принятого порядка.

— Хотите кофе? — Эльза, не ожидая ответа, направилась в дальний угол, где ожидал ее дорожный кофейник.

— Если вместе с вами — готовы.

— Как ты, Арагоша?

(Она звала его так и за глаза: Арагоша.)

— Готов, готов...

Пока вскипает кофе и его аромат распространяется вокруг, мы начинаем ладить нашу беседу.

— Завтра Московский университет вручает Арагону знак почетного доктора университета, и я решилась на поездку в Москву, сообразовав с небольшим делом... — она смотрит на письменный стол, посреди которого поместилась рукопись, по виду немалая.

«Сколько в ней? — стараюсь прикинуть я. — Восемнадцать или все двадцать?»

Мой взгляд, обращенный на рукопись, был не очень-то осторожен, — по крайней мере, Арагон его ухватил.

— Я тут человек... посторонний! — вдруг произносит он и, обратившись к Эльзе, пытается уточнить: — Правильно я говорю: посторонний, так?

— Посторонний, посторонний, Арагоша, — поддерживает его Эльза.

— Я тут человек посторонний и поэтому беспристрастный... Правильно я говорю: беспристрастный, Эльза?

— Беспристрастный, разумеется, беспристрастный, Арагоша, — поддерживает его Эльза все так же серьезно.

— Вот мое мнение: хороший роман... — заключает Арагон. — Один из лучших романов Эльзы...

— Не перехвалил, Арагоша? — смотрит она на него улыбаясь.

— Нет, не перехвалил... — подтверждает он с той искренностью, которая не оставляет сомнений — никаких преувеличений, все слова на месте: хороший роман.

— Может вас заинтересовать моя рукопись? — в вопросе Эльзы нет недомолвок.

— Да, конечно, вы его уже не увезете в Париж, — говорю я.

— Спасибо, — смеется она, так щедро она еще не смеялась.

Арагон задумался, казалось, тень печали впервые легла на его лицо.

— По-моему, вы опечалены? — спрашиваю я. — Что так? Ведь мы обо всем договорились.

— Это вы обо всем договорились, — кивает он в сторону нас с Эльзой. — Не я...

— Что вы имеете в виду?

— Завтрашнюю свою речь в университете — никогда не произносил речей в университете... Никогда не писал речей — скажу то, что на сердце...

— Да, скажи, что на сердце, Арагоша, — это у тебя получается.

Она протянула руку и, как мне показалось, коснулась его седин — он просиял, большего счастья для него не было. Сколько им могло быть лет в то московское утро шестьдесят пятого года? Почти по семьдесят, да, почти по семьдесят, но глаза были полны света.

— Не забудьте про университет, — произнес Арагон, когда мы прощались; по-моему, благодарственная речь в университете не шла у него из головы.

Уже прощаясь, я оглянулся и поймал себя на мысли, которая, впрочем, была для меня не новой: конечно, жизнь дала равные козыри всем, но все-таки тому, что мы зовем красотой, она дала на один козырь больше. Что я хочу сказать? При равных шансах красота уходит из жизни последней, — казалось, все отдало себя во власть возраста, а красота еще сопротивляется — она хлопнет дверью последней. Все это вдруг явилось сознанию, когда, прощаясь с Арагонами, я обернулся и увидел его и ее. Наверно, семьдесят или почти семьдесят могут дать повод говорить о возрасте, но, честное слово, два человека, возникшие передо мной, начисто отвергли эту возможность — хотелось говорить обо всем, но только не об этом.

«Как Арагоны?» — Мне интересно мнение моего спутника. Его реплика лаконична: «Их любовь к советской литературе очень нам полезна — надо беречь ее».

Но торжество, о котором говорил Арагон, отпечаталось в памяти речью Романа Самарина, взволнованной и по этой причине почти патетической, и, как мне показалось, чуть-чуть смятенной репликой Арагона. В том, как Арагон и Эльза отблагодарили хозяев, было нечто такое, что я отметил для себя накануне: знак университета был встречен с благодарностью, которая была тем более сердечной, что освещена улыбкой, выражающей добрую волю. Получасом спустя я смотрел, как еловая аллея, которая так хороша перед университетом, увлекла наших друзей от парадных врат к обрыву над Москвой-рекой, откуда открывается единственный в своем роде вид на Москву. Я не без умиления следил за спокойным шагом гостей, чьи заметно светло-серые костюмы были долго видны на фоне густо-зеленой хвои, и думал о том, что церемония в университете должна была отвлечь их от темпа и энергии повседневных дел, которыми, как я заметил, была заполнена их жизнь во французской столице. Но едва я успел подумать обо всем этом, как раздался звонок Эльзы — в интонации, с которой были произнесены услышанные мною слова, от университетского торжества не осталось и следа.

— Ну, как решили... с романом? — спросила Эльза.

Я пришел в замешательство: признаться, единственно, что я успел, это благополучно доставить роман в редакцию.

— Я вас... не понимаю, — мог только произнести я.

— Что же тут непонятного? Редакция успела составить мнение о романе?

— Вы полагаете, Эльза Юльевна, что минувшей ночи было достаточно, чтобы это мнение составить?

— А как же? — изумилась она. — В том случае, когда я даю рукопись Галимару вечером, утром я уже имею ответ...

— К сожалению, эти сроки не в наших правилах, — сказал я.

— Инициатива моего звонка вам принадлежит Арагону, — вдруг произнесла она. — Я сказала ему, что ответа еще нет, но он настоял...

Слова Эльзы тут было достаточно вполне, но она почему-то обратилась к авторитету Арагона, — кстати, как я заметил, это было с нею и прежде.

— За Галимаром нам поспеть трудно, но до вашего отъезда из Москвы мы, пожалуй, поспеем... — был мой ответ.

На этом вопрос был решен: насколько я помню, Галимара нам превзойти не удалось, но Эльза уехала из Москвы, имея положительный ответ редакции.

Эльза уехала, а из памяти не шли марсельские студенты, вместе с Арагоном поющие хвалу любви поэта:

О имя, которое произнести не могу, потому что оно на губах у меня замирает.

Словно хрупкий хрусталь, оно может от собственной тоненькой ноты разбиться...

Последний раз я видел Арагона в шестьдесят восьмом году. Редакционные дела привели меня к Андре Вюрмсеру в «Юманите», давнему и постоянному автору «Иностранной литературы». Время было более чем грозное — большая парижская пресса жестоко атаковала вашу страну, грозя ей всеми возможными карами, и все, что выражало несогласие с этим хором голосов, выглядело поступком едва ли не рыцарственным.

Я быстро поладил с Вюрмсером по поводу всех моих просьб и готовился проститься, когда распахнулась дверь и вошел Арагон. Мне сказали, что вы здесь, и я решил обязательно повидать вас... — Арагон подмигнул Вюрмсеру, прося извинения, что умыкает его гостя, и, обернувшись к двери, распахнул ее — мы вышли.

Вот так, следуя за Арагоном, мы покинули «Юманите» и перешли дорогу. По ту сторону улицы был книжный киоск — он до сих пор стоит там. Арагон раскрыл ладонь и выпростал на нее несколько франков. В следующую минуту у меня в руках оказался последний номер журнала, который по-русски зовется «Франция — СССР». Вручая журнал мне, Арагон раскрыл его на странице, осененной аншлагом: «Париж открывает новых русских поэтов».

— Мой русский возникал вместе с французским Эльзы; впрочем, французский Эльзы возник много раньше, — казалось, он воспользовался статьей в журнале, чтобы развить эту тему — как русский вошел в его сознание. — Эльза поселилась во Франции, когда ей было двадцать три, и, очевидно, тогда же стала пробовать себя во французском, но до поры до времени скрывала...

— Осмелела... при вас?

— Да, роман «Добрый вечер, Тереза» был написан при мне, хотя чуть-чуть и втайне от меня...

— Оберегалась... независимость?

Он остановился — видно, искал русские слова: он был несвободен в русском.

— Способность, как сказала бы Эльза, сохранить себя...

— Два писателя в одной семье много?

Он нахмурился.

— Надо сделать так, как сказала бы Эльза, чтобы дороги... как это? — он поставил ладони крест-накрест.

— Не пересекались?

— Вот именно!..

— Тут мельницы и рю Гринель... не хватит? — засмеялся я.

Он задумался.

— Нет, на мельницу я ее одну не отпускаю... — Некоторое время мы шли молча. — Почти сорок лет совместной жизни — это немало. Мне все время казалось, что ее французский приходит после русского, как перевод с русского, а потом я... подсмотрел... Нет! Это очень интересно наблюдать, как у взрослого человека, взрослого рождается новый язык...

— Не стала бы она французской писательницей, не родился бы?

— Верно! Тут ее... французское письмо... О, французское письмо, французское письмо!.. Хотя все эти годы на нашем письменном столе были новые русские книги...

— Но новая книги — это новое имя?

Он посмотрел на меня внимательно.

— Открыть новое имя, как бы это сказать, добыть радость, добыть...

— Айтматов?

Он засмеялся — ему было приятно упоминание этого имени.

— В том, как он описал эту восточную степь, очень... как это сказать, древнюю, может быть, даже... архаичную, краски хороши!.. — Мы пересекли скверик, желтый песок которого так щедро был напитан водой, что стояли озерца — Арагон с завидной легкостью перескочил одно озерцо за другим. — Знаете, что я хотел сказать?

— Да?

— Вы думали над таким фактом: Эльза напечатала свой первый роман по-французски, когда ей было сорок два... Только подумать: сорок два! — Мы пошли тише. — Согласитесь, что не каждый сможет вот так трансформировать сознание в столь позднем возрасте: восемь романов по-французски, а?

Он стал припоминать ее романы, написанные по-французски. Вспомнил «Терезу», «Вооруженные призраки», «Инспектора развалин», «Рыжего коня», «Розы в кредит», «Великое никогда», однотомник рассказов, удостоенный премии Гонкуров, пору Сопротивления, когда Эльза выступила под именем Лоран Даниель, переводы на русский и на французский, — кстати, эта взаимосвязь существовала всегда.

— Упорство? Все в этом упорстве? — спросил я.

— В труде! Все в труде...

— Эльза — это труд? — был мой вопрос.

— Только я знаю: труд! — ответил Арагон. — Радость труда!..

Наблюдая Триоле, я склонялся к иному мнению: деловая женщина. Арагон нашел другое определение: радость труда. Там, где я видел рациональность делового человека, он видел подвижничество человека, захваченного радостью труда. Первое, как мне виделось, ниспровергало большое чувство, второе — его оберегало и, пожалуй, возвышало.

Я вернулся к стихам Арагона:

Это имя краснеет стыдливо при мысли, что я его выскажу вслух,

А мне одного только надо: остаться его отражением вечным...

Не скажу, что эти стихи я переосмыслил, но новые краски открылись наверняка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.