11

11

Книга эта была подсказана ему американцами, внимавшими его рассказу о Советской стране, и называлась «Сто ответов на вопросы о Советском Союзе». В грозную годину войны, когда представление о завтрашнем дне Америки было неотделимо от судьбы Севастополя и Сталинграда, книга Вильямса со «Ста ответами» была во многих американских семьях настольной. А вместе с тем опасность, нависшая над Страной Советов, вновь позвала его в дорогу. В предвзятом отношении к Советской России и тогда не было недостатка. Вильямс видел свое призвание в том, чтобы продолжать говорить американцам правду. Сотни тысяч американцев были в эти дни слушателями Вильямса. Уж такова была особенность мировоззрения Вильямса, что в ратном подвиге Советской России он видел прежде всего победу октябрьских принципов. Может, поэтому эта победа возбудила в нем новый интерес к тому, чем явилась для него и для Америки революция в России. Два десятилетия Вильямс отдал работе над своей новой, но на этот раз последней книгой, которую он посвятил Октябрю и которую назвал «Путешествие в революцию», книгой необыкновенно яркой, написанной языком точным и зримым, я бы сказал — книгой молодой.

Самое замечательное в работе над этой книгой — требовательность к себе как писателю, которая с годами не убывала: сохранились рукописи Вильямса, многие эпизоды и даже главы написаны в семи, восьми, десяти вариантах.

Великая удача сопутствовала Вильямсу: из тех американцев, которые были рядом с Ридом в грозовую ночь 1917 года в Зимнем, — Брайант, Битти, Вильямс, Робинс — лишь он, Вильямс, один дожил до знаменательного предела шестидесятых годов. А это значит, что он видел многое, чему стал свидетелем наш современник, человек нашего действительно поворотного века: и победу над фашизмом, и необыкновенный подъем нашего индустриального и научного могущества, которое с такой силой сказалось в гагаринском подвиге, — можно себе представить, чем явилась для нашего друга весть о том, что страна Октябрьской революции вывела на орбиту первый спутник Земли! Во всем этом было для Вильямса преимущество, которое, быть может, он сам не мог предусмотреть. Он обрел единственную в своем роде привилегию: взглянуть на Октябрь глазами человека, жившего в шестидесятые годы, — а это привилегия немалая. Пусть Вильямс не говорит в своей книге о победе над коричневой нечистью, пусть в книге не возникает круг социалистических стран, вызванных к жизни нашей победой, пусть ощутимо не очерчивается жизнь государств, чье суверенное начало было бы немыслимо без подвига нашей армии, пусть нет всего этого в книге, но ощущение этих событий живет в работе Вильямса, питая ее живую плоть.

Наверно, здесь уместно задать такой вопрос: однако что было первоосновой мировоззрения Вильямса, его политическим идеалом? Вера Вильямса была чужда религиозных догм, но это была вера. В книге «Сквозь русскую революцию» Вильямс рассказывает о том, как в Нижнем Новгороде, в доме рабочего-большевика Сартова, он вдруг увидел на стене портрет Авраама Линкольна, — к отвороту сюртука президента Сартов прикрепил красный байт. «О жизни Линкольна Сартов знал мало, — замечает Вильямс. — Ему было известно только, что Линкольн боролся против несправедливости, провозгласил освобождение рабов, что его самого подвергали оскорблениям и преследованиям. Для Сартова в этом заключалось сходство Линкольна с большевиками. В виде величайшей дани уважения он украсил Линкольна этой красной эмблемой». Не случайно, что Вильямс воссоздал в своей книге эпизод с портретом Линкольна. Для него самого в этом эпизоде есть нечто такое, что косвенно определяет его политический идеал. Конечно же Вильямс человек линкольновской традиции американской жизни, понимающий и ее достоинства и ее недостатки. Конечно же сам образ Линкольна с красным бантом на отвороте сюртука слишком прямолинейно передает понимание вещей Вильямсом, но чем было для него путешествие в русскую революцию, как не попыткой отыскать такой порядок вещей, у которого была бы иная основа общественных отношений, чем та, которая существует в США, более справедливая, в большей мере учитывающая интересы неимущих? Где-то тут пролегла линия генеральных раздумий Вильямса, где-то тут формировался и его политический идеал.

Новая книга не просто жила в сознании Вильямса, в его воспоминаниях об Октябре, в его раздумьях о дне нынешнем и дне грядущем, годы и годы он работал над ее текстом. Даже тогда, когда ему уже было трудно сидеть за письменным столом, он приспособил к своему креслу дощечку, которая заменила ему стол, и писал, писал... Наверно, это свойственно памяти человека: он лучше помнит то, что свершилось на заре его жизни. Так было и с Вильямсом: он помнил события Октябрьских дней. Он помнил эти события и потому, что многое из того, чему он был свидетель, вошло тогда в дневниковые записи, статьи, книги. И все-таки десятилетия, прошедшие после тех далеких событий, давали о себе знать — память обнимала не столько поток событий, сколько их наиболее яркие эпизоды. Поэтому книга возникала из записей событий, диалогов, мыслей. Все выносилось на суд друзей, — если были варианты, друзья решали, какой из них лучше. Случались дни — они запомнились, — когда друзей становилось не много, совсем не много. Но был человек, которого ничто не могло отторгнуть от Вильямса, — Люсита. В этом случае она была его неизменным слушателем, советчиком. Вильямс спешил прочесть ей книгу. Надо понять состояние старого человека: жизни могло не хватить. В «дублях» книга была закончена. Теперь надо было сделать главное: тщательно, с максимальной осторожностью и требовательностью, отобрать лучшее. Но произошло то, чего больше всего боялся наш друг: жизни не хватило. И тут сказалось нечто такое, что обрела Люсита на протяжении всей жизни с этим человеком и что явилось ее исключительным преимуществом: она как бы продлила земное существование Вильямса, дав ему те самые годы, которых ему недостало, — она завершила работу над книгой, показав нам Вильямса во всем обаянии его дарования, писательского и человеческого. Книга эта во всех отношениях замечательная.

На взгляд Вильямса — этот взгляд недвусмысленно обнаруживают его книги, — если есть событие, способное определить политический климат на века и века, то это событие — Октябрь. У Вильямса была своя библиография работ об Октябре — они, эти работы, посылались ему многочисленными друзьями из Россия. Моя скромная книга о Ленине и Америке оказалась у Вильямса еще до того, как я собрался послать ему ее. Письмо, которое прислал мне Вильямс, наверно, одно из последних его писем, посланных им своим русским корреспондентам, оно тем более дорого, что полно негасимой любви к революционной России:

«Только теперь я закончил чтение Вашего достоверного рассказа о встречах и беседах Ленина с американцами... В той мере, в какой я имел великое счастье несколько раз беседовать с Владимиром Ильичом и лично знать всех, за исключением одного из его собеседников, о которых Вы рассказываете в своей книге, я воспринял Ваш рассказ с особенным интересом и радостью. Я почувствовал, что вновь шагаю по улицам и площадям революции, пересекаю мосты Невы, прохожу воротами Кремля, иду кремлевскими скверами...»

По традиции, установленной еще Вильямсом, Люсита не порывает с кругом друзей, который образовался за годы и годы их жизни в России. Для Люситы это важно и потому, что она заканчивает книгу воспоминаний о муже и русские друзья тут могут быть ей полезны: революционная Россия — это жизнь Вильямса. Впрочем, Люсита в точном соответствии с традицией семьи готова прийти на помощь и русским друзьям: обстоятельное письмо с рассказом о малоизвестном эпизоде из жизни Вильямса, новая книга о Риде, Стеффексе, Майноре, страничка рукописи, дорогая для русского корреспондента. Последний дар — черновики письма Вильямса ко мне, которые я цитировал; подобно иным рукописям американца, у этого письма было много «дублей», Люсита прислала их все...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.