1. ТОЧНОСТЬ ВИДЕНИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. ТОЧНОСТЬ ВИДЕНИЯ

Наверно, само наше время обратило в миф притчу о поэте, который оборонился от жизни и жизненных тревог стенами пресловутой башни, — да есть ли такой поэт и мыслим ли он сегодня? Если речь идет о стенах из слоновой кости, то вряд ли мыслим, однако во всем остальном... В не столь уж отдаленные времена в южнорусском городе судьба свела меня с писателем. Город был невелик, и писатель, успевший заявить о себе книгой содержательной, был фигурой заметной. Но вот в его образе жизни было свое отличие. Собственно, это своеобычие было в облике человека, в самом цвете лица, не очень типичного для обитателей нашего знатного града: оно было неестественно белым, быть может даже бело-зеленым. Оставалось понять: каким образом человек уберег себя от нашего щедрого солнца? Впрочем, все вопросы снимались, если вам удавалось видеть, как человек пробегал на рысях не такое уж большое расстояние от дома до редакции городской газеты, где он работал литсекретарем, и обратно. Достигнув дома, он скрывался за высоким забором, скрывался с такой поспешностью, будто за ним была учинена погоня. Теперь никакими силами нельзя было извлечь его па свет божий — он уединялся в прохладной полутьме сарайчика, стоящего в глубине яблоневого сада, склонившись над рукописью. Если, случалось, писатель необходим был городу, самое большее, на что можно было рассчитывать, — что в неширокой прорези, оставленной в калитке для почтальона, появится пугливый глаз жены нашего героя, существа смятенного и простодушного, точно посланного ему небом специально для того, чтобы он, не дай бог, не помер с голоду.

Философия, которую исповедовал наш бледнолицый брат, сводилась к формуле: лишь время, отданное рукописи, «полно», все остальное «пусто». Наверно, эта мысль могла возобладать в человеке, одержимом немалым эгоизмом, — человек очень берег себя, больше, чем должен беречь себя писатель... Ему было невдомек, что, сберегая, он выключает себя из жизни: сердце, не получившее нагрузки, перестает работать первым, как, впрочем, не только сердце... Не очень хочется обращаться при этом к судьбе человека, о котором идет речь, хотя судьба эта убедительно подтвердила правоту этой мысли... Казалось, человек, столь спрессовавший свое время и обративший его па пользу рукописи, должен был создать нечто такое, что навсегда останется в памяти людской, но получилось иначе. В годы оны наш герой ушел в мир иной, а вместе с ним и все написанное им. Осталось единственное, что хранит память, по крайней мере моя: раздумье острое над тем, каким должен быть образ жизни писателя, как, впрочем, и сам писатель, строй его взглядов на свое призвание, и есть ли смысл ему вот так, напрочь, отсекать свои связи с живой действительностью? Обо всем этом думаешь тем упорнее, что есть ведь и иные примеры в жизни, утверждающие иные принципы и законы. Один из них, на мой взгляд, в высшей степени поучителен — Шагинян. Пример ее жизни в литературе, пример ее подвижничества.

Убежден, что первосуть того, что делает писатель, что составляет содержание его работы и жизни, — в системе взглядов, в строе мировоззрения, в политическом идеале, в конце концов. Шагинян прожила большую жизнь, при этом добрая треть ее относится к предреволюционной поре. Как ни определенно было у писательницы приятие Октября, процессу этому предшествовали поиски достаточно упорные. Когда читаешь ранние работы Шагинян, в которых столь явственно звучат песни революции, необходимо усилие, чтобы поверить, что у писательницы в те годы были и сомнения, уводившие ее в сторону от главной дороги. К чести писательницы надо сказать, что она преодолевала эти сомнения, не отстранившись от жизни, а вторгаясь в жизнь. Если же говорить о познании того, что есть наша революция, то для Шагинян, смею предположить, полезным было пребывание на российском юге, где накал борьбы был особенно силен.

Мне было интересно перечитать теперь шагиняновскую «Перемену», повесть, которую, как известно, высоко ценил Владимир Ильич. Интересно не только потому, что писательница воскресила в моей памяти события, которым и я отчасти был свидетель: город, описанный Шагинян, находился в трехстах километрах от моих отчих мест. Не только поэтому. Повесть Шагинян, как воспринял теперь ее я, в сущности является в своем роде дневниковой записью революционного времени, как оно предстало перед писательницей и было ею воссоздано. В самом движении сюжета, в развитии характеров «Перемены» есть достоверность события, подсмотренного наблюдательным глазом, для которого точность виденного превыше всего. В этом восприятии виденного обращает внимание одно обстоятельство: как ни драматичны события, автор не очень-то драматизирует их — нагнетанию действия автор предпочитает спокойный рассказ о происходящем. На мой взгляд, это и делает «Перемену» убедительной. Возможно, именно это достоинство «Перемены» и пришлось Владимиру Ильичу по душе, как, впрочем, и иное: недвусмысленность авторской позиции, определенность его симпатий. Когда я говорю о политическом идеале, который добыт писателем в процессе соприкосновения с жизнью, мне хочется говорить о шагиняновской «Перемене», в этой повести революционное существо взглядов писательницы явилось с силой впечатляющей. Повесть Шагинян явилась немалым событием для страны, что сказалось и на популярности автора. Помню, как ее портрет возник впервые в кабинете литературы школы, в которой я учился, — в ряду патриархов нашей классики портрет юной Шагинян был очень заметен. Я не видел этого портрета позже, но думаю, что Шагинян там было не больше тридцати: мне привиделась безбоязненность в глазах молодой женщины, по-восточному древних...

Мне известен отзыв Мариэтты Сергеевны на книгу писателя, в котором было три слова: «Живые строки — человечно». Хотелось бы обратить это определение к прозе самой Шагинян, к большой прозе — я говорю о «Перемене» и «Гидроцентрали». В содержательной работе Шагинян о Тарасе Шевченко писательница воспроизводит брюлловский афоризм, обращенный к художникам: «Не копируй, а всматривайся». Этот афоризм может быть по праву обращен к повествовательной прозе автора, которую мы упомянули. Поистине эти произведения вызваны контактом с живой действительностью, контактом, который вернее было бы назвать исследованием жизни: «Не копируй, а всматривайся»!

Но исследование требует не просто природного дара, оно требует знаний, и Шагинян не переоценивает тут своих данных, — наверно, у Плановой академии, которую Мариэтта Сергеевна окончила, была специальная задача: чтобы говорить о промышленном преобразовании страны, вступая в спор, нередко профессиональный, и отстаивая свою точку зрения, писательнице как раз этих знаний и недоставало. Но знания эти необходимы Шагинян и по другой причине: все, что написано ею об индустриальном становлении страны, будь то ее большой роман или очерки о танковых заводах за щитом Уральских гор, ставит новую проблему, несет открытие, принципиально новое и для специалистов. Только в этом случае и роман, и очерк представляют интерес для Шагинян. Впрочем, этот принцип действен, когда произведение затрагивает и иную тему. Прочтите шагиняновскую работу о Шевченко, которую мы упомянули выше, работу, удостоенную докторской степени: сколько в этой работе истинного новаторства, явившегося результатом и поиска, и нового, невиданного доселе осмыслении фактов творчества великого Кобзаря. Без преувеличения можно сказать, что это — новое слово о Шевченко, с которым должны считаться все, кто будет еще писать о поэте.

Не случайно, что поиск, по-своему неожиданный и смелый, открывающий новые пласты материала, является обязательным компонентом писательской работы Мариэтты Сергеевны. Не удивлюсь, если будущие биографы Шагинян, стремясь отразить эту сторону ее работы, составят своеобразную энциклопедию шагиняновских поисков, в которой будут воссозданы все ее экспедиции и описаны результаты, по-своему примечательные. Наиболее наглядно это сказалось в работах Шагинян, которые условно можно назвать портретными очерками. Можно только удивляться, как ново и оригинально писательница прочла жизнь Гёте и Моцарта, Пушкина и Шевченко, Низами и Абовяна, Гейне и Налбандяна. Нетрудно представить, какими путями следовала мысль Мариэтты Сергеевны, когда речь шла об ее исследовательских этюдах, посвященных, например, Пушкину и Налбандяну, — тут поиск и венчающая его находка были подготовлены научением отчей культуры. Другое дело немцы — Гёте и Гейне. Сказать тут принципиально новое слово для Шагинян было многотрудно, но она это слово сказала.

Сама великая интернационалистка, чье творчество вызвано и вдохновлено созданием Союза Республик, Мариэтта Сергеевна явилась певцом этого многонационального братства. Дочь Армении, она посвятила свои работы национальной культуре России и Украины, Грузии и Азербайджана, Эстонии и Карелии, — для писательницы это ценности родной культуры, сформировавшей ее интеллект, обогатившей мир ее мыслей и чувств.

Есть одна особенность в писательском очерке Мариэтты Сергеевны, определившая ее интерес к исследованию жизни, будь то поэт Гёте или композитор Рахманинов, революционер-просветитель Налбандян или народные певцы, сложившие Калевалу: обязательным условием этого интереса является философское своеобразие и глубина созданного. Именно философское своеобычие и глубина. Известно, что Гёте увлекал Шагинян и силой своей диалектической мысли, вступающей в борьбу с метафизикой и утверждающей себя в этой борьбе. Необходим немалый талант, чтобы органически соотнести два начала — художник и мыслитель. Наверно, и великому Гёте это удавалось не всегда: мыслитель подчас брал верх над художником. Думаю, что эта проблема стояла и перед Шагинян. Одно из проявлений, как мне кажется, шагиняновского новаторства в литературе — это попытка отыскать такую форму произведения, чтобы мысль и образ в нем сочетались естественно, чтобы мысль не угнетала образ, а образ дал свободу мысли. Рискну высказать предположение, что именно эта задача решалась писательницей всю жизнь. Да, всю жизнь, а следовательно, с той начальной поры, когда ею были созданы ее первые произведения, интересные и в этой связи. Помните, как своеобразно преломилась мысль писательницы в столь оригинальном романе, как «Своя судьба», главы которого опубликовал «Вестник Европы» в 1918 году? Такое впечатление, что Шагинян дает бой в романе и недавнему прошлому, которое для писательницы в какой-то мере автобиографично, — ведь роман восстает против идеализма, при этом в тех самых его проявлениях, где его вторжение в жизнь было особенно пагубно. Надо отдать должное Шагинян, она обнаруживает немалую изобретательность и умение, чтобы сделать философскую категорию достоянием произведения литературы. Произведение носят сатирический характер, и это помогает реализации замысла. Однако как это делает писательница? Действие происходит в санатории, где крупный ученый психопатолог единоборствует с недугами, которыми страдают его подопечные. Эти недуги странным образом родственны болезням духа, распространенным в кругах буржуазной интеллигенции в предреволюционное время. Но это что за болезни? В их квалификации участвует не столько наука о физиологическом существе человека, сколько о социальном: «ненависть к неожиданному», «совершенная нечувствительность к отличию правды от лжи», «постоянное ожидание несчастья», «представление о жизни как о хаосе», «взгляд на событие лишь с двух точек зрения», — что, как можно понять, держит человека в состоянии постоянных сомнений и освобождает от необходимости иметь свое мнение. Иначе говоря, Шагинян написала политическую сатиру, однако не лишенную позитивной программы, которую в романе отождествляет его главный герой профессор Фёрстер — стихии инстинктов, при этом, как можно понять, и низменных, герой романа противопоставляет силу воли и разума, которые возникают в труде. «Мы подымаем самоуважение в больном», — декларирует Фёрстер, понимая, что утверждает и свой нравственный идеал, который тем более действен, что соотносится с порой эпохальной: октябрьская заря не за горами.

Но, наверно, есть сфера, уготованная самой природой, где художник такого творческого склада, как Шагинян, с его любовью к философии, обретает свободу действия завидную. Духовный мир нового человека, богатство его интеллекта, многообразие его нравственных качеств — вот эта сфера. В высшей степени заманчиво раскрыть этот мир па примере Ленина, и Мариэтта Сергеевна сделала это блистательно, ознаменовав свой труд в литературе четырехчастной Ленинианой, которую венчают «Четыре урока у Ленина» — работа в нашей литературе во всех отношениях значительная. Поистине нужны были талант и опыт жизни Мариэтты Сергеевны, чтобы «Четыре урока» были написаны. Особенность этой работы состоит в том, что Ленин, его духовная мощь, революционное существо его личности восприняты как бы через дни нынешний и грядущий — мы смотрим на Ленина глазами нашего современника, но видим его и таким, каким его увидят и наши далекие потомки. Убежден, что время но умалит, а еще больше возвысит работу Шагинян.

Хочу сказать, что опыт великого подвижничества Шагинян в литературе учит: только жизнь дает писателю силы, только близость к жизни делает значение его труда для человека и необходимым и непреходящим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.